Роберто Арльт (1900–1942) — известный аргентинский писатель. В книгу вошли его социально-психологические романы «Злая игрушка», «Колдовская любовь» и рассказы.
Вызов молчащим небесам
После смерти Роберто Арльта в 1942 г. его книги и сам он были почти забыты на два с лишним десятилетия. Но в 60-е гг. интерес к Арльту оживился. Вновь стали выходить отдельными изданиями его произведения; в 1963 г. в Буэнос-Айресе увидело свет трехтомное собрание его прозы, а в 1982 — двухтомник, включающий в себя и его прозу, и драматургию, и очерки. Стали появляться новые критические работы, переиздаваться старые. Наконец, совсем недавно основанное в столице Аргентины «Общество по изучению и пропаганде лунфардо»
[1]
провозгласило Арльта своим почетным членом и выделило ему почетное кресло. Кресло Роберто Арльта.
Теперь уже ясно, что начало многих значительных явлений современной литературной жизни Аргентины следует искать там, в 20-х гг., в частности в прозе Арльта. Впрочем, этим обуславливается специальный, литературоведческий интерес. Что же касается читателя, то вот что писал в своей книге «Роберто Арльт под пыткой» (1951) аргентинский писатель-коммунист Рауль Ларра: «Книги Арльта вызывают интерес публики потому, что в них чувствуется дыхание жизни, что они созданы не в лаборатории, потому, что Арльт был не литератором, а писателем, который страдал, любил, боролся, жертвовал собой и презрительно смеялся над картонным пафосом тех, кто выдает себя за писателей».
В этом высказывании — отголоски старой полемики. Полюсами литературной жизни Аргентины начала 20-х гг. были, условно говоря, «плебейская» и «аристократическая» группировки — «Боэдо» и «Флорида». Молодые писатели из «Боэдо» (название улицы в одном из рабочих кварталов) настаивали прежде всего на тематическом обновлении литературы, группа «Флорида» делала акцент на формальных новациях. И те и другие старались уловить дух времени; в их творческой полемике сложились традиции, в которых практические достижения были весомее манифестов.
Формально Арльт но принадлежал ни к одной из враждующих сторон, но «дыхание жизни», о котором пишет Рауль Ларра, прямо соотносится с точкой зрения на Арльта у большинства его современников. Под «дыханием жизни» при этом имелись в виду и полемическая злободневность, и автобиографизм. Действительно, все, написанное Арльтом так или иначе окрашено его биографией. И это уже проблема художественная. Автобиографизм характерен для Арльта, будь то прямой, фактографический, или профессионально-цеховой, когда он пишет о себе как о Писателе.
ЗЛАЯ ИГРУШКА
(Роман)
Глава первая
РАЗБОЙНИКИ
четырнадцать лет мир приключенческих романов с его упоительными тяготами открылся мне благодаря старику сапожнику, родом андалусийцу, который чинил башмаки неподалеку от скобяной лавки с бело-зеленым фасадом, в подъезде одного из старых домов по улице Ривадавия, между авенидами Южная Америка и Боливия.
На дверях его закутка красовались радужные обложки тощих книжонок, воспевавших похождения знаменитого пирата Монбара и Уэнонго, из племени могикан. Возвращаясь с занятий, мальчишки останавливались перед дверью, восхищенно разглядывая выцветшие на солнце картинки.
Иногда мы заходили к нему за полпачкой сигарет «Баррилете», и старик нехотя вылезал из своего угла навстречу покупателям.
Он был широкоплеч, с заросшими бородой впалыми щеками и вдобавок слегка хромал, приволакивая до странности похожую на копыто ногу с вывернутой наружу пяткой.
Видя его, я всякий раз вспоминал одно из присловий моей матери: «Бойся отмеченных богом».
Глава вторая
ТРУДЫ И ДНИ
озяин запросил за квартиру больше, и нам пришлось переехать, на этот раз в огромный, несуразный, зловещего вида дом на улице Куэнка, в дальней части Флоресты
[11]
.
Я перестал видеться с Лусьо и Энрике, и хмурые сумерки нищеты окутали мою жизнь.
Мне было уже пятнадцать лет, и как-то вечером мама сказала:
— Сильвио, надо бы тебе подыскать работу.
Я читал и, оторвавшись от книги, взглянул на нее почти со злобой, подумав: «Работа, опять эта работа», — но ничего не ответил.
Глава третья
ЗЛАЯ ИГРУШКА
ымыв посуду, заперев дверь и открыв ставни, я лег на кровать, укрывшись одеялом — было холодно.
Красноватые косые лучи заката падали на кирпич изгороди.
Мама шила в соседней комнате, сестра готовилась к занятиям. Решив почитать, я оглядел книги, лежавшие на стуле у изголовья. Это были: «Мать-девственница» Луиса де Валя, «Электротехника» Байи и «Антихрист» Ницше. «Мать-девственница», которую дала мне на время соседка-гладильщица, была в четырех томах, по тысяче восемьсот страниц в каждом.
Устроившись поудобнее, я бросил неприязненный взгляд на «Мать-девственницу». Нет, сегодня я был явно не в настроении продираться сквозь эти дебри и, решительно вытащив из стопки «Электротехнику», принялся изучать теорию вращающегося магнитного поля.
Я читал медленно, смакуя каждое слово. Углубляясь в сложное объяснение феномена многофазных токов, я думал: «Уметь находить красоту во всем — вот признак универсального интеллекта».
Глава четвертая
ИУДА ИСКАРИОТ
онти был человеком деятельным и благородным, вспыльчивым, как записной дуэлянт, поджарым, как идальго. Его острый проницательный взгляд был под стать улыбке, иронически кривившей тонкие губы под черными шелковистыми усами. Стоило ему поддаться гневу — скулы вспыхивали румянцем, и скошенный подбородок дрожал.
Вся его торговля: контора и склад бумаги — размещалась в трех комнатах, которые он снимал у скорняка-еврея, отделенных от зловонной лавки коридором, где вечно резвились рыжие сопливые хозяйские чада.
Первая комната была чем-то средним между рабочим кабинетом и выставкой образчиков. Окна ее выходили на улицу Ривадавия, и с тротуара прохожим открывались аккуратно разложенные вдоль светлых деревянных стен пачки бумаги цвета сомон, а также зеленой, голубой и красной, рулоны глянцевой бумаги, плотной, в прожилках, дести бумаги шелковой и так называемой масляной, наклейки и, шершавая на ощупь, бумага с водяными знаками.
На голубой стене висело изображение Неаполитанского залива: лазурная гладь моря и темный берег, усеянный белыми кубиками домов.
Здесь, в минуты душевного подъема, Монти пел ясным звучным голосом.
