Пятнадцать лет прошло с тех пор, как Данте Алигьери был изгнан с родной земли. Шли последние дни сентября 1316 года, когда флорентийский поэт был застигнут врасплох и схвачен в своем убежище в Вероне. Стояла холодная ночь, иногда накрапывал дождь ― так бывало сутками уже очень долгое время почти по всей Европе. Прошедшее лето, которое с грустью можно было назвать испорченным, отличалось непрерывными и обильными дождями. Весь западный мир превратился в залитую водой землю, на которой едва можно было пахать, сеять и собирать урожай. Лютый голод поразил всю Европу от севера до Средиземноморья, и каждый десятый фламандец умер от голода. В крупных городах, например в Париже, люди умирали прямо на улицах и площадях. Некоторые астрологи утверждали, что комета, которую видели в небе в 1314 году, предвещала это ужасающее бедствие, которое, несомненно, было проклятием для порочных стран Западной Европы.

В тот день Данте вышел прогуляться по улицам Вероны. Так он обычно старался прогнать гнетущие мысли об изгнании и о жутких снах, которые в последнее время настигали его в любом убежище, где пыталось отдыхать его тело, даже в кровати. Покинув свое пристанище во дворце хозяина Вероны ― он жил там уже много лет, чувствуя, как горек чужой хлеб, ― Данте всегда выходил пройтись по улицам старого, еще построенного во времена древних римлян города, чтобы посмотреть на далекий силуэт развалин античного театра. Звон колоколов объявил о конце дня, когда поэт в задумчивости остановился около Каменного моста, глядя на скудно освещенные луной темные воды Адидже. Он часто стоял здесь, вспоминая другие времена: пред глазами вставал Арно,

[1]

блистающий в лунном свете. Воспоминания, острые, словно бритва, подтачивали его душу, а теперь они доставляли особенно сильную боль: ведь он почти окончательно решил никогда не возвращаться на родину, где его ждал смертный приговор. Поэт тогда отрекся от своих политических стремлений и жил в страхе потерять последние надежды, возлагаемые на императора Генриха VII (пока три года назад эти надежды не умерли вместе с Генрихом)… Он был погружен в свои мысли, а потому не заметил готовящегося нападения. Поэт едва смог различить три или четыре человеческих фигуры, закутанных в плащи: небо потемнело над его головой, затянувшись мантией из черных облаков. Данте лишь отметил, как скоро это произошло, так что теперь стало почти ничего не видно и пытаться что-либо разобрать было пустой тратой времени.

В первый момент он подумал, что убийцы, наконец, пришли за ним. С душевной болью, которая его постоянно мучила, он оценил расстояние, разделявшее его и нападавших, и понял тщетность любой попытки спасения. Столько лет бесплодной борьбы и увядших надежд, так далеко от тех мест, где он родился! Столько потребовалось пережить, чтобы здесь, на пустынной улице чужого города, быть убитым несколькими злодеями, которые ничего не знают о мучительной боли, пронзающей его изнутри. Ему пятьдесят один год, и он устал бегать, бороться с кошмарами по ночам. Он чувствовал себя глубоко несчастным, из-за того что заставил своих детей жить в мучительном изгнании и переносить все тяготы его бесчестья. Он знал, что должен был оставить жену во Флоренции, которая теперь для него превратилась в запретную землю. Он уже смирился с собственной ничтожностью и приготовился отдать душу Создателю. Покрыв голову капюшоном, который он снял прежде, чтобы легче дышалось, поэт начал бормотать молитву.

Однако при слабом свете луны Данте вдруг понял глупость своих размышлений. Он может продолжать сокрушаться о своей горькой участи, а может побороться за жизнь. Флорентиец сделал несколько шагов навстречу этим подозрительным типам, которые повели себя совсем не так, как он предполагал. Они набросились и схватили его. Но если он встретил обыкновенных грабителей, то какой интерес они могут испытывать к нему? Они, скорее всего, напали бы, а потом бросили бы его умирать в каком-нибудь укромном месте. Но это годится только в отношении незнакомца или путешественника, случайно заброшенного в эти места. Его же, как известно, защищает могущественный сеньор Вероны Кангранде делла Скала.

Данте набрал побольше воздуха в легкие. После этих размышлений он почувствовал в себе новые силы. Он вслушивался в темноту, напрягая все свои чувства; он слушал ― и в нем рождалось желание выть. Однако те, что напали на него, хранили молчание. Они крепко схватили его за руки и так быстро сбили с ног, что ему удалось даже увидеть свои ноги в воздухе.

После всего произошедшего он решил поразмышлять об этом. Данте хотел сам для себя расставить все по местам, разложить по полочкам детали этого похищения. Повозка, в которой его везли, ― а он сидел между двумя похитителями, причем на голову ему надели мешок ― двигалась по каким-то улочкам Вероны. Повозку тащили два вола, и к Данте приближалась пока дальняя, но все более очевидная участь ― Флоренция. Правители его неблагодарной родины ― те, которых Данте открыто записал в ряд «самых невежественных тосканцев, бесчувственных от природы и от разврата», ― должны были рискнуть протянуть свои щупальца к самому сердцу могущества семьи делла Скала, чтобы похитить его ― одного из самых охраняемых людей. И все эти труды только для того, чтобы потом отрубить ему голову на одной из флорентийских площадей, на хорошо видимом гражданам города эшафоте, чтобы наполнить до краев его глаза оскорблением чести. Так же несколько лет назад были оскорблены его уши, когда глашатаи выкрикивали на всех улицах города несправедливые и лживые обвинения в мошенничестве. Данте обвинили в том, что, будучи приором, членом высшего органа исполнительной власти флорентийской республики, он растратил общественные средства.

Смертный приговор, уже второй, был вынесен Данте всего год назад, сразу после того как Алигьери отклонил предложение о помиловании на оскорбительных условиях. Его упрямство и гордость остались несломленными, даже больше ― были вознаграждены. Если в 1302 году патриотов сжигали на костре, то теперь его решили убить, отрубив голову, ― эту смертную казнь сохранили для дворян. Кроме того, та же участь ждала и его сыновей.

В любом случае Данте пугала неописуемая смелость флорентийцев, их готовность к риску угнетала его душу: ведь политическая ситуация во Флоренции в 1315 была году сложной, и поэт в своем вынужденном уединении полагал, что в этих обстоятельствах у флорентийцев много других забот, помимо ловли одного беглеца. До него не должно было быть дела даже подесте,

[2]

Раньери де Заккариа, который подписал этот смертный приговор.

С 1313 года угроза со стороны императора Священной Римской империи Генриха Люксембургского угнетала мятежные города в его владениях, среди этих городов была и Флоренция. Флорентийцы решили отречься от его правления и на пять лет признали сеньорию неаполитанского короля Роберта, происходившего из французского рода Анжу. С неожиданной смертью императора Генриха угроза полностью не исчезла. Теперь она воплотилась в старом главнокомандующем войсками Генриха, воинственном Угучионе делла Фаджиола. Он был хозяином Пизы и Луки и готовился напасть на своих врагов-флорентийцев, но был разбит в битве при Монтекатини в августе 1315 года. Несмотря на это, опасность стала даже больше, когда этот самый Угучионе был изгнан из своих владений молодым соперником Каструччо Кастракани, которого прославляли как нового Филиппа Македонского или Сципиона Африканского.

Хранителем мира оказался Роберт, который гарантировал городу покой, но характер самих флорентийцев делал невозможным мир между горожанами; так что теперь внутренние противостояния соперничали по силе с внешними угрозами. Данте знал, что летом Роберт послал своим наместником во Флоренцию графа Гвидо Симона де Баттифолле, который прежде, в 1311 году, в замке Поппи, в Казентино, к радости Данте, никогда не мешал его литературной работе. Данте не видел ничего странного в том, что служивший ранее императору неудачник Гвидо так быстро превратился в защитника интересов недавнего врага императора ― короля Роберта. Гвидо относился к роду графов Гвиди, печально известных своими политическими принципами и убеждениями, менявшимися от зимы к лету. Так что граф примыкал то к гибеллинам, защитникам прав императора на итальянский полуостров, то к гвельфам,

Путешествие обещало быть нелегким уже с самого начала. Злодеям, захватившим Данте, надо было как можно скорее удалиться от Вероны, пока никто не заметил исчезновения оберегаемого сеньором поэта. Это был безумный ночной бег без остановки и передышки по грязным дорогам, проходящим вдалеке от античных римских и более оживленных дорог, которые были в лучшем состоянии.

Группа направлялась к Болонье, разрывая тишину ночи скрипом повозки и частыми жалобами недовольных животных, которые, к отчаянию поэта, продолжали тянуть повозку вперед. Большие чадящие свечи отмечали направление, но этим отметкам было невозможно следовать. Плащи защищали участников предприятия от сильного дождя. Когда же он еще усилился, похитители стали искать убежище под каким-нибудь деревом или в пещере. Внезапный грохот грома и дрожь земли заставили животных беспокоиться. Но едва гроза приутихла, группа снова двинулась в путь. Данте страдал от жестокости своих врагов, но его тело мало-помалу переставало мучиться от выпавших на его долю лишений. Он тяжело покачивался, толкая своих похитителей, которые, сидя по обе стороны от него, пытались сохранить равновесие и бормотали сквозь зубы проклятия. Данте, почти свыкшийся с капюшоном, различил среди прочего бодрость в голосах этих людей. Они были одержимы энтузиазмом, достойным лучшего применения. Иногда поэту казалось, что тьма вокруг него сомкнулась навсегда.

Повозку подбрасывало на кочках, и поэт вынужден был прижиматься то к одному, то к другому похитителю. Он постепенно перестал размышлять над происходящим и упал в объятия глубокого сна, дремать начинали и те, кто вез его. Это была настоящая проверка на стойкость: как не заснуть всем в одном месте в одно время. Данте Алигьери уже несколько недель был неспособен спать целую ночь даже на нормальном перьевом матрасе: неясные кошмары преследовали его. А вот теперь он погрузился в сон: несмотря на страх и тоску, негодование и ненависть, гнев и бессилие, холод, сырость и усталость, дрожь и дождь, грохот грома, несмотря на уверенность в том, что это его последняя ночь в этом мире.

Данте проснулся, почувствовав тепло солнечных лучей на веках. Он открыл глаза и подумал, что прошла тысяча лет с тех пор, как он в последний раз видел свет. Но он все еще сидел в сырой повозке, стоявшей в тени деревьев, и вокруг никого не было. Он снял капюшон, привстал и осмотрелся. Два человека грубого вида, похожие на крестьян, сидели у костерка и кипятили воду или что-то варили. Данте решил, что это двое из тех, кто выкрал его из Вероны. Хотя оба похитителя заметили, что их пленник проснулся, они его не схватили, не связали веревками, не сковали, они даже не шевельнулись. Оба продолжали заниматься своим делом перед огнем. Очевидно, они знали: Данте понял невозможность побега.

По положению солнца поэт заключил, что еще несколько часов до полудня. День только начался. По крайней мере, больше не шел дождь, это было немало, и Данте это оценил, намучившись от холода. Он бы замерз в мокрой одежде, если бы его не покрыли толстым шерстяным одеялом, сухим и теплым. Судя по всему, они сейчас должны были находиться где-то на бесконечной равнине По, простиравшейся между горными вершинами Альп и Апеннин. Несмотря на то что группа всю ночь двигалась вперед, путь был труден, и вряд ли они находятся на расстоянии многих миль от Вероны. Дикая местность мешала точно определить их положение, как и проехать по следам беглецов. Поэт предположил, что еще не прошло достаточно времени, чтобы кто-то в Вероне заметил его исчезновение. А это означало, что его персона не представляла собой, по сути, какой-то ценности, как воображал поэт в последнее время. Постоянное преследование изменило характер Данте. Для того чтобы его исчезновение стало причиной тревоги, должно было пройти время, которое, однако, сделает невозможным его возвращение.

Данте, почувствовав себя значительно лучше, снова посмотрел на своих стражников. Дородные и с виду сильные, эти люди, похоже, привыкли к самым суровым условиям жизни. Их одежда была грязной, и они казались очень уставшими. Если прошлой ночью эти люди были олицетворением неизвестной угрозы, безликой агрессии, то теперь они приобрели конкретный облик. На лицах похитителей отражалось лишь желание восполнить естественные потребности ― поесть и поспать. У обоих была притуплена воля, оба привыкли подчиняться приказу, даже если он не соответствуют ни закону человеческому, ни закону Божьему. У похитителя по имени Микеле ― или Микелоццо, как его называли приятели, ― в черных глазах не было даже слабого отблеска доброты. Это становилось особенно заметно, когда он улыбался, напоминая глупую корову. Сейчас этот человек казался большим и мирным животным, спокойным зверем, но по приказу мог бы вырвать у человека позвоночник. Таким образом, он не представлял собой ничего интересного, в отличие от другого парня ― Бирбанте. Его курчавые волосы были черны как смоль, его манеры были грубыми, а взгляд светился злобой; на его лице застыла дикая гримаса: выдвинутая вперед верхняя челюсть, тощая и грязная, превращала его в безобразного урода, излучавшего жадность и злобу каждой своей черточкой. Те, кто возвращал теперь Данте на родину, были превосходными машинами для убийства; они сохранили ему жизнь, хотя могли бы уничтожить поэта одним движением руки. Похоже, похитители собирались получить за него вознаграждение от хозяев Флоренции.

Неожиданное движение за спиной поэта прервало его размышления. Он повернулся и увидел еще двух человек, достававших пищу из мешков. Неожиданно перед взглядом Данте возник третий похититель, который принес воду, чтобы напоить волов. Без сомнения, он был возницей. Похоже, этот человек не имел ничего общего с остальной группой, он попросту был нанят, чтобы перевозить странных людей, занятых непонятными делами. Данте решил, что возница не может быть членом банды похитителей. Да и они, если быть точным, тоже являлись только исполнителями, существами для поручений. Руководили всем другие лица.

Предположения Данте не замедлили оправдаться. Его безнадежное состояние усилил стук копыт. Из чащи выехал всадник, а провожатые поэта совсем не удивились и не испугались, они просто смотрели в сторону леса, ожидая, что через некоторое время оттуда кто-то покажется. И этот кто-то сильно отличался от того, кого Данте ожидал увидеть во главе этой группы.

Передышка длилась недолго. Как только солнце миновало зенит, похитители зашевелились, и Данте понял, что путешествие продолжается. Погода снова испортилась. Они пустились в путь под ливнем. Все обещало стать еще хуже и печальнее. Данте, отказавшийся от мыслей о бегстве, жалел, что ему не завязали глаза: он не хотел видеть, как повозка скользила по грязи, почти плыла. Хотя тусклый солнечный свет и проникал сквозь тучи и сплошной полог воды, дождь не позволял рассмотреть местность. Данте спросил себя, как эти люди могут так спокойно ехать по бездорожью. Ведомые знающим погонщиком, который, казалось, вырос в этих местах, они шли не наугад ― они точно знали, куда держат путь, и не могли заблудиться.

Иногда поэт видел, что вода бежит бурными потоками рядом с колеей, по которой только что проехала их повозка. Наводнения были такими частыми на обширной равнине По, что грозили катастрофическими последствиями.

Непрекращающийся ливень разрушил виноградники. Даже если бы к ним удалось подобраться, урожай оказался бы погубленным дождями. Данте представил себе картину всеобщего опустошения: разрушенные потоками грязи мосты и дома; разбухшие трупы животных, плавающие в воде; целые семьи, схватившиеся за одно дерево и борющиеся с водными потоками. Хотя обычно они погибали гораздо раньше ― вместе со всеми своими скудными пожитками.

Поэт очень боялся, что с их повозкой может приключиться что-то подобное, и все ждал, когда они выедут на твердую дорогу, ведущую во Флоренцию. Он не думал о том, что дождь скоро прекратится и будет так холодно, что вода в реках замерзнет. Зимой, в январе или феврале, повозки могли спокойно ездить по твердому льду. В годы, когда дожди были обильными, говорили, что дерзкий путник может по льду пройти от Феррары до Тревисо.

Таинственный предводитель, который возглавлял группу, время от времени появлялся. Он разговаривал с возницей и снова исчезал, оставляя след, по которому точно и очень медленно шла повозка. Данте размышлял об этом странном человеке. За похищение благородного, образованного, известного пленника мог взяться наемник, профессионал, работающий за деньги. «Очень молод», ― подумал Данте. И, судя по акценту, флорентиец. Не может быть, чтобы среди благородных флорентийцев не нашелся человек, подходящий для исполнения такой задачи.

Данте зажмурился от яркого света. С момента тайного вступления во Флоренцию события стали развиваться с необыкновенной быстротой. Высокие темные и грязные лестницы свидетельствовали о том, что они находятся в каком-то здании. Возможно, они были в тюрьме; это было бы унизительным пристанищем для того, кто только что вернулся на родину. Капюшон с его головы грубо сдернули, и теперь поэт старался освоиться с обстановкой. Ему казалось, что большое помещение освещается в центре масляными лампами. Данте вошел внутрь освещенного круга. Прямо перед собой поэт смог различить человека, сидящего за широким и крепким столом. Данте пришлось покопаться в памяти, чтобы узнать этого человека. Поэт стоял перед наместником короля Роберта во Флоренции, который в этом городе исполнял функции властителя и осуществлял установленную договором защиту города королем Неаполя.

Граф Гвидо Симон де Баттифолле молча смотрел на поэта, потом дружелюбным жестом пригласил его подойти ближе. Его большое тяжелое тело было наполовину скрыто столом. В свете свечей его лицо, угловатое, с длинным и острым носом, было прекрасной сценой для игры бесчисленных теней. Физически он мало изменился за прошедшие пять лет, с тех пор как предоставил Данте убежище в своем замке Поппи. То были годы, когда император Генрих VII стремился завоевать полуостров. Однако политическое преображение Баттифолле было радикальным и глубоким. Теперь было трудно поверить, что когда-то он являлся верным сторонником несчастного императора, который заставлял дрожать черных гвельфов Тосканы и самого неаполитанского суверена. С тех времен Данте сохранил воспоминания, окрашенные горечью обмана, о письмах, написанных им от имени Герардески, жены Гвидо, прозванной «небесной графиней Тосканы», ― письмах императрице Маргарите Брабантской. Тогда Данте исполнял сложные обязанности секретаря, и этот самый Баттифолле даже помыслить не мог, что судьба заставит его вершить судьбы Флоренции. Граф нарушил напряженное молчание.

― Можете сесть, ― сказал он, указывая на деревянную скамью позади Данте.

Не поворачиваясь, продолжая стоять, Данте ответил:

― Если это не слишком важно, я бы предпочел стоять. Я перенес долгое путешествие, во время которого мне приходилось слишком много сидеть.

Слова и жесты Баттифолле должны были подтвердить торжественность момента. Данте снова замолчал, потому что чувствовал, как все это глупо, и знал, что граф не скоро остановится.

― Вы подозреваете меня в неискренности. А я знаю, что для вас неприемлем любой политический размен, ― продолжал граф. ― Вы человек гордый и упрямый, но ваши чувства заставляют вас страдать, и вам придется привыкнуть к косым взглядам…

Данте молча слушал эти бессвязные речи. Долгие годы он был объектом бесчисленных обвинений, часто необоснованных, но внутренне Данте признавал несколько раз, особенно в моменты серьезных размышлений, что некоторые его действия и слова были несдержанными и несправедливыми. Граф, по крайней мере, был уверенным и сообразительным, что заслуживало большего уважения, чем позиция его врагов.

―…или забыть, что сильные ветры, которые обдувают все земли Италии, ― продолжал наместник Роберта с улыбкой, ― заставили графа Гвидо де Баттифолле изменить свои принципы, точно так же, как превратили Данте Алигьери из борющегося гвельфа в яростного гибеллина.

Поэт старался не показывать своей реакции на эти слова, намекающие на изменения, произошедшие с ним в годы изгнания.

Данте знал о спорных двойных выборах, произошедших после смерти Генриха VII. Как Людовик Баварский, так и Фридрих Габсбургский претендовали на трон и запутались в кровопролитной войне. Только что провозглашенный понтифик, француз, бывший епископ Авиньона, который объединил папское государство с французскими землями, не терял времени, стараясь ослабить позиции обоих императоров. Он провозгласил несостоятельность выборов, заявил, что престол Священной империи свободен, открыв тем самым новые возможности для господ с юга Апеннинского полуострова. Он был убежден, что если кто и может объединить итальянские земли, так это представители дома Анжу.

― Роберт, наместник папы… ― протянул сурово граф, не сводя глаз с Данте. ― Король Пульи, граф Прованса и Пьемонта, герцог Анжу и Калабрии, сеньор и защитник Флоренции… Не стоит забывать, что он может вернуть Арагону трон Сицилии. Вы хотите стать частью этого?

Данте чувствовал приближавшиеся дурноту и головокружение. Итальянская политика всегда была похожа на огромную шахматную партию, при этом фигуры постоянно располагались таким образом, чтобы в удобный момент начать нападение. Он вспомнил детство: он часто гулял перед дворцом Подеста, созерцая чудесные представления арабского шахматиста Буччеккиа, который за плату демонстрировал свои таланты. Он вызывал восхищение, играя «по памяти»: перед ним не было шахматной доски, и эти многочисленные партии, в которых он сталкивался с различными противниками, араб выигрывал. Разные партии, разные фигуры и разные стратегии в руках одного человека. Всю жизнь Данте чувствовал себя одной из этих безропотных пешек, битых первыми во время игры: в поту, с одышкой, в крови и усталости от войны; во время политической и общественной агитации за мир. Черные и белые пешки… гвельфы и гибеллины, черные и белые гвельфы… в первую очередь прикрывающие позиции папы, императора, короля…

― Я не забываю, что вам ненавистны анжуйцы, ― продолжал сурово граф, и его лицо в игре света и тени казалось каменным. ― И я знаю, что трудно убедить такого человека, как Данте Алигьери, который предпочитает изгнание возвращению. Вы ведь даже не желаете прислушаться к чужому слову. Однако, принимая во внимание, что моя честь скомпрометирована в ваших глазах, я повторю, что представляю теперь другую политическую силу. Я должен напомнить вам, что если Роберт стал сеньором и защитником Флоренции, то это потому, что он пришел на помощь этому городу, опасавшемуся нападения со стороны германцев. Разве есть что-то более важное, чем спасение родины и ее граждан?

Само собой разумеется, Данте не был согласен с этим, но он не мог без доказательств спорить с Баттифолле. Поэт промолчал, да граф и не оставлял Данте возможности высказаться.

Последние слова графа не понравились Данте. Он проследил направление взгляда наместника Роберта. Между тенями можно было различить чью-то фигуру. Чужое присутствие было незаметным до этой минуты. Поэт страшно удивился, когда его глаза стали различать силуэт. Теперь можно было увидеть молодого кабальеро, который был его вожатым и тюремщиком во время тяжкой поездки из Вероны. Его утомленный вид свидетельствовал о том, что он тоже устал. Данте подумал: как же выглядит он сам теперь? Бессознательно он поднял руку к лицу, дотронулся до подбородка и постарался вообразить, как он мог бы выглядеть. Франческо. Только теперь он узнал, как зовут этого таинственного и решительного молодого человека, который привез его во Флоренцию. Молодой кабальеро даже не пошевелился. Он оставался в тени, где находился прежде, в стороне от беседы. Граф тоже не стал требовать от него ответа, не попытался втянуть его в разговор. Похоже, Франческо сильно устал, так что не мог участвовать в их диалоге. Молчание было нарушено самим Баттифолле:

― В любом случае простите мою откровенность, если чем-то я был вам неприятен: я не хотел быть невежливым. ― Лицо Баттифолле расплылось в улыбке. ― Вовсе нет, хотя я причастен к вашему приезду во Флоренцию. И, мне кажется, вы задавались вопросом, почему я медлил и давал все эти разъяснения…

― «Всегда то, что намереваешься сказать, следует сохранить на конец, ибо то, что говорится в заключение, лучше запечатлевается в душе слушателя…» ― процитировал Данте по памяти отрывок из собственного трактата «Пир».

[19]

― Действительно, ― произнес граф. ― Такое построение речи должно принести свой результат, скажем так. Но я еще раз прошу вас, Данте, сесть. Я знаю, что вам необходимо отдохнуть, и я не намерен слишком долго задерживать вас здесь. Однако важно, чтобы то, что я расскажу вам, запечатлелось в глубине вашей души, как вы сами говорите, и мне бы было удобнее, если бы мы могли говорить на равных.

Данте обдумал слова Баттифолле. Ему было любопытно узнать настоящие мотивы своего собеседника, а объяснения, которые ожидали его, обещали быть долгими. Он осторожно опустился на деревянную скамью позади себя. Он дал своему телу упасть на нее, и тело было ему благодарно. Поэт удостоверился, что у скамьи есть спинка, и прижался к ней спиной, расслабившись и стараясь освободиться от накопившегося напряжения. Губы Баттифолле растянулись в улыбке. Он был уверен, что теперь Данте станет восприимчивее к его аргументам.

― Вы не поверите, если я скажу, что в вас заключена надежда всех, кто еще остается в изгнании, ― продолжал говорить Баттифолле. ― И представители враждебного королю клана были как раз противниками помилования, которое вы отвергли. Вписанные в него условия, которые вы посчитали такими позорными, были формальностью ― это была единственная возможность удовлетворить людей, подобных им. Но, я должен сказать вам, нашлись люди, которые приняли помилование и теперь живут в городе.

― Можете быть спокойны, ― ответил Данте. ― Я уже сказал, что ничего не жду от флорентийцев, где бы они ни жили.

― Все горожане стали заложниками сложившейся ситуации, ― продолжал граф как ни в чем не бывало. ― Эта группа, сильно поднявшись, набралась дерзости продемонстрировать свою власть. И теперь они представляют опасность для тех, кто когда-либо противостоял им. И вот флорентийское правительство под предлогом необходимости иметь в городе сильного исполнителя законов, который смог бы противостоять частым распрям, спровоцированным ими же самими, ввело дополнительную должность барджелло

[21]

и дало ему полную власть над горожанами. И потом они назвали имя этого барджелло, который должен был стать главным инструментом для достижения их целей, ― Мессина Ландо де Губбио.

Граф прервал свою речь, словно пытаясь понять, какое впечатление произвело на Данте это имя. Но пауза была недолгой:

― Я не знаю, слышали ли вы что-нибудь об этом Ландо… но, если его описали вам как кровавого и жестокого тирана, бесчеловечного грабителя, вне всяких сомнений, сказали недостаточно. Нельзя было придумать лучшего способа усложнить ситуацию во Флоренции.