Мы на первом перегоне от Яренска к Усть-Сысольску. Уже за полдень. Время холодное, морозное, но тихое. Треск сучка, постукивание дятла в дуплистое дерево, взвизгивание желны — звучно отдаются в воздухе. Солнце светит, но оно не похоже на яркое, лучезарное, ослепляющее солнце, это какая-то медная лепешка катится по краю неба и горизонтальными лучами лениво и тускло освещает уснувшие под снеговым покровом окрестности. Лес такой печальный: густые ветви елей и пихт, опушенные мелкими иголками инея, повисли книзу, макушки сосен как-то растопырились, разрядились, мелкая поросль пригнулась к земле под тяжестью снеговых хлопьев. Холодно и пусто.

Вот послышались глухие понукания и хлопанье гужевого кнута. Вскоре показался из-под горы дорожный возок довольно солидных размеров, обшитый циновками. Его с трудом вытягивали четыре тощих клячи. Ямщик, молодой неуклюжий парень, в шапке-ушанке, в оленьих рукавицах длиною по локоть и белых катанках, сидел на козлах с таким спокойствием, с такою флегматическою ленью, как будто на печке грелся. Возок поднялся в гору. Ямщик прикрикнул на лошадей, они засеменили мелкой рысью и наконец пустились вскачь. Впереди глубокий ухаб; возок врезался в него со всего размаха, угостивши седоков чувствительным толчком.

Из левых дверец возка высунулась голова в папахе.

— Ты что, Абрам, куда? — спросил кто-то из возка.

— А вот посмотреть места. Ведь в зырь, батюшка, едем, так-таки в самую зырь, — отвечал тот, кого назвали Абрамом. — Чай, совсем особливый народ эти зыряне? Эй, ямщик, слышь ты, парень, видал зырян?

Отправляясь с берегов Шексны в зырянскую сторону, мы представляли Вологодскую губернию вообще лесниной, глушью; да и какой еще лесниной, какой глушью: пустынные моховые болота, зыбучие топи с провалами, тинистые гнилые озера с плавучими островами, боровые протяжения с исполинскими хвойными деревьями, дремом дремлющими под дикою природою дальнего севера, а там, далее, в северо-восточный угол губернии, громадные пустыри, редкое население, дикая природа, с таким же диким сыном лесов — промышленником-зырянином.

Такая-то картина рисовалась в нашем воображении о пространствах Вологодской губернии. Но въехавши в нее, мы на первых же порах поражены были не громадностью непроходимых лесов, а совершенным их отсутствием: около Вологды, почти на тридцать верст в окружности, лежала степь с оазисами, состоявшими из приземистых чахлых кустарников; затем дальше, углубляясь от Вологды на северо-восток, мы встречали те же поля, как и в средней полосе России, те же села и деревни — где через поле, где через небольшие перелески: как раз тот же облик русской серенькой, незатейливой природы, не поражающей нас величественными образами гор, вершины которых вздымались бы выше облаков ходячих, но согревающей душу простотою того знакомого родного ландшафта, к которому так привык обитатель средней полосы России. А леса, эти громадные, пресловутые темные леса, когда экипаж наш поднимался на лысину какого-нибудь пригорка, мы видели далеко раздвинутыми по сторонам от селений. Черною массою стлались они и направо, и налево, исчезая в туманной дали под горизонтом.

Вот станция Межадор, раздельный пункт зырян от русских. К ней подкатился наш возок, из которого с любопытством выскочил Абрам, приготовясь найти достойное удивления, но встретил ту же русскую речь, тот же серый мужицкий зипун, тулуп, полушубок, шапку-ушанку, ту же добродушную, истертую нуждою и тяжелою грубою жизнью крестьянскую физиономию, все то же, что и на прошедшей станции, — и в самом деле удивился.

— Такие же!.. — проговорил он с досадою, не обращаясь исключительно ни к кому.

— А ты что думал? — спросил я его, вылезая из возка.