Вот и все…

Мы оставили Севастополь. Мы, истребители, улетаем на самолете Ли-2, транспортной тихоходной машине.

Рядом со мной — Яша Макеев. В лице лейтенанта есть что-то восточное, монгольское. Только курносый нос выдает в нем природного русака. Смелый до дерзости Яша был верным товарищем в севастопольском небе. Последний вылет мы сделали вместе, штурмовали уже занятый немцами Константиновский равелин.

Смотрю на пилотов. Да, немного осталось нас, поднявшихся с мыса Херсонес! Многих оставили там, в рыжей от крови, изрытой металлом земле.

Там же оставили «яки». Искалеченные, избитые в воздушных боях самолеты. Они отвоевали свое. Даже казалось странным, что эти, в огромных пробоинах крылья и фюзеляжи, в рваных ранах рули совсем недавно поддерживал воздух, поющий за плексигласом кабины.

На стене разрушенного фугаской дома — кричащие буквы плаката:

И вот он сам рассказывает мне о своих «сложных обстоятельствах…»

— На рассвете вы улетели. Нельзя сказать, чтобы, оставшись один, я чувствовал себя уютно. Нет. Но нужно же было кому-то принимать и отправлять последние самолеты, которым удавалось приземлиться на Херсонесе. К тому же я был твердо уверен: на последнем эвакуируюсь сам…

Кто мог знать, что последнему самолету сесть не удастся…

А тогда меня сразу же вызвали на командный пункт:

— Наша задача, — сказал начальник группы полковник Дзюба, — встречать Ли-2. Ты будешь выбирать места для посадки, показывать летчикам, куда заруливать. Быстро их разгружать и производить посадку раненых.

Война — жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.

В первой книге «У самого Черного моря» я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.

Что же стало с ним дальше?..

Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.

И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.

Любимов не рассказал тогда, по существу, самого главного — того, что началось после его эвакуации в Севастополь.

Во всяком случае, первый вопрос, который он задал, когда очнулся, навестившему его командиру полка Павлову, был — полуутверждением, полупросьбой:

— Я должен летать!.. Мне разрешат летать?..

— Будешь летать, дорогой, будешь, — неуверенно выдавил Павлов.

Глаза Любимова погрустнели.

— В общем, ситуация, братцы, такая… — говорил Герой Советского Союза подполковник Губрий, развертывая карту. — Судя по всему, ждать наступления немцев под Новороссийском нужно со дня на день. По данным разведки все дороги и балки забиты войсками и техникой. Керчь забита катерами, лодками, фелюгами. Через Азовское море на Таманский полуостров противник беспрерывно переправляет солдат, боеприпасы, орудия.

Губрий циркулем измерил на карте расстояние.

— Задание будет не из легких. Наши боги погоды более мерзкой сводки придумать не могли: дождь, туман, волнение моря. Возможен шторм. Но, к сожалению, погода от них не зависит. Поэтому откладывать операцию не будем. Цель — Кучугур. Гитлеровцы выгружают там войска и технику. Остальное, надеюсь, ясно?..

— Так точно, товарищ командир!

— Тогда действуйте! Вылет в шесть ноль-ноль.

Уже в послевоенные годы он напишет чудесные строки:

Могу засвидетельствовать: он и тогда готов был в трудную минуту подставить плечо, чтобы разделить тяжесть с товарищами.

Появлялся Василий обычно в полку с неизменной полевой сумкой, набитой газетами и… стихами.

Любимову явно не повезло. Известно, что самые худшие неприятности те, которые случаются в присутствии начальства.

Казалось, в тот ясный майский день 1943 года ничто не предвещало грозы. И Любимов, закончив инструктировать летчиков, собирался было покинуть аэродром, когда в землянку командного пункта кубарем скатился дежурный.

— Товарищ командир полка! Прибыл командир дивизии Токарев…

Дежурный не успел закончить доклада. Комдив уже спускался в землянку.

Не выслушав приветствия по уставу, он бросил Любимову:

С воздуха земля особено прекрасна. Май бушует над Причерноморьем. Розовые, сиреневые, белые облака цветенья подходят к самым горам, а те кажутся невесомыми в нежной акварельной дымке.

Какой нелепостью кажется сама мысль, что все это в любую минуту для тебя может кончиться, как кончается лента в кино, и механик начнет крутить другую, где не будет ни синей дымки, ни аквамариновой воды, а только взрывы, всполохи и боль.

— Выходим в район Благовещенская — Анапа. Внимание! — голос ведущего группы старшего лейтенанта Тарасова хорошо слышен в наушниках. — Всем вести наблюдение.

Двенадцать «яков» прикрывают шесть штурмовиков.

— Что ты бормочешь? Не разберу! — спрашивает по рации Тарасов Лобанова.

В самый разгар битвы за Кавказ к нам в полк заехал штурман соседней дивизии Петр Ильич Хохлов. Коренастый, ниже среднего роста, с лицом, которое, казалось, светилось доброжелательством к людям, спокойный, он производил наилучшее впечатление.

Заочно мы уже были знакомы: не раз и не два наши ребята прикрывали действия бомбардировочных полков и полков торпедоносцев, в одном из которых служил офицер Хохлов и у нас, можно сказать, по-настоящему, по-военному крепко выработалось чувство безупречного взаимопонимания друг друга в бою, чувство «локтя товарища», взаимной боевой выручки.

Петр Ильич Хохлов был к тому же человеком необыкновенной судьбы. Мы знали: под руководством Евгения Николаевича Преображенского он еще в начале войны прорывался в самое логово гитлеровского зверя, водил бомбардировщики на Берлин.

О славном этом деле ходили по фронтам легенды, и, как всегда бывает в случаях, когда подробности люди знают только понаслышке, с чужих слов, интерес к этим давним событиям не только не угасал, но, наоборот, рос. Легенды обрастали почти фантастическими деталями, и уже трудно было отделить в них правду от привнесенного потом солдатской молвой.

«Что ж, — размышлял я тогда, — вот как раз прекрасный случай узнать про это дело все от самого участника событий. Летчикам это будет все очень интересно. Придет же, черт побери, день, когда под крыльями советских самолетов снова окажется Берлин…»