В лифте пахло женщиной, зашедшей с мороза.

Сам лифт был дрянной, старый, исцарапанный вдоль и поперек, украшенный сплошь непотребным графитти, но вот запах в нем стоял изумительный, такой, что идет от нахолодавших волос с чуть приметной примесью тонких духов, от схваченных румянцем щек, от чистого молодого тела с его млечной свежестью.

По крайней мере, так показалось Олегу Лободко, который с некоторым сожалением вышел из лифта на шестом этаже. Чувство, подобное тому, когда не хочется выходить из теплого автобуса — ехал бы себе и ехал куда-то вдаль, когда жаль прощаться с приятной компанией и торопиться домой, когда не хочется покидать цветущую лесную поляну…

А еще ему плохо верилось, что в одной из квартир на этом самом шестом этаже найден мертвым человек, ушедший из жизни не по своей воле…

Олег Лободко, в отличие от подавляющего большинства мужчин, очень любил хлопотать дома на кухне. Ему нравилось, например, чистить картошку, и того, кто набивался ему в помощники, он готов был объявить своим смертным врагом. Борщи или супы-харчо, или обычные супы — вермишелевые, рисовые, картофельные, луковые получались у него необыкновенно вкусными, что с удовольствием отмечала его жена Наталья. И при этом была вполне искренна — фальшивыми комплиментами, лишь бы поощрить мужа в этом не очень-то благодарном занятии, и не пахло.

Олег давно опоэтизировал для себя кулинарное искусство. Ему нравилось наблюдать, как мясо отдает бульону золотые капли жира, как мельтешат в кипятке, точно галька в прибойной пене, картофельные кубики, как багровеет, будто страшно устыдясь, варево от твердой, наструганной на терке свеклы, как посреди рыжевато-красного (окончательный цвет, сформированный зажаркой из моркови, лука и томатной пасты) плеса возникает зеленый оазис — брошены петрушка и укроп, и в тихое плавание в потихоньку остывающей кастрюле отправляются лавровые листики, эти обязательные «кувшинки» борща…

Вот и сегодня он быстро, привычно приготовил, в отсутствие жены и двух дочерей, свою «коронку», попробовав ее на вкус, лишь когда все было сделано — достаточно одной ложки, чтобы определить, удалось ли блюдо. Наташа вечно изумлялась этой его странной, отличной от многих доморощенных кулинаров, особенности не прикасаться к вареву или жареву, пока оно не примет «товарный вид». И тут надобно отметить, что ни недосола, ни пересола Олег не допускал.

— Поварская интуиция… Она меня не подводит, — пояснял он жене.

И еще одно возведенное в ранг абсолюта правило бытовало на кухне, если на ней священнодействовал глава семьи, — к приготовленной им еде можно было приступать, когда вся семья в сборе и чинно уселась за обеденным столом. Олег, конечно же, понимал, что это не совсем правильно, но пересилить себя не мог. Ситуация примерно та же, что с мастером, который позволяет другим любоваться своим шедевром не когда он еще в работе, а лишь по ее завершении, когда публика уже столпилась в выставочном зале.

С утра Андрею Феликсовичу Круликовскому нездоровилось. Ломило затылок, а это был верный симптом, что повысилось, и наверняка резко, давление, хотя с утра он проглотил традиционную таблетку «Нолипрел форте». Вполне может быть, что виновата погода — вчерашний легкий морозец внезапно сменился туманом и слякотью. Эти противные атмосферные перепады Андрей Феликсович, как старый гипертоник, переносил плохо.

Несмотря на то, что батареи отопления в квартире были горячими, а сам он был облачен в теплый махровый халат да вдобавок прикрыт шерстяным клетчатым шотландским пледом, Андрей Феликсович то и дело зябко передергивал плечами — в дом, как всегда во время оттепели, тихой змеей вползал холод.

Он отложил в сторону недочитанный томик Марка Алданова, натянул плед под самый подбородок и прикрыл веки. Захотелось сладко, по-стариковски подремать: Владислав, сын, от которого в обязательном порядке, как от работающего прибора, исходил шум — если он дома, работают сразу два телевизора, в его комнате и на кухне, блюет децибелами музыкальный центр, попеременно пищат, захлебываясь позывными, две мобилки, с утра завеялся в свою картинную галерею. Выставленная там модерновая живопись мало кого привлекает, прибыли дает с гулькин нос, хватает лишь на аренду да коммунальные услуги.

— Этот твой бизнес от искусства рано или поздно пустит тебя по миру, — часто ворчал Андрей Феликсович, справедливо полагая, что в тридцать пять лет пора уж, да и гораздо лучше, иметь упитанную синичку в руке, нежели тощенького журавля в небе. Вон Юрек Дымек открыл салон красоты «Колибри» и после месяца работы от клиентов отбоя нет. Краковские панянки любят, чтобы их головки выглядели идеально.

— Папа, ты меня достал с этим Юреком, — злился Владислав, — он у меня вместе с панянками уже в печенках сидит. Знаешь что? Усынови его. Он достойно обеспечит тебе дальнейшую старость.

Солод выяснил, с кем более или менее тесно общался Стас Никольский за три года своего пребывания в Киеве, и пришел к выводу, что круг его приятелей, знакомцев, деловых, если можно так их назвать, партнеров состоял из полутемных личностей, то есть таких, которые по уши в криминале не завязли, но и на роль белых и пушистых тоже определенно не годились. Эти «товарищи» постоянно пребывали на грани фола, иногда даже заступая за опасную черту — скупка и перепродажа краденых из сельских церквей икон, живописных полотен из провинциальных музеев, не имеющих понятия о сигнализации, мимо этих цепких дельцов не проходил ни один мало-мальски стоящий предмет старины из уловов «черных археологов». Ясно, что раритеты, обладать которыми посчитала бы за честь любая страна, с легкой руки этих «жучков», «жуков» и «жучил» оседали в замкнутом пространстве частных коллекций или вообще уплывали за рубеж.

Между прочим, тщательный осмотр жилища Стаса Никольского не обнаружил ни одной ценной вещицы, и это лишний раз доказывало, что он, как и его друзья-единомышленники, неплохо разбираясь в антиквариате и смежных с ним областях, рассматривал это поле деятельности исключительно как бизнес.

Все, на кого удалось выйти Солоду, конечно, осторожничали, боясь сболтнуть лишнее, и когда дело доходило до Никольского, откровенно, и вполне искренне, терялись, потому что не могли даже предположить, из-за чего тот повесился. Или его повесили. Крупных денег он кому-то не задолжал, никому, насколько известно, дорогу не перешел, о каких-либо коллизиях на личной почве никто слыхом не слыхал. Практически все утверждали, что Стас вел довольно-таки замкнутый образ жизни, души первому встречному-поперечному не открывал. Конечно же, Михаилу Солоду намного легче было бы работать, если бы в его руки попал мобильный телефон Никольского. Но тот как в воду канул. Видимо, убийца предусмотрительно захватил его с собой.

Единственное, что удалось узнать наверняка, на все сто — Стас этой осенью побывал в Праге. Он выехал из Киева на поезде, мягкий вагон, трехместное купе 22 октября, а вернулся домой 2 ноября, тоже на поезде. По пути туда находился в обществе одного попутчика (третье место пустовало), личность которого по паспортным данным уточняется, обратно — вместе с одной супружеской парой, эти трое, возможно, расскажут что-то полезное.

— Значит, двадцать крон принадлежали Никольскому, — раздумчиво сказал майор Лободко после того, как выслушал Солода. — И он их случайно выронил в квартире Медовникова. Не думаю, что, отправляясь с визитом к краеведу, он нарочито, неведомо с какой целью положил в карман чешскую монету. Завалялась в кармане пиджака или брюк? Но обычно люди, возвратясь из дальних странствий, выкладывают из карманов ненужную заморскую мелочь, и лежит она тихонько себе в каком-то ящике стола.

Отец и сын Круликовские были очень похожи: у обоих прямые породистые, с легкой горбинкой носы, крупные голубые глаза, почти одинаковый рисунок полных чувственных губ — у Андрея Феликсовича, правда, они слегка увяли, ужались. Но, несмотря на удивительное внешнее сходство, внутренне они довольно-таки разнились: любой заинтересованный взгляд на них весьма быстро выявил бы серьезность, сдержанность, врожденное благородство, которые угадывались во всем облике отца, и некое легкомыслие, капризность, леность, флюиды коих источала фигура сына.

Андрей Феликсович с утра чувствовал себя неважно: не хватало воздуха, дышалось так, будто он сидел в обнимку с горячей батареей отопления.

— Тебе плохо? — участливо спросил Владислав, заметив, как густо порозовело лицо отца. — Поди-ка лучше приляг.

— Пустое, — отмахнулся тот. — Впрочем, надо будет померить температуру. Не исключено, что я простыл. Вчера во время прогулки у меня озябли ноги.

— Носи теплые сапоги! А то щеголяешь в своих любимых туфельках!