Странные вещи происходят с недавних пор с музыкантом-джазменом Борисом Багрянцевым и его любимой девушкой Ольгой Ракитиной. То все наличные в доме в царские деньги превращаются, то вместо портретов Луи Армстронга и Дюка Эллингтона на стене олеографии конца 19-го века оказываются. А тут еще какой-то тип в черном со значком серебряного сфинкса и странной фамилией Монк к Борису пристает и требует книгу продать за десять миллионов баксов. Тот бы и рад, да что за книга, понятия не имеет…
Пролог
Серебряный сфинкс
Борис остался на сцене один; это был его сольный номер. Пожалуй, едва ли стоило называть сценой маленькую эстраду ресторана «Эллингтон»… И все же обычно ее называли так, ведь «Эллингтон» был скорее джаз-клубом, куда люди приходят послушать хорошую музыку, чем собственно рестораном.
Другие музыканты-участники «Эллингтон-комбо» удалились в небольшую комнату за эстрадой. Борис сидел за роялем, внешне как будто расслабившись, на самом деле настраиваясь на мир Джорджа Гершвина, в который ему предстояло погрузиться.
Огни постепенно гасли. Вскоре лишь один луч прожектора выхватывал сверху из полумрака клавиатуру и сосредоточенное лицо пианиста. В зале стояла тишина. Никто не звякал бокалами и тарелками, никто не разговаривал, даже вполголоса. Публика «Эллингтона» была своя, джазовая. Выступать перед такой аудиторией — настоящее удовольствие. Борис подумал об этом отстраненно, как думают о вещах очевидных, не нуждающихся в подтверждениях. Да, ему нравилось работать в «Эллингтоне». Пусть он не достиг звездных высот в джазе, не сравнялся с грандами — ну и что? Здесь он нашел свою публику, нашел друзей-единомышленников. Разве этого мало?
Он опустил руки на клавиши. Прозрачно-хрустальные звуки упали в притихший зал. Борис играл свою любимую балладу Гершвина, хотя мог выбрать и другое произведение — конкретной сольной программы ему никто не навязывал. Просто ему показалось, что Гершвин прозвучит у него особенно хорошо в этот вечер.
Он ошибся — это стало ясно ему не сразу, но довольно скоро. Как всегда, он играл с профессиональной отточенностью, но как-то чересчур сухо, подобно запрограммированному автомату. Чуда музыки не рождалось, это было не то исполнение, какое могло исторгнуть из очарованного зала тихое «ах». Борис не мог понять причины, он не понимал, почему такое с ним происходит. Он занервничал и допустил несколько интонационных промахов в своей игре. Промахи эти были не настолько очевидными, чтобы их заметил неискушенный слушатель, но в «Эллингтон» редко заходили неискушенные. И вот уже в одном углу зала кто-то шептался, в другом наливали вино… Борис провалил соло, это стало несомненным как для него, так и для аудитории. И поправить тут ничего было нельзя.
Часть первая
Меч в ножнах
1.
Кавалькада неслась прямо на Бориса. Огромные черные кони казались отлитыми из сгущенной тьмы каким-то адским скульптором. Всадники в островерхих, скрывающих лица капюшонах сидели очень прямо, держа полыхающие факелы. Пламя рассыпало оранжевые искры, поджигая ночь, но при этом нависающие над узкой улицей дома-утесы будто становились еще темнее, еще выше. Грохот копыт нарастал, разрывая слух.
И они неслись прямо на него.
Он отступил к стене, панически огляделся, ища какую-нибудь дверь или переулок, где можно было бы спрятаться. Ничего; сплошные стены из грубо отесанных каменных блоков, окна-бойницы без стекол на уровне человеческого роста. Чудовищные кони неминуемо растопчут его, и они все ближе!
Пятясь вдоль стены, он почувствовал пустоту за спиной и вжался в неглубокую нишу как раз вовремя. Кавалькада промчалась мимо, обдав Бориса запахом конского пота и чадом факелов. И был другой запах, запах
страха
, неопределимый, трудноуловимый, но явственный. Обычно, услышав какой-либо запах, даже самый слабый, человек уже не может забыть его, хотя того и не осознает. Но этого запаха Борисне помнил совершенно — и все же был уверен, что знает его, слышал его. Где и когда? Он чувствовал, что ответ на этот вопрос очень важен, необыкновенно важен, но ответить он не мог.
Покинув нишу, он побрел в ту сторону, откуда примчалась кавалькада. Несмотря на глубокую ночь, навстречу часто попадались люди, некоторых из них он мог рассмотреть в колеблющемся неверном свете луны, то и дело пропадающей за легкими облачками. Все они без исключения шли медленно, низко склонив головы, точно искали что-то на мостовой. Откуда-то тянуло гарью и гнилыми яблоками. Сначала едва слышно, а потом громче до него донеслись звуки разудалой музыки, исполняемой на чем-то вроде шарманки. Улица расширялась, и вскоре он вышел на обширную площадь, посреди которой пылал большой костер.
2.
Мелкий дождь зарядил с самого утра. Как ни странно (а может быть, и закономерно), такая погода принесла Борису некое умиротворение. В середине дня он позвонил Волгину, сообщил, что с ним все в порядке и сегодня он приедет в «Эллингтон».
Вечером он играл неплохо. Это не было взлетом вдохновения и концертом, запоминающимся на годы, но он показал свой хороший уровень. Возможно, потому еще, что это выступление было последним перед запланированным двухнедельным перерывом, и Борису не хотелось смазывать концовку для «Эллингтон-комбо».
Когда он возвращался домой, дождь уже перестал, и мокрый асфальт отражал неоновое буйство, как темное зеркало. Закуривая у светофора, Борис обнаружил, что в пачке остается всего несколько сигарет. Чтобы пополнить запас, он свернул к ночному киоску и вышел из машины.
Возле киоска никого не было… Пустынным был и весь квартал, от перекрестка до перекрестка. Лишь по противоположному тротуару, вдоль ярко освещенных витрин закрытого супермаркета, медленно шла девушка в джинсах и легкой белой курточке. У Бориса не было особых причин ее разглядывать, но все же почему-то он присмотрелся к ней пристальнее.
Ее каштановые волосы (рассмотреть оттенок мешали цветные отблески витринных огней) едва достигали плеч. Глаза, как будто синие или голубые (о, эти отблески!), широко расставленные, изучали безлюдную улицу с каким-то, как показалось Борису, рассеянным удивлением. Чуть вздернутый нос, полноватые губы, трогательный округлый подбородок — весь облик ее вдруг заставил приоткрыться давно запертую дверь в памяти Бориса Багрянцева. И не в памяти даже… Это было связано с эмоциями, это было что-то из детства.
3.
Она не сдержала обещания. Уже через несколько минут она снова обратилась к Борису, да еще с таким заявлением, после которого рисковала быть немедленно высаженной.
— Борис, а ведь это неправда, что я вам не нравлюсь и не интересую. Нравлюсь, интересую… Но вам что-то мешает.
Вопреки первому порыву, Борис не стал останавливаться. В самом деле, подумал он, почему я на нее набросился? Что такое со мной? Ведь случись это раньше… А когда — раньше? До появления незнакомца с серебряным значком? До черных всадников?
— Вы правы, — неохотно сказал он. — Мешает. И если бы я знал, что…
— Я очень одинока, — сказала она. — Вы тоже.
4.
В прихожей горел свет. Борис никогда не выключал его, если уходил и рассчитывал вернуться затемно. На безмолвный вопрос Оли он ответил так.
— Ненавижу возвращаться в темноту. Когда свет горит, хоть иллюзия создается, что тебя ждут…
Он сразу направился в кухню, разгружать сумку с пивом, к которому были приобретены и соленые орешки, и сухарики. Оля осматривалась в маленькой гостиной. Обстановка здесь была самой обыкновенной, по модному лет сорок назад стандарту — тахта, журнальный столик с двумя креслами. На стене над пианино висел портрет красивой темноволосой женщины, вставленный в нехитрую деревянную раму.
— Кто это? — спросила Оля, когда появился Борис с подносом, где стояли чешские кружки, откупоренные бутылки и блюдца с орешками и сухариками.
— Мама, — Багрянцев поставил поднос на журнальный столик. — Ее давно нет…
5.
Закутавшись в халат, Оля сидела на постели, курила вторую сигарету подряд. Борис поставил возле компьютера принесенное из холодильника пиво.
— Что? — спросила с улыбкой Оля. — Пришла пора во что-нибудь сразиться?
— Почему бы и нет? Во что ты любишь играть?
— Да все равно… Во что-нибудь… Бильярд, например…
— Бильярдов у меня сколько угодно, каких только нет… Вот, есть очень интересная бильярдная игра — «двадцать четыре цента».
