Когда Аслауга заневестилась, не стало в Хусебю покоя, ибо самые лихие парни дрались и колотили друг друга чуть не каждую ночь. Хуже всего бывало в ночь субботнюю, и старый Кнут Хусебю ложился в кожаных штанах, ставя березовую дубинку возле кровати.

«Я девку вырастил, мне ее и оберегать», — говорил хозяин хутора Хусебю.

Тур Несет был всего-навсего сыном издольщика. Но люди говорили, что он-то и хаживал к хозяйской дочке. Говорили, что старому Кнуту это было не по душе, да только он не больно верил разговорам, потому что «никогда его там не видал». Люди посмеивались и думали, что если бы старик пошарил в своем дому по углам, а не возился бы с теми, кто галдел на дворе и в сенях, так непременно нашел бы Тура.

Пришла весна, и Аслауга отправилась пасти скотину на дальнее пастбище в горы. Жаркий день стоял в долине, а с горы веяло прохладой, там звякали колокольцы, лаял сторожевой пес, Аслауга аукала и дудела в рожок, бродя по горным склонам, и у парней, работавших внизу на полях, щемило сердце. В первый же субботний вечер они наперегонки кинулись наверх к пастбищу, но еще быстрее скатились оттуда, ибо за дверями избушки стоял какой-то здоровенный малый, который так встречал всякого, что тот летел кувырком и навек запоминал слова, сказанные вдогонку: «Сунься-ка еще, покрепче достанется».

Как ни прикидывай, а во всем приходе только у одного человека был такой кулачище, и, стало быть, потчевал парней не кто иной, как Тур Несет. И все хозяйские сынки из богатых думали, что не пристало сыну издольщика, словно козлу, бодаться и сбивать с ног кого попало.

По гладким мраморным ступеням она взошла свободно и легко, вознесенная лишь своей красотой и добротой. Она заняла место в залах у сильных мира сего, не заплатив за вход ни честью, ни добрым именем. И все же никто не мог сказать, откуда она; но шепотом поговаривали, что вышла она из самых низов.

Найденыш с парижской окраины, она проголодала все детство, живя среди порока и бедности, о которых имеют представление лишь те, кто знаком с ними по собственному опыту. Мы же, черпающие свои знания из книг и отчетов, должны прибегать к помощи фантазии, чтобы представить себе эти извечные язвы большого города; и тем не менее, быть может, самые страшные картины, которые воображение рисует нам, будут бледнее действительности.

И, в сущности, это было лишь вопросом времени — когда порок захватит ее, подобно тому как зубчатое колесо захватывает подошедшего чересчур близко к машине, и, промчав ее по кругу короткой жизни, в позоре и унижениях, с неумолимой точностью машины отбросит в угол, где она, неузнанная и неузнаваемая, закончит жалкое подобие человеческой жизни.

Но когда она четырнадцатилетней девчонкой перебегала одну из центральных улиц, ее «открыл», как это иногда случается, богатый человек с положением в обществе. Она спешила в темную заднюю комнату на улице Четырех Ветров, где работала у одной мадам, промышлявшей цветами для балов…

Богатого человека покорила не только ее необычная красота, но и ее движения, манеры и выражение лица с еще только формирующимися чертами, — все, казалось, свидетельствовало о том, что в ней идет борьба между добрым от природы нравом и начинающейся испорченностью. Склонный, как многие слишком богатые люди, к неожиданным причудам, он решил попытаться спасти несчастное дитя.

Высоко над вересковыми равнинами летел рассудительный старый ворон. Ему надо было пролететь много миль на запад, до самого моря, чтобы откопать на берегу свиное ушко, давно припрятанное на черный день. А теперь уже осень на исходе, и еды в обрез.

Если показался один ворон, значит, где-то рядом, присмотревшись, увидишь второго — так сказано у старика Брема. Однако тут вы ничего бы не высмотрели; рядом со старым рассудительным вороном никого не было — он так и летел один. Ко всему равнодушный, молча летел он вперед, и редкие взмахи могучих черных крыльев неуклонно несли его все дальше на запад сквозь густой, пропитанный влагой воздух.

Но в размеренном и неторопливом своем полете он острым взглядом окидывал раскинувшуюся внизу землю, и от этого зрелища старую птицу разбирала досада.

С каждым годом зеленые и желтые пятна все множились и расползались по земле, все больше и больше врезывалось их в вересковую пустыню, а вместе с ними вырастали все новые домишки под красными черепичными крышами, и над ними из приземистых печных труб подымался удушливый торфяной дым, — всюду дела рук человеческих, всюду человек.

А ведь помнится ему, что, когда он был молод — с тех пор, пожалуй, прошла не одна зима, — здесь было самое подходящее место для толкового семейного ворона: бескрайние просторы, поросшие вереском, уйма зайчишек и разной пернатой мелюзги, а на побережье гнездились гаги, которые несли крупные, вкусные яйца; словом — всяческих лакомств было сколько душе угодно.

Э, нет, не таков он, чтобы оседлать коня да тут же и ехать. Уж коли дело надо сделать — может статься, крыша на сеновале кое-где прохудилась, — так уж придется ему сперва поглядеть, что да как!

— Погляжу-ка сперва, — говорит он, Ларс из Лиа.

Вот он и глядит. Глядит долго и усердно. А как наглядится досыта, так и скажет себе самому:

— Да, видать, вскорости начинать помаленьку придется… Только сперва прикинуть надобно, что да как…

Стал он прикидывать. Прикидывал он, прикидывал, помаленьку так, год, а может, и два.

В годах мы были с ним ровня, а я был мальчонка по четырнадцатому году, когда он пришел к нам в село…

Было то под осень, в студеное утро, когда солнышко не все еще обогрело и все дворы покрывал сероватый иней.

Батька с Соломоном были на мельнице, а мы с мамкой сидели в избе. Она пахтала масло, а я пособлял ей. Дела у ней было спозаранку по горло. Но хоть и за полудень перевалило, а масла на мутовке все еще не было видать. Сливки не сбивались, так и перли из маслобойки, и мать давай разливать их по чашкам.

— Что за притча? — молвила она. — Кабы только беды не было! Шибко боязно мне за Розку.