Я не из тех людей, о которых слагают истории. Горе и разочарования, а также радости и взлеты людей незнатных остаются незамеченными бардами и менестрелями и не оставляют следов в сказаниях своей эпохи. Я выросла на убогой ферме в окружении пятерых братьев и хорошо знала, какая жизнь меня ждет. В шестнадцать лет мне предстояло выйти замуж и гнуть спину на убогом клочке земли вместе со своим собственным выводком недоедающих ребятишек. И, вне всяких сомнений, я последовала бы по этому пути, если бы не моя мать.

Я должна начать свой рассказ именно с нее, потому что все последующие события, все чудеса и ужасы, свидетелем которых я стала за долгие годы, проведенные на земле, начались с семени, посеянного ею в моей душе почти с самого рождения. Таким семенем стала глубоко укоренившаяся и непоколебимая вера в то, что я предназначена для гораздо большего, чем участь жены простого крестьянина. Всякий раз, когда мама поправляла ошибки в моей речи или напоминала о необходимости держать спину прямо, она имела в виду мое будущее, тем самым сообщая мне о том, что, несмотря на свои лохмотья, я должна обладать манерами высокородной леди. Собственно, она сама была лучшим примером того, что в жизни случается самое неожиданное. Родившись в семье бедной прислуги и рано осиротев, она сумела подняться до положения портнихи в замке Сент- Элсип, резиденции короля, правившего нашей страной.

Замок! Как часто я о нем мечтала, представляя себе величественное сооружение с взметнувшимися в небо башенками и сверкающими мраморными стенами, мало чем напоминающее угрюмую крепость, близкое знакомство с которой ожидало меня в недалеком будущем. Мое детское воображение рисовало мне необыкновенные беседы с элегантными леди и галантными рыцарями, а мама всеми силами боролась с этими фантазиями, потому что слишком хорошо понимала, какие опасности подстерегают человека, забывающего свое место. Мама редко рассказывала о своей молодости, но над теми немногими историями, которыми она со мной поделилась, я тряслась, как старьевщик над своим хламом, пытаясь понять, как она могла променять жизнь избалованной королевской служанки на эту бесконечную изматывающую каторгу. Было время, когда ее тонкие пальцы ласкали шелковые нитки и нежный бархат. Теперь ее заскорузлые руки потрескались и покраснели от тяжелой работы, а на лице застыло выражение усталой покорности. Она улыбалась редко, только тогда, когда нам удавалось уединиться в перерывах между кормлением малыша и работой в поле. Эти драгоценные часы она использовала для того, чтобы научить меня читать и писать. Я училась, чертя слова палочкой на земле за домом. Если я замечала, что ко мне идет отец, я поспешно стирала свои каракули ногой и пыталась найти себе какую-то работу. Праздно шатающегося ребенка он считал глубоко испорченным, а учить буквы дочери было уж точно незачем.

Мерта Далрисса в наших местах знали как очень сурового человека, и это была меткая характеристика. Его серо-голубые глаза казались каменными, а руки загрубели от многолетнего физического труда. Когда он меня шлепал, это походило на удар лопатой. Его голос был сиплым и резким, и словами он пользовался очень экономно, как будто каждое из них стоило ему громадных усилий. Хотя я и не любила отца, но не испытывала к нему и антипатии. Он попросту представлял собой неприятную особенность моего существования, наподобие грязи, прилипающей к ногам каждую весну, или голодной боли, заполняющей живот вместо пищи. Его резкость я расценивала всего лишь как вполне объяснимое недовольство бедняка дочерью, которая будет стоить ему приданого.

И лишь когда мне исполнилось десять лет, я узнала истинную причину, по которой он меня никогда не любил и не смог бы полюбить.

Два дня спустя стиснутая со всех сторон свиньями и овцами я на тряской повозке въехала в Сент-Элсип. Удача улыбнулась мне, ускорив мое путешествие, потому что не успела я пройти и мили, как меня догнали фермер с женой, двигавшиеся в том же направлении, и предложили меня подвезти. Предвкушение чего-то удивительного было настолько сильным, что при первом же взгляде на цель моего странствия меня охватило разочарование. Ветхие здания на окраине города были неотличимы от скромных сельских хижин, оставшихся позади. Но затем повозка повернула за угол, и я его увидела. Передо мной был массивный холм, на вершине которого взметнулись к небу каменные башни. Замок. С этого расстояния были видны только внешние стены, но у меня все равно екнуло сердце. Я как будто наяву услышала мамины слова. Они звучали так отчетливо, словно она сидела рядом со мной. Это было самое удивительное место, которое я когда-либо видела.

Как мне в этот момент ее не хватало! Я только сейчас понимаю, что мое неукротимое желание войти в эти ворота подстегивалось горем. В глубине души я надеялась, что в этих величественных залах все еще витает дух моей мамы.

Мы ехали дальше, и скромные жилища вскоре сменились крепкими, теснящимися друг к другу особняками, а таверн стало больше, чем церквей. Продвижение нашего фургона замедлилось, потому что нам приходилось соперничать за место на дороге с другими повозками и всадниками. Меня охватило тревожное ощущение того, что окружающий мир на меня наступает. Улицы кишели людьми, пробирающимися среди колес и копыт. Здания становились все выше, заслоняя небо. Я запрокинула голову, но все равно не разглядела крыши.

— Вот мы и приехали, — провозгласил фермер, мистер Фитц, на протяжении всего странствия исполнявший роль моего опекуна.

Мы въехали на просторную площадь, окруженную лавками и высокой каменной церковью. Со всех сторон сюда стекались улочки, а центральная часть была вымощена булыжниками и отведена животным всех размеров и мастей: коровы с одной стороны, свиньи с другой, а существа поменьше, наподобие кур и певчих птиц, посередине. Шум, производимый как людьми, так и животными, был просто невообразим. Окончательно растерявшись, я вцепилась в край повозки. Миссис Фитц положила руку мне на плечо, но я с трудом расслышала, что она мне говорит.

С женщиной, которой предстояло преобразить мою жизнь, я познакомилась только на второй неделе моего пребывания в замке. Эта встреча до сих пор стоит у меня перед глазами, потому что тогда мне впервые приоткрылся мрак, таившийся под напускным великолепием двора. И это был мой первый крошечный шажок к утрате невинности.

Все предыдущие дни я только и делала, что волочилась за Петрой, учась убирать комнаты фрейлин королевы. Их было что-то около дюжины, и все они были дальними родственницами королевы и дочерьми благородных семейств, живущих в замке под защитой короля. Обычно они исполняли роль компаньонок королевы, но в ее отсутствие предавались флирту и сплетням. Мало-помалу я начинала выполнять задания самостоятельно. Я вставала до рассвета, чтобы вымести из каминов пепел и разжечь их заново, вылить содержимое ночных горшков и наполнить тазы для умывания свежей водой. Я спускалась в кухню за подносами с завтраком и доставляла их в комнаты к моменту пробуждения каждой леди. В отсутствие королевы и ее ближайших спутниц работы было меньше, но я все равно каждый вечер валилась с ног от изнеможения, измученная не только самой работой, но не в меньшей степени и отчаянным стремлением соответствовать своей новой роли. Лежа в темноте, я тосковала по маме. Мне так был нужен ее совет, и осознание того, что она уже никогда не приласкает меня и не утешит, заставляло меня содрогаться от рыданий. Я утыкалась лицом в подушку, чтобы не побеспокоить Петру и других спящих горничных.

Несмотря на душевное смятение, мне удавалось довольно неплохо справляться со своими обязанностями, и миссис Тьюкс согласилась перевести Петру в Большой Зал, где ей предстояло прислуживать за столом. Петра едва сдерживала свое ликование, радуясь тому, что ей больше не придется выносить ночные горшки.

— Я тебя от них еще не освободила, — упрекнула ее миссис Тьюкс. — Я рассчитываю, что ты еще какое-то время будешь помогать Элизе выполнять ее работу.

Но королева со своей свитой прибыла на день раньше, чем ее ожидали, застав нас врасплох.

В ожидании появления в замке принца Бауэна я все больше интересовалась этим братом короля, который, по слухам, затмевал красотой короля Ранолфа и опережал его по количеству побед над представительницами слабого пола. Однако королева Ленор была крайне огорчена, когда прибывший в замок гонец не смог сколько-нибудь внятно объяснить, когда явится его господин.

— Но как мы сможем надлежащим образом подготовиться к встрече, если нам не сообщают о его планах? — волновалась она, проведя очередной день в бесплодном ожидании деверя.

—  Бауэну не привыкать ставить людей в сложное положение, — нахмурившись, ответил король Ранолф, нервно расхаживая взад-вперед перед камином. — Он может и вовсе сделать остановку в пути, если ему взбредет в голову поохотиться.

— Судя по тому, что я слышала, его остерегаются не только лисы и фазаны, — многозначительно произнесла одна из молоденьких фрейлин. — Если не ошибаюсь, он склонен размахивать своим мечом перед каждой хорошенькой девушкой.

Собравшиеся в зале дамы дружно расхохотались, и даже король Ранолф улыбнулся. Королева Ленор неодобрительно покачала головой, но по тому, как приподнялся уголок ее губ, я поняла, что она и сама пытается подавить улыбку.

Если судьба заставляла королеву Ленор страдать в ожидании ребенка, она оставила ее в покое, как только этот ребенок зародился в ее лоне. Она расцветала по мере того, как рос ее живот. Ее щеки розовели, а шаги стали пружинистыми и уверенными. Узоры для одеялец и пеленок приходили ей во сне, и она просила меня сидеть рядом с ней у ткацкого станка, наблюдая за тем, как она воплощает в жизнь свои идеи. Я восхищалась ее ловкими пальцами, удивляясь собственной способности непринужденно болтать с женщиной, которая обращалась со мной скорее как с младшей сестрой, чем со служанкой. В тот день, когда мне исполнилось пятнадцать, она подарила мне собственноручно сотканную шаль, прелестнее которой у меня никогда ничего не было. Я особенно ценила этот подарок, так как знала, что госпожа ткала шаль специально для меня. В те дни я впервые услышала смех королевы. Он разительно отличался от тех вежливых смешков, которыми она обычно реагировала на шутки. Теперь королева не усмехалась, а весело и непринужденно хохотала, выражая свой восторг. Мне уже никогда не услышать этих восхитительных звуков, и от осознания этого у меня больно сжимается сердце. Я была бы счастлива помнить королеву женщиной, способной на безудержную радость.

Перемены, происшедшие с королевой Ленор, не могли не повлиять на все ее окружение и весь двор. Король Ранолф забросил охоту и носил жену на руках, напоминая влюбленного жениха. Миллисент также была очень заботлива, хотя ее визиты носили более сдержанный характер. Она пыталась командовать каждым шагом королевы Ленор, хотя это выглядело несколько неуместным с учетом того, что у нее самой никогда не было детей. Она приносила фляжки дурно пахнущих отваров и заставляла их пить, утверждая, что они сделают ребенка сильным, и насильно укладывала ее в постель отдыхать перед обедом. Королева Ленор вежливо улыбалась и благодарила Миллисент за заботу, но стоило Миллисент отвернуться, как она выплевывала отвары в таз.

— Просто не представляю, как ребенок может получить пользу от таких ужасных снадобий, — говорила она мне.

Зато к моим советам она охотно прислушивалась. Поскольку я наблюдала за полудюжиной маминых беременностей, я знала почти все о тех изменениях, которые происходят с женским телом на протяжении этих девяти месяцев. Осознание того, что мои слова оказывают некоторое влияние на будущего наследника престола, кружило мне голову. Временами мне казалось, что я ухаживаю за ней, как ухаживала бы мать, и она черпает от меня силы и уверенность как от члена собственной семьи.

Все указывало на то, что беременность королевы Ленор развивается без каких-либо осложнений, способных терзать женщину в этот период ее жизни. Но по мере того как живот королевы становился все объемнее и постепенно перестал помещаться даже в самые свободные платья, Миллисент начала настаивать на том, чтобы она отошла от общественной жизни.