Это наша с Тикки старая-престарая, чуть не с самого начала тянущаяся задумка: десять историй про маленький город Мартенбург, странным образом сохраняемый во всяких трепках и превратностях судьбы.
В общем, закаявшись в очередной раз лениться и вспоминать полузабытые наработки, мы решили отрезать себе все хвосты к отступлению и дальнейшим проволочкам и тихо начать выкладывать более-менее готовые кусочки. Потом соберем все это в единый массив, выстроим в надлежащем порядке, а пока и так сойдет. Тикки, натурально, решительно против этой идеи и намеревается и впредь все держать под спудом до победного конца, но под натиском неотразимой логики, моего обаяния и грубой силы сдалась (и даже пишет эту аннотацию, поскольку Кса варит нам утренний кофе, всяк занимается своим делом, ясный перец).
Ангел кошачьего молока
— Так ты говоришь, старая Тильда померла, а сыну её ты не нужен? Ну и дурак тогда её сын. Не пройдёт и месяца, как от мышей спаса не будет — побежит тебя на улицу искать или к Агнессе за мышьим отворотом. Что за «мыший отворот»? Мешочек такой, в нём хвостик да корочка, да мышья косточка да пергамента клочок, а на нём Агнесса нацарапала что-то. Я как-то под телегу бондаря попала — целую неделю у Агнессы прожила — и шьёт она эти мешки и шьёт — бойко идут. Даже из Гаммельна за ними едут. А дело знаешь в чём? Не в косточке, не в хвостике, а в мешковине. Она её под золу в то корытце стелит, куда её Густав ходит. Не знаешь Густава Агнессы? Да что ты вообще тогда знаешь?! Вот была я помоложе…
Постирает тряпку потом, конечно. Только мыши и того, что осталось довольно. Так бы и нюхала эти мешки, так бы и нюхала…
Да ты не бойся, не пропадёшь, город у нас хороший — вот в Гаммельне, говорят, в прошлом месяце ведьму жгли и сорок чёрных кошек с ней, а в Мартенбурге нет такого и в заводе. И никаких тебе перчаток из кошачьих шкурок — это оттого, что у нас бездомных мало. Ну, разве что как у тебя — хозяин помер, а взять некому. Или как я — я, понимаешь ли, совсем не могу, когда детей топят, некоторые ничего, а я — не могу. Почему топят? Экий ты смешной. Право слово, что ж тебя Тильда совсем не выпускала? Ничего — наверстаешь. Ты вот наверстаешь, а я, примеру, ходи потом с брюхом. А потом известно что — не успела выродить, да облизать, да последы подъесть, а уже ведро тащут. Ну, оставят тебе одного, много — двух, чтоб с молоком не мучалась. А я и по шесть порой рожаю. Вот и ушла. Но у меня, что ни раз — все красавцы, сама пристраивала — кого пекарю под дверь, кого — мяснику. Мало кто на улице остался. Ходят теперь гладкие. И не узнаёт никто. Вот там видишь, окошко горит? Там мой Мартин живёт — это ещё с поза-поза-той весны. От Густава, кстати. И чудно так — я, когда ещё в доме жила — Мартой была, и он — Мартин. Я тебе потом покажу — он на окне сидит часто, такой красавец.
Нет, хорошо у нас. Чокнутая Брюн с мешком объедков часто ходит: — Пус-пус-пус… — ты только сразу к ней не кидайся, а подожди. Пока мешок вытряхнет, да уйдёт. Нет, она ничего не сделает, но ты подожди. И каждый рыбак с улова на пристань по три рыбины кладёт, а кто и пять — наша доля. А по четвергам после службы сам отец Питер идёт на рынок, покупает рыбью мелочь и высыпает в корытце на паперти — и это нам. Плохо ли? Ну и Агнесса, опять же. Совсем взять — не возьмёт, другого кота Густав не потерпит, а покормить — покормит. Нет, не пропадёшь, летом на рынке объедки, рыба опять же, что мелкая и в засол не пойдёт — всё нам, главное не зевать. И умывайся, умывайся почаще — чистым дают охотнее, это как с нищими — несчастный, да, но чтоб чистый. И осенью до самых заморозков хорошо. И весной. Главное зиму пережить. Ты только не суетись, днём надо забиться, где потеплей, да спать. Сарай вот дровяной — видишь, какой лаз удобный? Свернись, прижмись, дыханьем грейся — хочешь и со мной, только, чур, не баловать, стара я уже для баловства. Главное, темноты дождись. Нет, не сумерек, а совсем темноты. А потом смотри и слушай — как услышишь вроде плеск — так вылезай. А куда бежать покажут. У меня чутьё уже не то, но тут опоздать не страшно, всегда всем хватает.
Бок у Марты был костлявый и тёплый. Кот («Рыжик, мальчик мой, рыжий чёрт, прорва ненасытная») привалился к ней, плотнее уткнул нос в брюхо и задремал.
Архивариус
Кот у господина архивариуса, конечно, есть. Не станет же такой уважаемый человек, глупой шутки ради, дважды в год обходить весь город, спрашивая:
— Вы, случайно, не видели моего кота? Он серый и очень-очень худой. — «Весь в тебя» — думает слушатель. Но, конечно, не говорит этого. — Его зовут Каспар, хотя он, скорее всего, не отзовётся. Если вы встретите его, то прошу вас, сообщите немедленно мне, я буду крайне признателен.
Конечно, всякий в Мартенбурге готов не только «сообщить», но и собственноручно доставить хозяину загулявшего кота, и не столько награды ради. Хотя человек, заказавший для твари бессловесной у шорника специальный мягкий ошейник, а у золотых дел мастера бляху, на которой искусно выгравировано «Каспар, кот архивариуса Иеронима Хабитуса», за наградой не постоит. Да вот не попадался пока никому крупный тощий кот в ошейнике с бляхой, хотя, несомненно, существует. Иначе для кого господин архивариус трижды в неделю, брезгливо морщась, покупает у мясника рубленую печень? Самому ему мясник без надобности — все знают, что из трактира в судках ему в обед приносят овощное рагу и рыбу, а сам он из провизии покупает хлеб, сыр и молоко. Пиво? Нет, господин архивариус не пьет пива. Вода, изредка местное белое винцо, разбавленное так, что и винного духа не осталось, да прописанный доктором печёночный травник. Лицо у господина архивариуса и правда желтое, как выдержанный саксонский сыр, но приятное лицо — тонкое, моложавое и всегда так тщательно выбрито, словно никогда не росли ни усы, ни борода на этой гладкой восковой коже. Немужественное, надо признаться, лицо, но и не женское.
Всякий раз после встречи с господином Иеронимом отец Питер пытается вспомнить, где ещё он видел такой же взгляд: пристальный, но словно безразличный, тёмный из-под тяжёлых век, — и рот, сложенный так же строго и неулыбчиво. Задумается на мгновение, но отмахнется от суетных мыслей — у отца Питера много дел и мало времени. Впрочем, это не единственное, что пропадает из памяти доброго священника. Он никогда не помнит, какие грехи отпускал господину Хабитусу. Но и тому есть объяснение: вероятно, грехи архивариуса столь ничтожны, что не задерживаются в памяти, да и что за грехи могут быть у этого анахорета и книжника — безжалостное утопление в сортире мыши, погрызшей кожаный переплет, вожделение к редкой книге, чревоугодие — в постный день вкушать капустный суп из соседнего трактира?
Конечно, город не так любит господина архивариуса, как отца Питера, или лекаря Теофраста, но все же горожане гордятся собственным доктором Философии, Истории и Права. С тех пор, как господин архивариус принял дела, вся городская хроника ведется таким образцовым почерком, что и при императорском дворе позавидуют. Иероним Хабитус, кроме того, умеет составить торговый контракт, и брачный договор, все нотариальные дела в городе ведутся им, и никем иным. Злые языки говорили, что когда дочка городского мясника, рябая Лотта, выходила замуж, красивее всего на свадьбе были жареный поросенок и брачный контракт, написанный мастерской рукой городского архивариуса. А какая у него библиотека! Никто из горожан не может похвастаться, что видел её, но все знают: если случай сложный, надо идти к господину архивариусу прямо домой. Он примет в гостиной — замечательно чистой для холостого господина без слуги, предложит присесть на стул или табурет и исчезнет на втором этаже. В гостиной у господина Хабитуса безупречный порядок, и лишь белые писчие перья валяются повсюду — и на конторке, и на подоконнике, а порой и на полу. Через малое время хозяин погремит ключами и бережно снесёт вниз том в сафьяновом, тканом, кожаном переплёте, а то и в старинном деревянном окладе, любовно огладит, прежде чем открыть, стремительно найдёт нужную страницу и высоким надтреснутым голосом огласит параграф, исчерпывающий проблему.