Роман «Властелин Колец» входил в число послевоенных бестселлеров (тридцать пять миллионов распроданных экземпляров) наряду с «крестными отцами» Марио Пьюзо и шпионскими романами Ладлэма и Форсайта. Не удивительно, что со стороны университетской элиты Толкиен в свое время не заслужил ничего, кроме порицания: ее представители всегда относили его к категории авторов «героической фэнтези»

(1)

, которые жаждут одного лишь патетического самовыражения и совершенно не способны на что–то более серьезное…

Наша книга призвана восстановить справедливость по отношению к Толкиену. Творчество его заслуживает всеобъемлющего и глубокого изучения, тем более что в изначальном его контексте угадывается стремление автора создать собственную Книгу Бытия (в «Сильмариллионе») и воспеть доблесть героев минувших времен в трагическом противостоянии двух миров — земного и потустороннего («Властелин Колец»). Подобно великим своим предшественникам, Лавкрафту

(2)

и Нервалю

(3)

, Толкиен достиг такого чарующего совершенства, при котором повесть обращается в песнь, то есть легенду.

С литературной точки зрения, мастерство Толкиена выглядит таким безупречным, будто всю жизнь он только тем и занимался, что выстраивал и оттачивал внутренние связи в своем творчестве, воссоздавая некий литературный микрокосм, достойный творения Господня. Это целая космогония со своими ритуалами и героями, со своей безукоризненной логикой, идущей из глубины веков и остающейся незыблемой на фоне сюжетных перипетий и приключений героев — Фродо и Гэндальфа, Берена и Лучиэни, Турена и Феанора. Следуя этой логике, Толкиен посвятил свою жизнь созданию языков, кодов и жестов, достойных идеализированной античности и средневековья, а также воображаемого мира, живущего по непостижимым строгим законам.

Именно воспроизведение (воспроизведение) этого мира и придает вес роману, который англичане признали лучшей книгой XX столетия. Будучи страстным патриотом и ревностным католиком, весьма далеким от догм англиканской церкви, Толкиен сумел создать произведение всемирной значимости: оно сродни величайшим легендам и сказаниям, объединенным в единую мировую Традицию. Всемирный успех этого произведения говорит о том, насколько органично оно вошло в так называемое коллективное бессознательное, выразителем которого сначала выступает отдельный человек, а уж потом и все человечество.

Следует признать, Толкиен блестяще показал истинный смысл противоборства добра и зла — зла зримого и пережитого, подобного той силе, что лежит в основе всего сущего. И в наш жестокий век, когда понятие природной красоты считается устаревшим и подвергается едва ли не поруганию, став жертвой технического прогресса, воплощенного в двигателе внутреннего сгорания, нет ничего удивительного в том, что часть человечества с головой ушла в мир писателя, страстного приверженца Традиции, хорошо понимающего вселенское значение зла.

У Толкиена сложилось собственное представление о мироустройстве. И благодаря этому мировоззрению он, автор «Властелина Колец», кажется человеком довольно необычным для своего времени, когда другие писатели, как заметил Пол Джонсон, зачастую стремились во что бы то ни стало оказаться на переднем крае прогресса. Толкиен был человеком Иного мира. Он вполне мог бы сказать про себя словами Христа: «Ego non sum de hoc mundo» — «Я не от сего мира». Как человек он исповедовал традиционные ценности, а как университетский преподаватель — пытался привить своим студентам общественно–политические взгляды другого времени, вернее, даже другого тысячелетия. В этом смысле Толкиен был ярым реакционером, сродни маркизу де Франкери или Жозефу де Местру. Ценности, которые он провозглашал и отстаивал как человек, были, по сути, глубоко консервативными, если не реакционными. То были феодальные, патриархальные ценности западно–христианского средневекового мира.

Между тем, Толкиен совершенно не похож на идеолога–революционера — воинствующего консерватора или реакционера. Он прежде всего человек творческий, с богатым воображением, вдохновленный эпохой Средневековья, — временем иконографического и поэтического возрождения. Средние века, говорил Леон Блуа

(18)

- это пиршество поэзии. И Толкиен, вещавший на современном английском (впрочем, изрядно приправленном традиционной архаикой), был на этом поэтическом пиру как дома.

Будучи, как истинный англичанин, противником любой идеологии, Толкиен превзошел самого Берка: он решительно отвергал значение Французской революции, вознамерившейся раз и навсегда покончить с прошлым. С другой стороны, он напоминает эдакого анархиста, оправдывающегося за то, что его творчество встретило отклик и в кругах, для которых оно не предназначено априори (главным образом, американских леваков и прочих бунтарей–противозаконников 1960–х годов). Толкиен, в первую очередь, защищает жизненный уклад хоббитов и независимость малой страны (как тут не вспомнить древнюю Гельвецию) с ее маленьким храбрым народом, не желающим пасть ниц перед рыцарями ночи или борцами за «совершенствование», сплотившимися под железным венцом скверны. Маленький мир хоббитов олицетворяет насмешку над системой, которую клеймили позором всякого рода экстремисты–шестидесятники. Таким вот образом, как ни парадоксально, из Толкиена сделали анархиста и реакционера в одном лице (одного из тех, кого великий немецкий писатель Эрнст Юнгер окрестил «анархами», столь же похожими на анархистов, как монархи — на монархистов), иначе говоря — такого человека, для которого истинная мораль не имеет ничего общего с моралью установленной, а истинная политика — с политикой навязанной.

Оставаясь независимым писателем, Толкиен берег и свою независимость как преподаватель — не случайно лекции его очаровывали студентов, как баллады трувера, возвещавшего воскрешение усопших богов, древних нордических греческих и библейских традиций. И, разумеется, христианских — в общепринятом понимании слова. В этом смысле Толкиен, как и многие другие английские или французские писатели, сродни средневековому бунтарю, искушающему романтические умы великолепием времен минувших. В числе таких писателей — не только Уильям Моррис, Беллок

А вот как представляет нашего героя его биограф: «Толкиен, выражаясь по–современному, был «праваком», поскольку он славил короля и свою родину и не верил в то, что народ может управлять государством; а демократию он не принимал потому, что не видел в ней никакого проку. Однажды он написал:

Мир Толкиена изобилует всевозможными заимствованиями. Это вовсе не удивительно, тем более если учесть, что «Мастер» обладал поистине энциклопедическими знаниями, в том числе в области языкознания. Но чтобы понять, откуда берет начало его мир и где корни его творчества, необходимо обратиться прежде всего к германским источникам. Для этого мы с вами воспользуемся своеобразным путеводителем — небезызвестной книгой Режи Буайе «Верования народов Северной Европы», опубликованной в 1970–х годах. Эти верования и лежат в основе мироздания Толкиена, в чем мы и убедимся. Впрочем, о том же говорил и сам Толкиен в 1941 году, когда, по воспоминаниям его биографа, он глубоко переживал, что началась война, которой суждено продлиться так долго:

«Англичанам, похоже, невдомек, что нашим врагам, немцам, присущи исконные добродетели (именно добродетели) — смирение и патриотизм, причем куда более ярко выраженные, нежели у нас самих. Лично я ненавижу жалкого, ничтожного Адольфа Гитлера, развязавшего эту войну, ибо он погубил, извратил и опорочил навеки благородный нордический дух и идеалы, исповедовавшиеся в лучшей европейской стране, которую я так любил и старался представить в самом выгодном свете».

В ссылке на «благородный нордический дух» явно ощущается влияние саг и северной мифологии, сказок братьев Гримм, «Песни о Нибелунгах» — словом, всей совокупности германо–скандинавских культурологическо–традиционных ценностей, восхищавших и вдохновлявших Толкиена, тем более что ничего подобного он не мог найти даже у тех же французов, за что и недолюбливал их как нацию. Эти самые ценности и были теми идеалами, которые отстаивали хоббиты и другие члены Братства Кольца: степенность, взыскательность, честь, верность, здравомыслие, трудолюбие и работоспособность. И все эти ценности, по ясному разумению Толкиена, были уничтожены Гитлером: он использовал их как щит в крестовом походе за идею магического социализма для безумцев. Гитлер будто нарочно вознамерился растоптать идеалы и символы, которые и до него осквернялись веками, если не тысячелетиями, и, в конце концов, оказались утерянными навсегда.

После Гитлера, после его бесславного поражения, стоившего жизни шестидесяти миллионам европейцев, чувства патриотизма, долга и чести обрели совсем иной смысл — отрицательный. И всякий, кто тщился возродить германистические идеалы в их истинном блеске, был обречен на неудачу, например, до войны, когда за лоском пышных средневековых шествий и атлетических парадов, в частности во время Берлинской олимпиады, скрывались ужасы концлагерей и «Хрустальных ночей». Поэтому всякий традиционалист признателен Толкиену за то, что он сумел возродить и возвысить истинные идеалы, поруганные самым одержимым из немцев. Толкиен предпринял свой крестовый поход — литературный во славу возрождения тысячелетнего наследия, едва не уничтоженного Гитлером и не сгоревшего в горниле Второй мировой войны; и вот оно обрело былое великолепие благодаря Господу и вере самих англичан. Но парадокс в том, что Толкиен и его верноподданные герои–реакционеры стали кумирами для читателей, родившихся в «упадническо» — потребительскую эпоху, не признававшую никаких авторитетов. Впрочем, такое случается не впервые — когда тлетворные идеалы соединяются с идеалами традиционными, вследствие чего ценность и значимость последних только возрастает.

Что касается войны против Саурона, живого воплощения злого духа, так похожего на Локи из скандинавских легенд, Толкиен однажды написал строки, навевающие мысли о борьбе Англии против Германии, борьбе, в общем–то, тщетной, потому что она привела к разрушению Европы и ее зависимости от двух экстраевропейских сверхдержав — Соединенных Штатов и Советского Союза:

Толкиен был влюблен в рослых светловолосых воителей, всемогущих чародеев и статных сероглазых дев. Но всемирную славу он снискал себе, создав хоббитов, босоногих получеловечков со ступнями, поросшими густой шерсткой, — «невысокликов», одевающихся во все пестрое (преимущественно желтое или зеленое) и умело скрывающихся от человеческого глаза. Толкиен и себя самого считал хоббитом:

«В сущности, я тот же хоббит — во всем, кроме разве что роста. Люблю сады, деревья и земные плоды, взращенные вручную; курю трубку и предпочитаю добрую, простую (немороженую) еду… обожаю грибы (собранные в лесу или в поле); чувство юмора у меня самое что ни на есть незатейливое; ложусь я поздно и поздно встаю. К тому же, я закоренелый домосед».

Таким образом, из слов самого Толкиена следует, что хоббит — существо простое, притом настолько, что ему нет надобности ни слишком высоко расти, ни строить дома. Ютятся хоббиты, как выясняется из первой же строчки повести «Хоббит», в норах; грамоте не все из них обучены, зато они знают толк в стряпне и огородничестве и в случае чего вполне могут за себя постоять.

Успех детской книги зависит от того, насколько полно она позволяет ребенку отождествлять себя с главными героями. В случае с толкиеновскими получеловечками подобное отождествление происходит сразу, без предварительного посвящения в историю описываемого приключения. Хоббиты такие же маленькие, как дети, то есть одного с ними роста. Живут они в норках, то есть в потайных местечках, где любят прятаться ребятишки, когда играют в прятки. Они отходчивы, как дети. Хоббиты схожи с детьми и во многом другом. Двадцатидевятилетний Пиппин во «Властелине Колец», проникшись симпатией к Бергилу, малышу из Минас–Тирита, играет с ним в разные игры. Мир хоббитов, будто осененный девизом «Small is beautiful»

(32)

, модным в эпоху так называемых «кампусов», студенческих городков, центров контркультуры

(33)

1960–х годов, — точно такой же маленький замкнутый мирок, простой и безмятежный. Мирок, не знающий ни потрясений, ни законов экономического и технологического соперничества. А вот что сам Толкиен говорил об этом маленьком рае — рае республиканском, похожем на тот, о котором писал еще Руссо: «…привычно довольные своим, на чужое они не зарились — так что земли, фермы, мастерские и заведения хозяев не меняли, а мирно переходили по наследству».

Это застывшее в своем развитии общество служило Толкиену своеобразной идеальной моделью, благо корнями оно уходило глубоко в монархическую историю:

Мир Толкиена — мир первозданный, или, как любят говорить сегодня, первичный. И живет он по внутренним законам, больше свойственным нашему средневековью. В отношениях между Илуватаром и Айнур, Айнур и майар, эльдар и Айнур, людьми, гномами и другими народами существует четко обусловленная иерархия.

Красота Айнур особенно ощущается в «Айнулиндале», где они под руководством Илуватара слагают Великую Музыку, соблюдая при этом строгую подчиненность. Можно вспомнить, что, по мнению Толкиена, преклонить голову перед сеньором для преклоняющего значило нечто большее, чем, быть может, для того же сеньора…

«И вот созвал как–то Илуватар всех Айнур и дал им сыграть мелодию, возвышенную и прекрасную, каких они прежде не слыхали. Блистательное начало и восхитительное окончание до того очаровали Айнур, что они простерлись пред ним ниц, не в силах вымолвить ни слова».

Айнур–музыканты всецело подвластны воле дирижера и сочинителя. Перед ними две партитуры: одна — о начале, другая — о скончании веков.

«Мелодии Илуватара зазвучат истинно и дойдут до самого их естества — каждый услышит и свою партию, и другие, и довольный Илуватар распалит их души тайным пла-

Мир Толкиена — это мир, где, выражаясь словами Пифагора, все дано в ощущении. В этом мире даже деревья умеют разговаривать и двигаться; в этом чудном мире птицы служат поверенными чародеям и феям; в этом мире сторожевые псы живут со своими хозяевами, как закадычные друзья. В этом мире люди могут превращаться кто в птицу, кто в медведя, подобно Эльвингу в «Сильмариллионе» или Беорну в «Хоббите». Границы между миром людей и зверей не существует, хотя звери четко поделены на две группы — пернатых и волосатых.

В конце концов, и сами хоббиты ростом со средних размеров зверьков. Ноги у них крепкие, покрытые шерсткой, к тому же они не знают громоздкой обуви. Потребности у хоббитов тоже животные, и они удовлетворяют их по мере сил и возможностей, да и нравы у них диковатые. Хоббитам больше по душе стряпать, нежели читать и писать. Мир Толкиена существовал задолго до того, как нарушился порядок вещей и произошло разделение между людьми и зверьем, людьми и растениями, и в первую очередь — деревьями. Правда, в мире взрослых, полном хитроумных интриг и сложных взаимоотношений, тонко вписанных в яркие, динамичные сюжеты, все эти очеловеченные, да еще разговорчивые звери кажутся чужеродными, лишними. Но это только на первый взгляд.

Как бы то ни было, это мир не только добрых зверей, но и злых, и тоже говорящих. Драконы Глаурунг и Смауг спорят со своими повелителями и врагами, а волколак Драуглин вторит своему господину — зловещему Саурону. Животные олицетворяют мировой порядок с обеих сторон — добра и зла. Вот почему в произведениях Толкиена охотники — большая редкость: в мире, где пернатые и волосатые существа предстают в виде ближайших наших сородичей, охота была бы сродни людоедству. К примеру, Берен вообще не признает ни охоты, ни мяса; Арагорн тоже никогда не охотился, хотя снискал себе прозвище великого Следопыта; хоббиты лишь однажды отведали крольчатины, а так всю дорогу довольствовались путлибами — хлебцами эльфов; да и сами эльфы ни разу не вкушали мясного. Живой плотью, по словам автора, силы зла вскармливают волколаков, драконов и орков.

Ко всему прочему, Толкиен создал и так называемых промежуточных существ: варгов, гоблинов и троллей — полулюдей–полузверей, ископаемых людоедов. А тот же Мелкор обратил эльфов в проклятых орков (косматых, длинноруких рыкающих тварей), расплодившихся Бог весть каким образом повсюду, в то время как племена избранных — эльфов и людей — не давали такого большого потомства.

Чтобы понять логику, по которой Толкиен составлял свой бестиарий, надо обратиться к нашей собственной исторической памяти. Главное место в своем животном мире Толкиен отвел птицам. Так, Эльвинг превращается в чайку, подобно тому, как обращаются в птиц феи из «Легенд о Граале». В «Сильмариллионе» и «Властелине Колец» не последняя роль отведена Торондору и Ветробою — властителям поднебесных высей, неизменно стоящим на стороне добра. Толкиен основательно прорабатывает величественный символ Повелителя орлов, сделав из этих птиц осведомителей и одновременно непревзойденных ездовых животных. Торондор со своей крылатой братией спасает Берена с Лучиэнью, а Ветробой выручает Гэндальфа с хоббитами.

Толкиен создавал свой мир, живший великими войнами и победами, по образу и подобию того мира, что воспевался в рыцарских романах. У Толкиена битв и правда предостаточно, поскольку в них–то и проявляется истинное величие его героев–воителей. И как тут не вспомнить знаменитые артуровские легенды о доблестных и благородных рыцарях Круглого стола: ведь именно их незабываемые образы, и это очевидно, вдохновляли создателя «Властелина Колец» как, пожалуй, ничто другое.

В этой связи небезынтересно отметить, что специалисты по средневековой литературе, в частности, исследователи артуровских легенд, нередко упускают из виду один весьма примечательный факт — то, что в рыцарских романах сплошь и рядом битвы да ристалища. Но битвы, очевидно, случаются не просто так, а с определенной целью, хотя их так много, что, в конце концов, невольно ловишь себя на мысли: а что, если главная их цель — битва сама по себе, то есть битва, таящая в себе некий символический смысл и благодаря этому превращающаяся в «великую священную войну», которая захватывает всех и каждого, противопоставляя грозному противнику или чудовищу.

Впрочем, такое противоборство, задуманное как своего рода духовное — а также физическое — упражнение, в результате становится делом избранных — касты добродетельных воителей, сиречь рыцарей.

Поиск — тоже удел благородных рыцарей, входящих в воинскую касту, решительно не признающую ни духовенства, ни крестьянства. А поиск для воителя — это и эпопея Силы, и Евангелие; не случайно название древнеиндийской касты воинов–кшатриев происходит от санскритского слова «кшатра», что, среди прочего, означает силу. Только Сила способна открыть рыцарям врата в Царство Грааля. Всем известно, какой силой обладали Ланселот, Гавейн и Персиваль, чья доблесть «неподвластна годам». К тому же, если вспомнить легенду «В поисках святого Грааля», тот же

«Галаад

(54)

никогда не уставал от праведных рыцарских дел».