Из окна вагона хорошо была видна надпись на стене, сделанная светящейся краской: «Познань». Поезд стоял около часа, и надпись намозолила всем глаза. В купе было четверо: пожилой майор-интендант, молоденький белобрысый лейтенант-танкист, унтерштурмфюрер СС с пилочкой для ногтей в руке и обер-лейтенант, летчик, лицо которого невольно вызывало уважение даже у видавших виды солдат: следы ожогов и последующей пластической операции были явно заметны на нем. Все уже давно успели перезнакомиться и знали, что летчик едет из госпиталя в Постлау в отпуск, лейтенант-танкист — в Берлин получать новые танки, майор надеется выцарапать в управлении «хотя бы тысячу комплектов приличного обмундирования», унтерштурмфюрер получил назначение в Бухенвальд.

Частые остановки в пути, пока ехали по Польше, казались естественными. Но здесь, можно сказать на пороге рейха, вынужденная остановка раздражала.

Лейтенант-танкист сразу проникся уважением к летчику с Рыцарским крестом.

— Вы воевали на Восточном фронте?.. А с американцами вам приходилось драться?.. Сколько самолетов вы сбили?..

Танкист еще как следует не хлебнул войны: ускоренный курс в училище, фронт и в первом же бою «рус Иван сжег мой танк». Лейтенант не имел еще ни одной награды, и это его очень огорчало.

Вечером 20 апреля 1944 года, в день рождения Гитлера, начальник службы безопасности (СД) округа Постлау группенфюрер СС Франц Штайнгау был дома и слушал музыку. Все немецкие радиостанции передавали Вагнера. Внезапно музыка оборвалась, и голос диктора объявил! «Внимание! Внимание! Сильные вражеские соединения…» Следом три раза взвыли сирены. Объявили форалярм

[3]

, но не прошло и пятнадцати минут, как сирены завыли отрывисто, истошно — тревога!

В городе находились три авиационных завода, а с тех пор как на «Мариине» стали работать над опытным реактивным истребителем, налета можно было ждать каждый час.

Штайнгау погасил свет, открыл шторы и вышел в сад, где было бомбоубежище.

Дождь уже прошел, но тяжелые темные тучи еще низко висели над землей. Не успел группенфюрер выкурить сигарету, как послышался быстро приближающийся гул моторов. Луч прожектора уперся в тучу, скользнул по ее черному разорванному краю и погас.

Со стороны Верфтштрассе ударили тяжелые зенитные орудия, но скоро замолкли, самолеты шли слишком высоко. Первая группа уже достигла города.

Кабинет группенфюрера был обставлен скупо. Поэтому так бросалась в глаза огромная черная свастика на стене, задрапированной красным материалом. В углу, у окна, стоял дубовый письменный стол, посередине его — оригинальный чернильный прибор. Панель прибора разбита на черные и белые квадраты, как на шахматной доске. Чернильницы выполнены в форме людей. Этот прибор Штайнгау подарил один генерал. Его корпус стоял во Франции. Генерал был должником группенфюрера: тот в свое время оказал ему небольшую услугу. Другого подарка Штайнгау бы не взял, но генерал знал его слабость — шахматы.

Штайнгау сидел в глубоком удобном кресле, обтянутом коричневой кожей. Его редкие белесые волосы были гладко зачесаны назад.

Группенфюрер нажал на кнопку звонка, встал и подошел к окну. Он слышал, как, чуть скрипнув, открылась дверь Штайнгау резко обернулся:

— Обер-лейтенант Отто Енихе?

— Так точно!

В санитарном управлении Енихе посоветовали отдохнуть в офицерском доме отдыха в Кюлюнгсборне. В тот же день Отто, взяв кое-какие вещи, отправился в путь. От Постлау автобус довез его до Баддоберана, а оттуда узкоколейка шла до самого Кюлюнгсборна. Узкоколейка тянулась через лес, иногда выходила на высокий берег Балтийского моря. День стоял солнечный, вода отливала темной синевой, а белые барашки волн виднелись почти до самого горизонта.

С вокзала Отто позвонил в дом отдыха фрау Вайцзеккер. Женский голос любезно ответил, что за ним пришлют машину — «оппель» синего цвета.

Отто купил «Фолькишер беобахтер» и «Ангрифф»

[4]

и вышел на привокзальную площадь. Вскоре к вокзалу подкатил синий «оппель». Шофер, уже пожилой человек с большим животом, по фамилии Цирке, услужливо было схватился за чемодан, но Отто, поблагодарив, сказал, что сделает это сам. По дороге они разговорились. Енихе узнал, что дом отдыха фактически принадлежит фрау Вайцзеккер. Он образован из трех пансионатов, принадлежащих ей, теперь к ним пристроены кухня, ванные комнаты, процедурные кабинеты — это уже было сделано позже. Фрау Вайцзеккер — вдова. Ее муж погиб во Франции. Она уже не молода, у нее три дочери — пальчики оближешь. Все это Цирке успел выложить, пока они ехали по набережной. По одну сторону дороги — широкая прибрежная песчаная полоса, могучие сосны на ней. По другую сторону — отели, пансионаты, рестораны. Здесь их были сотни, непохожих друг на друга, сделанных с большим или меньшим вкусом. До войны сюда приезжали даже иностранцы, но теперь в отелях и пансионатах размещались госпитали или дома отдыха для военных.

Фрау Вайцзеккер оказалась довольно миловидной полной женщиной лет пятидесяти. Правда, скоро Отто понял, что ее доброта и внимательное отношение к нему не совсем бескорыстны. Фрау Вайцзеккер заботилась о будущем своих дочерей. Но пока еще ни одну дочь ей не удалось выдать замуж. Офицеры, которые здесь отдыхали, конечно же ухаживали за девушками, но многие из них были женаты или не подходили фрау Вайцзеккер. Это были калеки, помощи от которых ни в ведении хозяйства, ни в других делах ждать не приходилось. Только средняя дочь, Анна, имела жениха. Он был моряк-подводник, но уже полгода от него не приходило никаких известий, а это, скорее всего, означало, что он погиб.

Отто очень скоро познакомился с дочерьми фрау Вайцзеккер. Старшая, Лотта, была высокой девицей с пышной грудью. Очки не портили ее лица, и его можно было назвать привлекательным. Лотта заканчивала университет и писала дипломную работу. У Енихе с ней быстро нашлись общие знакомые из числа преподавателей. Лотта любила играть на фортепьяно. Уже во второй вечер так случилось, что Отто должен был слушать фуги Баха в ее исполнении.

Пять часов утра. С неба сыплет что-то колючее и мокрое. Шлихте и Енихе в черных непромокаемых плащах стоят на аппельплаце. Охранники в четвертый раз пересчитывают заключенных. Где-то рядом повизгивают овчарки.

— Стадо! Свиньи! По четыре! По четыре! — кричат эсэсовцы.

Наконец колонна построена, счет сошелся… Раздается команда. Первые ряды заколыхались, пошли. Громоздкие деревянные колодки стучат об асфальт: та-та-та… та-та-та… При выходе из ворот крайним из четверок дают по кирпичику хлеба. Хлеб из злачных отходов и свеклы, липкий, невыпеченный, сладковатый. Шлихте называет его кухен

[5]

. Заключенные на ходу делят кирпичик на четыре равные части, и каждый съедает свою порцию. Одни съедают сразу, другие — тянут, медленно пережевывая во рту каждый кусочек.

Колонна выходит из лагеря.

— Счастливо! — Шлихте пожимает руку Енихе, и тот садится на велосипед. Охранники, сопровождающие колонну, все были на велосипедах и с собаками.