Кристина хотела выбранить себя, но только с досадой сжала сухие, казалось, припорошенные дорожной пылью губы.

Мимо проносились машины. Вынырнув из мрака за холмом, полосовали фарами согревшийся за день асфальт, слепили едущих навстречу, ревели, громыхали, вжикали мимо, острыми языками света пытаясь поймать шишковатый тополь или желтеющий уже клен на обочине, стены усталой избы или облепленные яблоками ветки в саду. Однако по обеим сторонам нового шоссе угрюмой рекой разливалась лишь темная серость пашен, и только поодаль, чуть правее, светились окна домов, мигали уличные фонари.

От гула машин дрожал воздух, пропитанный выхлопными газами, пылью и принесенной издалека ветерком гарью тлеющего торфа.

Кристина все еще тискала онемевшими пальцами истертый бумажный рубль, который сунула было в ладонь водителю «Волги». Но водитель стал отнекиваться, а сидевший рядом с ним человек средних лет схватил ее руку. «Да что вы, товарищ…» Показалось, что он хотел произнести ее фамилию, но удержался или просто не вспомнил и только добавил: «Что вы… По-моему, мы когда-то… в гостях… Или я обознался, товарищ?..» — и снова его губы едва не произнесли ее фамилию. Когда цепкие пальцы отпустили руку, Кристина, окончательно растерявшись, толкнула плечом дверцу автомобиля.

Она-то не помнит ни вечер в гостях, ни человека, всю дорогу молчавшего с важным видом и заговорившего лишь в последний миг… Криста ничего не помнит, да и не желает вспоминать. Могла ведь спросить, но молчала, будто воды в рот набрала, будто насильно втолкнули ее в эту «Волгу». С самого утра так — даже в грохочущем поезде чувствовала прикосновение чужой руки, парализующее ее желания и волю.

Шум оживившихся улиц пробудил Кристину ни свет ни заря. Едва открыв глаза, увидела в полумраке дубовый шкаф, украшенную бумажными кружевами лампу под потолком и снова зажмурилась. Неужто все еще длится сон? Белел снег, до того рыхлый и глубокий, что она брела по нему, как сквозь туман. Вдруг засомневалась: снег ли? Обеими руками слепила снежок и запустила. Еще один снежок слепила и, когда замахнулась опять, увидела облепленную яблоками яблоню. Огромные, румяные яблоки. Подбежала и стала срывать яблоки, холодные, как лед, даже руки заныли. Бегом припустила домой, снова шла по этому невесомому снегу и, едва открыв дверь, закричала: «Мама, гляди!» Она была юная, совсем еще девчонка, и держала в охапке румяные яблоки. Кристина столкнула с груди одеяло, протерла глаза. Где она? Дома! Дома… Дрогнули краешки губ, на лице появилось умиротворенное выражение, словно вдруг забрезжило утро далеких солнечных воскресений, когда она, еще не знавшая больших забот, просыпалась в этой кровати счастливая — никуда не надо спешить, никто не ждет; понежится теперь, поваляется в постели, убаюкиваемая тихими, осторожными шагами матери. Шаги. За стеной шаркает шлепанцами тетя Гражвиле. Наверняка уже поздно, подумала Кристина. Чтобы узнать, который час, ей надо встать и взять из сумочки часики, но она не встанет. Какое ей дело до времени. Господи, она же хочет забыть часы, минуты, это постоянное поглядывание на часики. Девять пятнадцать — летучка… в одиннадцать — вызывает начальник… до пятнадцати чтоб был отчет… в шестнадцать — планерка… Кристина затыкает пальцами уши и все равно слышит голоса: мужские, женские; гомон, хлопанье дверей, телефонный трезвон. Но я ведь дома… Дома! — едва не восклицает. Однако это слово, даже произнесенное тихонечко, обладает магической силой, возвращает покой ее мыслям. Кристина поднимает руку к снопу солнечных лучей, падающему из окна, легонько шевелит длинными тонкими пальцами, словно умывая их под золотым дождем, а потом этим чудотворным бальзамом натирает лицо, веки. И сама себе улыбается. Оттого, что здорова. Что глаза ясные. Что на дворике так знакомо скрипит колодезный ворот и плещется вода. Что негромко журчит разговор женщин на улице… Что она дома… Да, она дома, дома и ни о чем другом не желает думать. Вот повернется на бок и будет так лежать без конца, поскольку ничто происходящее за стенами комнаты или на улице ее не заботит. Ничто ее сегодня не заботит. Сегодня воскресенье детских лет.

Осторожно приоткрылась дверь, тетя Гражвиле просунула голову, повременила. Кристину так и подмывало притвориться спящей, однако она зашевелилась, обернулась.

— Не разбудила? Горе ты мое…

Глаза испуганные, глядит ласково, смиренно, без слов извиняясь за вторжение.

— Правда, уже не спала?

Ах ты, господи! Криста, молчунья… От кого ты прячешься? От себя? Никуда не укроешься… Зачем играть в прятки? Сними с глаз повязку и гляди прямо, открыто. Признайся… самой себе признайся: гордость никогда не позволит тебе забыть прошлое, измену, простить человека, который растоптал, презрел, попрал… О, как много обвинений могла бы она бросить Марцелинасу. Пускай обвинения эти давно уже перегорели, обуглились, но сооруженный из них памятник незыблем. Шагнула одной ногой, теперь шагни другой. Смело ступай. Вслушайся, что еще нашептывает тебе гордость. Почему бродишь по улицам Вангая, высоко подняв голову, а голова-то ведь кружится? Почему тебя бросает в дрожь при виде приближающегося мужчины: вдруг это он?.. Почему так частит сердце, почему на висках проступает испарина? Почему сегодня утром ты так глядела с берега озера на Шанхай? Криста, Криста…

Короткие улицы, переулки, тупички старого города. И все так переплелись, что и не уйдешь никуда: свернула в одну сторону — и тут же уперлась в площадь, свернула в другую — и оказалась в полях или над озером. Лишь одна улица, прибегающая от нового, днем и ночью не смолкающего шоссе, пересекает площадь и стрелой мчится вдаль, правда, там уже под новым названием — улицы Танкистов. Вот она, эта улица Танкистов. По высокому мосту, перемахнув долину с журчащим ручейком, неспешно поднимается она на холм и сворачивает влево, где уже издали светятся огромные окна белых и коричневых домов.

Кристина обеими руками ухватилась за металлические перила моста, еще тепловатые от солнца. Мимо громыхали самосвалы, ухали «Волги» и «Жигули», проскрипел небольшой автобус. Мост гулко гудел, дрожали перила, и внизу, среди буйного ивняка рябила вода, но ее журчания Криста при всем желании не услышала бы. Но не для того, чтобы послушать ручеек, она остановилась здесь. Равнодушно глядела на зеленую долину, редкие купы ольхи и раскидистых черемух, на тропинку, петляющую за огородами, и детей, верещащих на мостках, перекинутых через ручей. Казалось, все видела, заметила даже вдалеке железобетонные раскоряки — опоры электропередачи, которых раньше здесь наверняка не было, но все — и живое и мертвое — скользило перед ее взором, не задевая и не вызывая мысли. Словно и не бегала она никогда по этим лужайкам, не собирала в ольшаниках хворост и малину. Как будто глядела она на чужую долину.

Нет, она не вернется по улице назад. Хватит, уже не раз поворачивалась и уходила, и вот опять она здесь, на мосту. Неужто ей запрещено ступить ногой на тот берег? Почему она, будто школьница, ни с того ни с сего застыла на тропе? Но разве ей, в ее-то годы?.. Никто ее о возрасте не спрашивает, да она и не знает, сколько ей лет. Да, Криста, ты не знаешь, сколько тебе лет. Забыла, не помнишь уже. Все чаще забываешь. Ведь женщина имеет право забыть не только свой возраст, но и целую гору вдруг навалившихся забот.

Кристина натянула узкий ремешок сумочки, наброшенной на плечо, гордо откинула голову с коротко стриженными волосами и направилась по улице Танкистов, взбирающейся на холм.

Кристина упиралась, отнекивалась — как-нибудь в другой раз, — однако Чеслова не отпускала ее руки, тащила в густой полумрак коридора.

— Разве не соседки, не старые знакомые? В детстве все вместе да вместе, потом же опять…

Они столкнулись лицом к лицу у входной двери. Кристина возвращалась с озера — задумавшись, глядя себе под ноги, — а Чеслова свернула с улицы, добежала до двора и, увидев ее, хлопнула в ладоши: будто заранее условились! Ее крепкие пальцы сжимали локоть как клещами.

— Посидим, потреплемся.

Кристина, которую чуть ли не силой толкнули в дверь, прежде всего увидела согбенную спину мужчины. У окна, верхом на стуле, положив подбородок на спинку, сидел мужчина, держал перед собой в вытянутых руках фотографию женщины и так пристально глядел на нее, что не сразу расслышал шаги. Когда расслышал, плечи вздрогнули и руки поспешно опустились.