Сидоров не любил экскурсии, экстракции, эксцессы, экспедиции, экстравагантности, экстраординарности и экстрасенсов. Сидоров любил покой, по возможности полный (но не вечный: это было бы уже чересчур). Любил Сидоров вкусно поесть и сладко поспать. В промежутках между этими любимыми занятиями Сидоров, как и все нормальные люди, ходил на службу, где достаточно исправно служил, но без эксцессов и особой экстравагантности.

Со стороны могло показаться, что жизнь Сидорова была унылой, скучной и серой. Но серый цвет был любимым цветом Сидорова (особенно обожал Сидоров серые галстуки). Поэтому себя Сидоров считал человеком счастливым. Что, в общем-то, соответствовало истине, в виду непритязательности описываемого объекта, а именно, непосредственно самого Сидорова.

Но речь, собственно, пойдет не о Сидорове, точнее не только (а может не столько) о Сидорове, сколько о тех феерически-фантасмагорических событиях, безумным водоворотом захлестнувших бедного Сидорова — скромного любителя покоя и серых галстуков.

Ничего в тот день не предвещало кардинального перелома в судьбе скромного антагониста экстрасенсов, экстрактеров и прочего экстраразнообразия.

В тот день Сидоров, как всегда, опоздал на работу. Как всегда был пойман с поличным начальством прямо в коридоре и, тут же в коридоре, был публично предан анафеме (Вы взрослый человек, Сидоров! Сколько это может продолжаться! Я надеюсь, что это было в последний раз!). Лично он Сидоров, тоже надеется, что это в последний раз, и так каждый раз.

Собственно мы покривили душой (что в наше время скорей правило, чем исключение) анонсировав начало злоключений экстрафоба Сидорова данным днем. На самом деле (если конечно не брать в расчет момента появления, тогда еще младенца Сидорова, на свет) все началось четыре дня назад, когда, как всегда опаздывая на работу, Сидоров на бегу, вскрыв почтовый ящик, вдруг с изумлением обнаружил экстравагантное (недаром Сидоров так не любил этого термина и все что с ним ассоциировалось) послание на черном картоне.

(Кстати, вы обратили внимание, как часто в остросюжетном повествовании возникают «вдруг» и «кстати».)

Текст послания гласил:

Тот день объект Сидоров посвятил выяснению обстоятельств возникновения уведомления. Лучший друг Сидорова, Аристарх Петухов, заявил, что это чья-то глупая шутка, а на тираду Сидорова:

Третий листок картона вороной масти настиг страдальца Сидорова совершенно обескураживающим способом.

Сидоров, раз в неделю позволявший себе устроить «праздник который всегда с тобой», раздобыл три бутылки пива и курицу. Но птичку, скончавшуюся по-видимому от бубонной чумы (о чем красноречиво свидетельствовали пупырышки и лазоревый оттенок тушки), нужно было еще приготовить.

Зато пиво было свежее и это с лихвой компенсировало непрезентабельный вид синюшного представителя мира пернатых (о чем, не менее красноречиво, вещали неистребимые остатки хвостового оперения). Кое-как побрив и вскрыв трупик Сидоров лишился дара речи (точнее потерял его вторично так как и раньше никакого такого особенного дара не наблюдалось). Птичка, кроме своих внутренних птичьих достоинств, содержала также листок черного картона, своим многословием с лихвой компенсировавшим потерю дара речи уведомленным Сидоровым.

Предав куриное тело огню, Сидоров, может впервые в жизни, задумался. До этого он, Сидоров плыл по волнам Житейского Моря довольно уверенным брассом, но весьма слабо представляя куда и зачем плывет. Теперь возникало удивительное и тревожащее ощущение, которое кратко можно было охарактеризовать фразой: «приплыли!».

Следующий день ознаменовался отсутствием таинственных листов черного картона.

Врожденный, неистребимый оптимизм (присущий Сидорову с детства, как память (генетическая) о папе Сидорова, вероятно тоже Сидорове, который принял активное участие, но исключительно лишь при планировании появления на свет маленького Сидорова, дальнейшие следы папы Сидорова теряются) так вот, оптимизм нашего Сидорова взял верх в трагическом столкновении с иррациональным, вытеснив воспоминания о необъяснимых событиях куда-то на периферию сознания, и жизнь с размаху влетела в привычную колею.

И вот на тебе! Колея похоже вела к оврагу, и установить его глубину можно будет тогда, когда Сидоров из оврага выберется. А если?.. Тьфу! Три раза.

Сидоров сел за свой рабочий стол (здесь жил и… ну вы помните) и сосредоточился. Предстояло выявить потенциально опасные направления, откуда ему — Сидорову могли грозить неприятности. Направление главного удара, так сказать.

Итак, если сбросить со счетов Сидорову Марию (если бы Мария узнала как вольно обращается с ней Сидоров, пусть только в мыслях, еще не известно кто кого сбросил бы со счетов), остается кто? Или что? Служба?..

Был правда еще лично шеф Сидорова, с которым у Сидорова были личные счеты, точнее счеты были шефовы — лично (Сидоров взял их на денек в прошлом году, но не вернул). Вряд ли это могло послужить причиной появления таинственных и тревожащих уведомлений. Шеф, по-своему, любил и ценил Сидорова, как ценят заботливые мамаши дворового хулигана, постоянно ставя его собственным детям в пример:

— Ты только посмотри на него, Вовочка! Вот не будешь мамочку слушать — вырастишь таким же балбесом.

На ярком примере Сидорова шеф воспитал целое поколение более субтильных, то бишь юных, сотрудников.

Опять же явного вреда Сидоров не приносил…

Нет, шеф — исключается. Где, с таким окладом он еще найдет себе такого Сидорова. Конечно было в этом заколдованном круге: оклад-работа-оклад, что-то порочное, но не до такой же степени.

— Сидоров?!

— Пять долларов!

— За что, Сидоров?

— А за поговорить с хорошим человеком?

— Какой же ты хороший, Сидоров? Тем более человек? Ты обыкновенный жлоб!

На самом деле, скорей всего, был уже полдень. А может даже не полдень. Но уж во всяком не полночь, это точно… Хотя…

Голова трещала так, словно накануне Сидоров на спор забодал вожака бараньего стада, а заодно и всех его ближайших сподвижников, близких и дальних родственников, а потом для вящей убедительности еще пару раз постучал все той же головой об угол соседнего дома (почему соседнего? загадочен мир авторской ассоциации!).

Сидоров сел на полу и мрачно стал разглядывать собственные ноги ноги были разными: одна в носке, вторая без, но зато в ботинке. Второй ботинок почему-то стоял на подоконнике.

Сидоров тяжело поднялся, проковылял к окну и даже хрюкнул от полноты обуревающих его чувств: ботинок до краев был тоже полон… воды. А на дне отчетливо просматривались две маленькие серебристые кильки пряного посола, несколько веточек петрушки и пятикопеечная монетка.

«Черт! То ли вчера уху собирался варить, то ли хотел аквариум обустроить… А кто же монетку бросил? Неужели кто-то решил по древнему обычаю… в водоем… чтобы, значит, еще вернуться… Черт!»

Сидоров имел в жизни счастье — дважды, впрочем, как и оно его. К счастью оба счастья были хотя и бурные, но недолгие.

Скоропостижно осчастливленный по первому разу, Сидоров, не вняв слабому голосу рассудка (какой рассудок — такой и голос) безрассудно сунул голову под венец повторно, наивно полагая, что ведь не каждый же раз зубцы у венца обязательно будут повернуты во внутрь.

По истечению срока давности, отведенного на процесс повторного осчастливливания, Сидоров решил, что в данном обряде, используются исключительно, так называемые, венцы терновые или заботливо свитые из иных аналогичных дикорастущих и не менее противных представителей местной флоры (какая фауна — такая и флора).

Но это как раз тот случай, когда мнение автора (то есть Сидорова) не совпадает с мнением редакции, если конечно у нее есть отдельное мнение по этому поводу (с чем мы ее и поздравляем: какая редакция…), но в глубине души оставляем за собой право на сомнение. То есть, якобы особое мнение при мнении, но отдельное, ставящее под сомнение априорное мнение, высказанное ранее, в связи с которым есть мнения, сомнению не подлежащие, по поводу которых все же есть отдельное мнение, ставящее изначально все под сомнение. («Закон транзитивности мнений», цитата взята из записок Сидорова, том 8, стр. 76, пятая строка сверху.)

Короче в третий раз, если бы Сидорову вновь подвернулось счастье (или он, Сидоров, — ему), то лично он, Сидоров, предпочел бы сразу, но наличными. А лучше (это точка зрения самого Сидорова), чтобы на этот раз тайфун прошел стороной.

Жизненный путь Сидорова не был усыпан розами.

Но за истинность этого утверждения Сидоров не стал бы ручаться головой, хотя неоднократно говаривал, что она, то есть голова Сидорова, исторической ценности не имеет, а имеет лишь номинальную стоимость.

Существовал существенный процент, что таки — да! То есть нашелся такой… э-э-э… джентльмен, и усыпал таки путь, но похоже, что лепестки с цветов облетели еще до того, как их, то есть цветы, стали швырять Сидорову под ноги.

В результате у идущего Сидорова уже давно сложилось твердое убеждение, что, сколько под ноги не смотри, ничего хорошего там не найдешь (хотя сосед Сидорова — поэт Иван Прокидайло, утверждает, что так можно сколотить целое состояние).

Совместно с венцом, комплект терний являл собой хорошо продуманную и законченную композицию, за которую хотелось кому-нибудь набить морду.

Сидоров целеустремленно топал по улицам родного города тщательно следя за своими ослепительно белыми тапочками, но неожиданно был остановлен бесстыдно бодрым восклицанием.

— Сидоров, привет! Как дела?

— Ты же знаешь, — лукаво улыбнулся Сидоров. — Как всегда: отвратительно.

— Я рад! — расцвел собеседник Сидорова, и даже как-то лицом похорошел.

— Я рад, что ты рад, — почти искренне сказал Сидоров. — Ты хорошо выглядишь.