— Вдруг они решили, что нас уже нет, и перестали слушать? Ведь сегодня уже тридцатое октября!..

Лена посчитала по пальцам.

— Двадцать третьего сентября мы приземлились. До первого — восемь дней, да в октябре тридцать. Сколько же всего?.. Тридцать восемь! Подумать только! Скитались больше пяти недель!

Надя возилась с рацией. Провод антенны никак не хотел заталкиваться под плинтус, над которым свисали отставшие от стены выцветшие обои. Хорош тайник! В небольшой комнате скрипучий шкаф, убогий стол, железная, расшатанная, одна на двоих кровать. Можно сказать — царская обстановка. И ни одного укромного местечка! Рация едва уместилась в корзине под тумбочкой, прикрытая не столько для маскировки, сколько для собственного Надиного успокоения, куском старого ситца.

Первый выход в эфир, на связь! После стольких дней тяжких испытаний, тревог, волнений. И вдруг, когда затрачено столько сил, они, возможно, отрезаны от всего мира?

Полёт был долгий и тяжкий. Моторы монотонно гудели, а в круглых окошечках фюзеляжа могильная тьма. Сумеет ли штурман вслепую вывести самолёт к тому месту, которое капитан Лялюшко утром отметил на карте крестиком?..

…Недели две назад Лену вызвали в штаб армии к приехавшему в их часть генерал-полковнику, молодому, полноватому человеку. Он подробно расспрашивал её об Одессе, как будто хотел удостовериться в том, что она хорошо знает город. А потом стал расспрашивать, не боится ли она воды и умеет ли хорошо плавать. Ничего лишнего он не сказал, но Лена поняла: её хотят забросить в Одессу с подводной лодки. Однако через несколько дней Лялюшко стал усиленно готовить их с Надей к прыжку с самолёта.

Надя молчит, и Лена дотрагивается до её плеча.

— Чего тебе? — отзывается Надя. Во тьме её лица не видно. И дыхания из-за рокота моторов не слышно.

— О чём думаешь?