Приземистый, с покосившимися, подслеповатыми окнами, кирпичный особняк, расположенный сразу же за городской чертой, до революции служил пристанищем какому-то священнику, который никогда не был архиереем, но людская молва почему-то окрестила это угрюмое строение Архиереевой дачей, и название сохранилось до сих пор. Из-за острой нехватки жилья, в пятидесятых годах, из епархии дом перешел во владение жилкоопа, был заселен самой разнообразной публикой и превратился в обычную коммуналку. Левше было около шестнадцати, когда, спустя лет десять после войны, они с матерью переехали из деревни в город. Жилкооп, куда мать устроилась работать дворником, выделил им жилье, и так они осели на Архиереевой даче. Отдельная комната с давно не мытыми окнами, выходящими в сад, располагалась в конце узкого коридора, который выглядел еще уже и длиннее из-за выстроившихся вдоль стен старых шкафов, велосипедов, примусов и корыт. Комната показалась новоселу просторной и уютной, хотя была совершенно пустой. Только в дальнем углу сиротливо стоял забытый прежними жильцами фикус. Листья вечнозеленого растения покрылись толстым слоем пыли, а земля в горшке высохла и потрескалась. Левша притащил со двора ведро воды, несколько

раз полил фикус и, наблюдая, как потрескавшаяся земля впитывала воду, влажной тряпкой тщательно протер каждый листок. Присутствие этого незнакомого до сей поры растения, которое с их приходом обретало новую жизнь, делало новоселье по-особенному радостным и каким-то необъяснимым образом обещало перемены к лучшему.

В комнате напротив проживал отставной военный. Левша считал соседа глубоким стариком, хотя Никанору Катсецкому не было и шестидесяти. Высокий, подтянутый, седовласый, пахнущий тройным одеколоном и зубровкой, Никанор в профиль чем-то напоминал Феликса Дзержинского. Как многие в послевоенные годы, Катсецкий одевался в офицерскую форму, и по тому, как ладно сидели китель и галифе, в нем без труда угадывался кадровый вояка. Соседи поговаривали, что во время войны Никанор служил в СМЕРШе, имел правительственные награды, но из скромности не одевал их даже в день Победы. Не носил и погон, хотя на службе состоял и посещал её исправно. Служил бывший "смершевец" в домзаке, а попросту в тюрьме. И служба была не совсем простая. Работал исполнителем. Приводил в исполнение смертные приговоры, которые в то время были не редкость. За это и получил от зеков кличку Кат. По тюрьме упорно ходили слухи, что на воровской сходке, во главе с законником Васькой Психом, Катсецкого приговорили, но вопреки ожиданиям, всем смертям и зекам на зло, Кат продолжал жить и здравствовать.

Отличительной чертой формы одежды Никанора были до блеска начищенные хромовые сапоги, обутые в новенькие резиновые, на красной байковой подкладке, калоши, которые он не снимал ни зимой, ни летом. Левша приметил, что сосед в любую погоду уходил на службу в калошах, а, возвратившись, любовно протирал их мокрой тряпкой и ставил в общем коридоре у двери. Вот из-за этих-то злополучных калош и возникли у него разногласия с Никанором. Дело в том, что Левша время от времени, безо всякого на то дозволения владельца, пользовал калоши, бегая ночью во двор по малой нужде. Надевать и зашнуровывать собственные ботинки ленился, а резиновые катовы калоши сорок пятого размера были для этого дела как раз в пору. Это самоуправство долго сходило лентяю с рук. Но однажды он обпился кислого молока, которое мать привезла из деревни, и к вечеру у Левши протяжно и многообещающе бурлило в животе. В критический момент он выскочил в коридор, впрыгнул в сияющие никаноровы калоши и, как маленький Мук, вихрем вылетел во двор.

– Кажется, не донесу, – прошептал себе под нос обжора, переходя на мелкий шаг и для прочей верности плотнее сжимая верхние части ног. Это ухищрение было запоздалым.

Не добежав до толчка несколько метров, он присел напротив будки от немецкого автомобиля – "душегубки" и случайно, сам того не желая, поменял цвет у задника левой калоши, торчащего далеко за его спиной. Байковая подкладка калоши изменила свой цвет с розового на бледно-желтый. Этот постыдный проступок был почти ни кем не замечен, если не считать обитавшего в "душегубке" рыжеволосого квартиранта по прозвищу Золотой, который неожиданно показался в дверном проеме. С Золотым у Левши с самого начала не заладились отношения, но он был уверен в его молчании.

Каким шальным ветром и как прибило к ним Стефа – тощего, безликого очкарика лет за тридцать, смахивающего на странствующего музыканта – шарманщика, у которого от тяжелой шарманки перекосило плечо, Левша затруднялся и припомнить. Личность это была неприметная, и было неудивительно, что он вначале не обратил на Стефана внимания.

По вечерам, на углу двух улиц, у привокзальной "Магистрали", в кафе "Экспресс", где ближе к вечеру собирались наперсточники, лотерейщики, подкидчики с переворотчиками и прочая шершавая аферистическая публика, Стеф скупал "рыжье". Обручалки, перстни, сережки и цепочки были желанной добычей аферистов и, ввиду не совсем благовидного происхождения, продавались ниже реальной стоимости. Золото Стеф взвешивал на маленьких весах с дужкой, на которых охотники отмеряют дробь. Подозрительный карманник Венька Шуфутинский, продавая ему, попавшиеся в краденом кошельке, золотые коронки, засомневался в их точности, но клиенты Стефа на это не обратили внимания. Скупщику было не по нутру замечание слишком внимательного щипача, но он ни как на него не отреагировал. Подняв вверх правое плечо, Стеф плотнее закутался в серое твидовое пальто, цветастым носовым платком протер очки и подальше спрятал перетянутое резинкой тугое портмоне. Левша часто наблюдал за новоявленным скупщиком и по старой лагерной привычке пытался, анализируя, отнести его к той или иной группе или категории проходимцев. Делалось это очень просто. Он мысленно перебирал в памяти бесчисленное множество самых характерных типажей, с которыми приходилось сталкиваться, и, проводя параллель, примерял к ним объемный портрет Стефа. Учитывалось не только внешнее сходство, но и мимика, одежда, характерные движения и другие мелочи, на которые чаще всего никто не обращает внимания. На удивление, многократно проверенный способ давал сбой. На Стефа так и не нашлось подходящего лекала.

В тот вечер дела у Стефа шли не очень успешно, и фарт был явно не на его стороне. Шел дождь со снегом, погода для аферистов была не летная, и за все время он принял только два кольца, из которых одно оказалось низкопробным, а второе, бочонок граммов на десять, было и вовсе сомнительной пробы. Стеф потер его ляписом, с сомнением покрутил в руках, но все-таки взял, соблазнившись низкой ценой. "Если не золото, толкану кому-нибудь в Высокополье",- подумал он.

Левша играл в волжский рамс с Шуфутинским за соседним столом и, поглядывая, время от времени, в сторону скупщика, наблюдал за манипуляциями Стефа. Как обычно, Венька вел себя в игре безобразно. Пока ему не везло, он сидел тихо, как мышь. Но как только ему пошла карта, старый жид заважничал, стал говорить прибаутками, а получив в прикупе двух черных вальтов и козырного туза в придачу, и вовсе ошалел от счастья. Отложив карты, щипач встал из-за стола, сделал поклон немногочисленной аудитории, послал воздушный поцелуй грудастой барменше и, поглядывая на Стефа, запел низким сипловатым баритоном: