Города, особенно такие большие, как Москва, встречают весну первыми. Всю зиму погребенные под снегом каменные извилины улиц грезят о тепле; в огромных топках чадно сгорают тонны угля и мазута, гоня по ржавым трубам горячую воду, и гигаватты электрической энергии круглые сутки озаряют кирпичные ущелья ровным желтоватым светом, тщась заменить собой загостившееся в теплых краях солнце. Днем и ночью над городом висит плохо различимое простым глазом одеяло смога, удерживающее драгоценное тепло – смрадное, нездоровое, но все-таки тепло.

Город живет по календарю. Нетерпеливо срывая со стены листок за листком, горожане воровато заглядывают вперед: скорее бы! И как только февраль сменяется мартом, город вздыхает с облегчением и во всеуслышание объявляет: все, господа, весна! Отмучились. Добро пожаловать на сезонные распродажи…

И природа, загнанная в черте города в обнесенные чугунными решетками резервации парков и скверов, послушно уступает: весна так весна. Как скажете, ребята, вам тут, в городе, виднее. Давайте подгоняйте ваши погрузчики и самосвалы, сгребайте грязный снег, сметайте с мостовой песок и соль, которые сами же и набросали за зиму едва ли не по колено, – словом, действуйте по плану.

И горожане действуют по плану. Слежавшиеся сугробы вывозят за город и сваливают в овраги, предоставляя им спокойно ждать весны – не календарной, а настоящей. На подоконниках городских квартир победно зеленеет в длинных деревянных ящиках рассада, на рынках откуда ни возьмись возникают ржавые грузовики, доверху набитые саженцами плодовых деревьев и кустарников, а возле киосков, торгующих семенами и удобрениями, собираются шумные очереди.

Ртутный столбик термометра все еще неуверенно колеблется возле нулевой отметки, но царящая в городе суета так заразительна, что ранний дачник, впервые в этом году свернувший с шоссе на знакомый проселок, всякий раз жутко удивляется, обнаружив, что в лесу до сих пор лежит снег. Да и то сказать: в городе давно уже ждут первой зелени, а тут, изволите ли видеть, зима! Дичь, тундра… И как они круглый год живут в этой своей деревне?

– Ты еще не устал, Марат Иванович? – пряча в углах губ усмешку, спросил Илларион Забродов.

Он сидел в глубоком, обитом ярко-красным плюшем кресле с гнутыми, покрытыми стершейся позолотой ножками и вертел в пальцах незажженную сигарету. Поза его, как всегда в минуты отдыха, наводила на мысль о том, что в теле этого человека не осталось ни одной целой кости. Вряд ли кто-то еще смог бы чувствовать себя удобно в такой позе; Забродов же, казалось, не испытывал ни малейших неудобств. Он втянул ноздрями аромат дорогого табака, проведя сигаретой под носом, и мечтательно закатил глаза. Ему хотелось курить, но не хотелось в десятитысячный раз выслушивать многословные рассуждения Пигулевского о том, почему курение в букинистической лавке, совмещенной с антикварным магазином, следует приравнивать к террористическому акту и преследовать в уголовном порядке. К тому же Марат Иванович был бы только рад затеять ссору, чтобы отвлечь внимание партнера от совершенно безнадежной партии.

– С чего бы это мне уставать? – сварливо осведомился старый антиквар, нерешительно теребя своего коня.

Он играл белыми. Фигуры были мастерски вырезаны вручную из слоновой кости и стояли на большой, инкрустированной ценными сортами дерева доске. Этот набор Марат Иванович приобрел недавно, и сегодня они играли за этой доской впервые. Илларион сильно подозревал, что Марат Иванович пошел на такую жертву неспроста: хитрый старик наверняка рассчитывал, что утонченная красота вырезанных в конце позапрошлого века неизвестным мастером фигур отвлечет Забродова от игры и окажет влияние на исход партии. Забродов видел его насквозь, но не возражал против подобного коварства: шахматы – это война в миниатюре, а на войне, как и в любви, хороши любые средства. Сигарета, которой Илларион вот уже в течение десяти минут старательно водил у себя под носом, была маленькой местью хитроумному противнику: она отвлекала Пигулевского от игры точно так же, как фигурки из слоновой кости должны были, по его замыслу, отвлекать Иллариона. Марат Иванович наверняка с нетерпением ожидал появления на сцене зажигалки, чтобы немедленно поднять крик, и это нетерпеливое ожидание сбивало его с толку почище дымовой завесы.

Забродов сунул сигарету за ухо, взял со стола тонкую, как розовый лепесток, чашку кузнецовского фарфора и сделал аккуратный глоток. Чай уже основательно остыл, но не потерял удивительного аромата. Заварка была хороша, но Илларион знал, что дело тут не только в заварке: никто из его знакомых не умел заваривать чай так, как это делая Марат Иванович.