Турманов вылез из танка последним — трое его солдат-помощников ушли в тыл полигона, в лощину, закрытую серой пирамидой командно-наблюдательной вышки; оттуда доносились голоса, но суетня на поле прекратилась, и Ермаков понял, что ротный уже собирает на последний перед стрельбой, стало быть самый важный, инструктаж. Следовало поторопиться и Ермакову, и все же, отойдя от машины, он остановился, наслаждаясь минутой одиночества, коротенькой освобожденностью от взоров подчиненных и начальников. Даже стеклянные глаза машин смотрят теперь мимо, и можно сдвинуть на затылок теплый, глухой шлемофон, расстегнуть пуговицу куртки, как бы отпустить пружину где-то там, внутри, потому что на службе командир — словно курок на взводе, а выведенный курок полагается время от времени спускать, чтобы пружина не устала и не случилось осечки.

Он медленно осмотрелся, машинально отмечая привычные ориентиры степного полигона — силуэт разбитого танка на скате далекого холма; согнутая ударной волной опора электролинии со спутанными клочьями проводов, похожая отсюда на женщину, в отчаянии заломившую руки, а рядом — смятый, с оторванным крылом и нелепо задранным килем бомбардировщик; неподалеку — бесформенный темный ком, будто спрут с искривленными в предсмертной судороге щупальцами, — лишь опытный глаз опознает в нем сбитый вертолет; пепельно-ржавая язва ожога на боку сопки, куда угодил, вероятно, снаряд особо разрушительной силы. Бесплодная земля, натурализованный портрет войны, извечно одинаковый следами разрушения и гибели, — к нему должен приглядеться, привыкнуть солдат на полях учений, чтобы в тот возможный час, к которому он готовится, жестокий и пугающий лик самой войны не лишил его уверенности и силы.

Ермакову нравилась окрестная степь — всхолмленная, тусклая, с ее простором и неограниченными маршрутами для скрытых маневров, обходов и охватов всякого противника, который повстречался бы здесь с его танками, но по утрам эта степь рождала в нем смутную тревогу: казалось, из затененных распадков, из серой полоски неба над ломаным горизонтом должно возникнуть что-то грозно-необъятное, чего он еще не знал. Ермакову больше была по душе вечерняя степь, когда растекается уютная темнота; ночью в степи он становился уравновешеннее, тверже, смелее.

Теперь из-за далеких, едва различимых гор вставало солнце — большое желтое пятно, притушенное степной дымкой, обманчиво мягкое, и Ермаков сморщился, представив, до чего свирепым станет оно через час-другой. Он вспомнил иное, далекое солнце, встающее из туманной, еще сыроватой тайги, а то и прямо из речной заводи, — будто зеркало, на которое и дохнуть боязно: вдруг затуманится и не согреет… И два следа — большой, мамин, и маленький, свой, — на росистой траве, густой и упругой. «Мам, а как называются цветы, синие, которые смеются?..» Слабая улыбка и голос, похожий на вздох: «Незабудки, сынок». «А можно, я буду их маргаритками звать? Бывают же цветы маргаритки?» — «Бывают, сынок, но здесь они не растут…»

Вспомнил, усмехнулся, застеснявшись сам себя, поправил ремень, еще раз оглядел машины.

Командующий войсками округа генерал-полковник Тулупов прошел долгий служебный путь от взводного до командующего и хорошо знал, сколько суматохи подчас вызывает весть о его прибытии в полк, сколько людей отрывают от боевой подготовки наводить, как говорится, марафет, и потому всегда старался захватить жизнь части в ее будничном течении, без искусственного лоска, когда люди делают свои дела так, как привыкли делать, и смотрят на тебя так, как привыкли смотреть. А если его пытались убеждать, что ожидание начальника подтягивает командиров и солдат и тем укрепляет порядок, он отвечал: «В таком случае моим подчиненным придется быть подтянутыми всегда, а не только по телефонному звонку».

И в этот раз Тулупов не изменил себе — приехал на полигон в старом запыленном газике дежурного городской комендатуры, никого не предупредив. Еще издали приметил около вышки высокую тяжелую фигуру полковника Степаняна. Перед ним стоял навытяжку командир танкового полка подполковник Юргин. По жестам Степаняна можно было заключить, что беседа шла односторонняя, и Тулупов посочувствовал Юргину, назначенному на должность полкового командира всего месяц назад.

Тулупов приказал шоферу ехать прямо на площадку колесных машин. На газик танкисты не обращали внимания — мало ли их шныряет по полигонным дорогам?

Приоткрыв дверцу, Тулупов явственно услышал:

— Если не научили своих офицеров пристреливать оружие, садитесь за пульт сами. Безобразие! Командующий едет на полигон, а вы двойки тут… сшибаете.