В декабре 1954 года Генри Сомс и не подозревал, что его жизнь лишь начинается. Барахлило сердце, дела в «Привале» шли из рук вон плохо, он был на грани нервного срыва.

Временами, если не хотелось читать, он стоял у окна и смотрел на снег. В непогожие вечера снежные хлопья стремительно вырывались из окутывающей горный склон темноты в голубоватый свет, падавший из окон «Привала», искрились в розовом сиянии неоновой вывески и снова уносились в темноту, в лес, черневший по другую сторону шоссе. Генри Сомс пощипывал губу — буря чем-то и пугала, и влекла его. В сумятице хлопьев ему мерещились очертания человеческих тел, чаще всего его собственного, громадного, неуклюжего, но, случалось, чудился какой-нибудь зловещий незнакомец. Хотя стоял он в смежной комнате, в жилой пристройке, ему слышно было, как в закусочной тикают большие часы, и он представлял себе красную и синюю стрелки и бессознательно пытался прикинуть, который час — двенадцать, час, четверть третьего… Но вот он, наконец, укладывался в постель; лежал, массивный, как гора, и лишь ноздри и губы слегка шевелились, когда что-то снилось.

Этой зимой он радовался посетителям, даже если они поднимали его среди ночи. Свет в «Привале» горел с вечера до утра, и все знали, что Генри не против того, чтобы его будили. Закусочная Генри Сомса была последней на шоссе до самых пригородов Слейтера — просто спасение для тех, кого застигла непогода. Генри кричал из своей комнаты: «Иду, иду», — натягивал халат и, помаргивая, спешил к стойке, орал: «Хороша погодка для белых медведей!» — смеялся, щурясь спросонья, и хлопал по плечу позднего посетителя. После двух ночи обычно заезжали пьянчуги — старики, беззубые или почти без зубов, с печеночными пятнами на коже, давно не стриженные. Чаще других бывал один старик, русский, а может, поляк, грузный, величественный, по фамилии Кузицкий. Он торговал утилем. Ездил он на стареньком синем грузовике, на дверце которого были написаны фамилия и телефонный номер владельца, всегда носил костюм с жилетом, зимой же черное пальто, в незапамятные времена купленное у кого-то по дешевке в автопарке в Новом Карфагене. У него была медлительная тяжелая походка: не подумаешь, что пьяный, — просто человек задумался. Он торжественно усаживался и погружался в раздумье, немного погодя снимал и клал на стойку шляпу и лишь тогда учтиво просил кофе. В усах его поблескивали крошечные ледышки. Генри приносил ему кофе, себе же ломоть яблочного пирога, и ел тут же за стойкой, глядя, как старик льет в кофе виски и пьет. Когда Кузицкий приканчивал вторую чашку, Генри иной раз жаловался ему на сердце.

— Мне сказали, я не проживу больше года, мистер Кузицкий, — говорил Генри. — Один сердечный приступ у меня уже был. — Голос его звучал довольно бодро, но старик, конечно, видел, что Генри боится. — У меня бывают головокружения, — добавлял он.

Кэлли Уэлс стояла в комнате, смежной с гостиной; в обычное время здесь занимались шитьем. За ее спиной были закрыты обе двери. На ней было старинное валлийское подвенечное платье, но Кэлли, судя по всему, едва ли его замечала, просто стояла вот так, сложив руки и глядя в окно. Комната, погода, округлые голубые горы вдали — казалось, все прониклось той же тишиной, какую Кэлли ощущала в себе. Весь дом вокруг гудел, как улей, но Кэлли не замечала и этого.

Ей казалось, она впервые за много недель наконец-то осталась одна. Каждый раз она должна была что-то улаживать, принимать какие-то решения — куда поместить дядю Рассела и тетю Кейт (как-никак, они едут из Кливленда), что делать, если не поспеют к сроку заказанные в Ютике обручальные кольца, каким образом возить на репетицию тетю Анну, которая категорически отказалась ездить в грузовике дяди Гордона. Впрочем, едва ли прошло так уж много недель, их прошло никак не больше двух, потому что решено все было ровно две недели и три дня тому назад.

Отец вышел на кухню, моргая, как сова, придерживая рукой пижамные брюки, хмурый, злой как пес, а Генри церемонно произнес, держа ее за руку:

— Мистер Уэлс, я прошу разрешения на брак с вашей дочерью.

В пять утра, когда жена его разбудила, Генри Сомс сразу раскрыл глаза и пошел к телефону в гостиной. Так ни разу и не моргнув, оттопырив длинную и толстую верхнюю губу, он опустился в кресло, снял трубку. Послышалось гудение. На пороге спальни появился старик Принц: шея вытянута, уши насторожены — что, мол, тут такое случилось? Затем пес повернулся и возвратился на свое место, на полу рядом с кроватью, возле Кэлли.

В комнате было не светло и не темно. Снег так ослепительно блестел за окнами, что слегка подсвечивал обои и можно было различить серебристый блеск и серо-голубые линии — мужчина и женщина в старомодном платье стоят на дорожке возле мостика под ивой, их дети, мальчик и девочка, бегут по этой же дорожке к мужчине и женщине в старомодном платье, ива, мостик, двое детей, мужчина и женщина. В свечении снега заострились все изгибы и углы, и отчетливо видна была каждая вещь. В передней, где не было окон, узор обоев расплывался в тени, исчезал в темноте. Генри в упор глядел туда, но скорее ощущал ту комнату, чем видел: массивное старинное пианино, которым пользовались только для того, чтобы ставить на него фотографии — когда-то оно принадлежало его матери, — овальный коврик, старенький потертый столик с нижней полкой, на ней лежали сборники церковных гимнов и журналы, а на столешнице — мягкая дорожка, и на ней — ожидая, когда же ее снова повесят, — настенная лампа. Все вещи, находившиеся в комнате, имели такой вид, будто давно уж обжились, привыкли к месту, но не к этому, а к какому-то другому. Мебель выглядела так, словно ее только что внесли в новый дом или собираются вынести из нежилого дома. Резная овальная рамка, висящая высоко над кушеткой — старое фото, на котором изображен отец Генри Сомса с книгой в руках, — в полумраке кажется пустой.

— Назовите, пожалуйста, номер, — говорит телефонистка. Генри называет номер и ждет, пока она позвонит.

Голос доктора звучит полусонно. Доктор говорит:

Генри и Кэлли вышли проводить его на крыльцо. Кэлли, накинув на плечи теплый платок, связанный из зеленых ниток трех разных оттенков, держала завернутого в желтое одеяльце ребенка и махала вслед машине свободной рукой, а Генри, похожий на лысеющего, поднявшегося на задние лапы медведя, стоял с ней рядом и чуть позади, положив ей на плечо переднюю лапу, и тоже махал ему вслед. По другую сторону от Кэлли лежал пес. На крыльце горела лампа — дешевая имитация каретного фонаря, — свет к тому же падал из окон гостиной, и фигуры тех, кто стоял на крыльце, были как бы окружены ореолом, их очертания казались светлее лиц. Перед крыльцом и слева от крыльца на росистый, недавно подстриженный газон падали из окон и открытой двери косые полосы света; на маленькие остроконечные крокусы под окном тоже падал слабый свет; освещены были, хотя слабее, и заскорузлые стволы, и нижние ветви лиственниц вдоль подъездной дороги, выложенной желтыми камешками. Верхушки лиственниц вырисовывались темными силуэтами, такими же черными, как гора или фронтон крыши; а позади них раскинулось усеянное звездами бездонное небо. Ну просто реклама страховой конторы из «Сатердей ивнинг пост». Им можно было позавидовать.

У выезда на шоссе Джорджу пришлось остановиться; он снял с руля единственную руку и переключил скорость, одновременно надавив на тормоз ногой, так что грузовичок чуть не врезался носом в землю. С юга шла какая-то машина. Он оглянулся — Генри и Кэлли входили в дом, а пес поднялся и стоял с видом не враждебным и не дружелюбным — просто деловитым; так стоят пастухи, мирно наблюдая за стадом. Свет на крыльце зажегся и погас — это послала ему прощальный привет Кэлли — и больше уж не загорался. Почти в то же мгновение фары едущей по шоссе машины метнулись к нему в бешеном вираже и увильнули в сторону на волосок от катастрофы. В машине горел свет, и Джордж успел разглядеть пьяных парней, издевательские ухмылки на их лицах. «Чертовы психи, сволота», — подумал он и сквозь гулкие удары сердца все еще слышал, как будто застопорилось время, неожиданно взревевший мотор, свист ветра, скрежет сносившегося коленчатого вала. Машина нырнула вниз, пронеслась мимо «Привала» и стала взбираться на противоположный склон. Через несколько секунд они скрылись за гребнем горы, и ночь опустела. Джордж выехал на магистраль, поставив на акселератор дрожащую правую ногу. И пошла насмарку вся прелесть ночи — его снова одолели мысли об убийстве.

Об убийстве ему рассказал Генри. Он слышал по радио.

— Это на Никелевой горе случилось, не более десяти миль отсюда, — рассказывал он. — Старик какой-то. Называли имя, но я забыл. Кажется, он вернулся домой, а его уже там поджидали. Ударили по голове трубой. В общем, как я понял, забили его до смерти, страшно было смотреть.

Саймон Бейл был свидетелем Иеговы. В одно прекрасное воскресное утро, в разгар зимы, он появлялся у вас на крыльце, глуповато улыбаясь и выдыхая клубы пара, как трусливая собачонка, заглядывая сбоку вам в лицо, подогнув даже слегка колени и старательно запрятав Библию под полой изодранного зимнего пальто, а позади стоял сын его Брэдли, такой же робкий, как отец, но неуловимо отличающийся от отца — он не так искусно прятал свою готовность перейти от раболепия к бешеной злобе, ставшей впоследствии его главной чертой, — впрочем, ни Саймон, ни его сын никого не страшили всерьез, особенно солнечным зимним утром, когда ветер пахнет январской оттепелью, и вдали звонят колокола, и голубовато-белые горы уплывают неслышно, как Время. Чтобы избавиться от них, достаточно было захлопнуть дверь.

До сорока четырех лет Саймон Бейл работал ночным портье в гостинице Гранта в Слейтере. Это было четырехэтажное здание из красного кирпича, формой напоминавшее коробку, закопченное, плоское, старое, явно нерентабельное, все в ржавых потеках, так как карнизы на крыше протекали с незапамятных времен. Вестибюль был тесный, никак не больше обыкновенной деревенской гостиной, на полу лежал выцветший и потертый ковер вроде тех, какие можно обнаружить в классах воскресной школы при сельской церкви, и от цветочного узора на ковре осталось только нечто смутное. На ковре стоял старый диван с вылезшими пружинами, два прямоугольных кресла производства сороковых годов, рахитичный шахматный столик, придвинутый к стене и заваленный горой журналов, а в углу телевизор. В гостинице жили старики и две женщины, с чьей профессией Саймон безмолвно и кротко мирился. Терпимое отношение к блудницам, как он их именовал, вовсе не свидетельствовало о широте его взглядов, но не доказывало и его лицемерия. Просто их нечестивость была неотделима от общего растления нравов и служила лишним предзнаменованием близкого конца света. Конечно, им предстояло вечно гореть в адском пламени, это само собой, но вместе с ними гореть будет и почти все человечество — за гордыню, за алчность, за то, что не помнит субботы, за то, что полагает, будто дьявол мертв. Перед лицом столь огорчительных пороков человеку впору бы лишь о своей душе позаботиться, да еще еженедельно, воскресным утром, тщетно, но с настойчивым упорством взывать — к целым семьям, если удастся; к мужу, если только он один доступен; или же только к жене; или к играющему во дворе ребенку.

Брошюры Саймон держал у себя на конторке, скромно пристроив их рядом с регистрационной книгой. Их никто никогда не брал. Иногда движимый наитием — уловив в глазах какого-нибудь гостя искру человечности, — Саймон робко совал одну из брошюрок в протянутую за ключами руку. Порой он даже отваживался пошутить, хотя смеяться грешно. «Вот вам ключ», — произносил он и неестественно улыбался, словно ему рот растягивало тиком. Когда выбиралось свободное время, Саймон читал, всегда одну и ту же книгу. Он водил по строчкам черным квадратным пальцем и шевелил губами не только потому, что был необразованным, даже полуграмотным человеком, но и потому, что читал с особой сосредоточенностью. Точно так же он читал «Дейли ньюс», методично, начиная от первой страницы и колонка за колонкой двигаясь к последней, ничего не пропуская даже тогда, когда ему попадались объявления или один из двух комиксов, которые печатала «Дейли ньюс»: «Майор Хупл» и «Лихой кузнец». Много ли он понимал из прочитанного и как его истолковывал на свой мистический лад, одному богу ведомо. Поскольку, прочитав начало статьи на первой странице, он никогда не приступал к ее продолжению, помещенному на четвертой, прежде чем доберется до него колонка за колонкой по своей систематической методе, чтение едва ли захватывало его. Тем не менее уже чуть ли не сорок лет он изо дня в день читал газету, что, во всяком случае, свидетельствовало о постоянстве его привычек — достоинство немаловажное. Иногда во время чтения его губы плотно сжимались, порой кривились — его подобострастная улыбка давно уже и вправду стала нервным тиком и можно было заподозрить, что Саймон кривит губы в гневе или в раздражении. (Вспомним, как читает газеты Джордж Лумис, который моложе Саймона на двадцать лет, но похож на него больше, чем согласился бы признать любой из них обоих. Джордж тоже — поздно ночью, в своем большом пустынном доме — читает их, колонку за колонкой, правда, он не тратит времени на рассказы, объявления и, конечно, комиксы — исключая полуголых дамочек из «Кузнеца», — и пока он читает (левая нога закинута на правое колено, на ней — газета, в левой, единственной, руке — сигарета, и он нервно постукивает по ней большим пальцем), он все время болезненно морщится — его возмущает все, что попадается ему на глаза, начиная с махинаций демократов и кончая глупостью наборщиков. Вспомним для сравнения, с другой стороны, как читает газеты Генри Сомс, когда в «Привале» нет посетителей и ему не с кем разговаривать. Он расстилает на столе газету — чашка с черным кофе стоит на ее левом верхнем углу, чтобы газету не сдуло ветерком от вентилятора, жужжащего на полке, — опирается широко расставленными руками о стол и просматривает заголовки, подавшись вперед всем своим грузным телом, водя головой то туда, то сюда, как человек, решающий картинку-загадку, и выбирает таким образом, что будет читать сначала. А потом он приступает к делу, и продолжения разыскивает сразу же, и иногда улыбается или хмыкает, а иногда зовет: «Кэлли, вот, послушай!» — и читает вслух. (Кэлли Сомс этого терпеть не может.) Если международные события огорчают или озадачивают его, он спешит поделиться с любым посетителем, зашедшим в зал перекусить или остановившимся набрать бензину, и при этом всегда исходит из убеждения, пусть и не подкрепленного доказательствами — просто оно у него в крови, — что, как бы предосудительно ни вели себя демократы или отдел Бюро сельского хозяйства, в их действиях должен быть заключен какой-то здравый смысл. И он доискивается в конце концов до этого смысла, находит рациональное зерно даже в самых неприемлемых взглядах (хотя какой логикой он руководствуется, понятно одному лишь Генри Сомсу и господу богу, а часто только господу богу), и уж после этого любое высказывание, продиктованное этими взглядами, хотя он может с ними и не соглашаться, находит в его сердце отклик, как телевизионная передача «Заглянем в наше завтра» — в сердцах сельских жительниц.

— Дурень ты несчастный, — твердит ему Джордж Лумис. — Не забывай, что человечество к прогрессу движет подлость в чистом виде.