Призванием варяжских князей начинается политическая жизнь Руси; под влиянием нового династического начала Русь вступает на поприще европейской истории.

Значение этого события определяется народностью призванных варяжских князей. Их считали поочередно финнами, хазарами, норманнами; последнее мнение стало господствующим; но при замечательно ученой и совестливой разработке письменных (преимущественно иноземных) исторических документов норманнская система происхождения руси далеко не удовлетворяет существенному требованию русской науки, а именно, объяснению из скандинавского элемента начальных явлений исторического русского быта. Как все вопросы о народных началах, так и варяжский имеет две стороны, письменную и фактическую. К доказательствам письменным принадлежат дошедшие до нас свидетельства, сказания и предположения русских и иноземных летописателей о народности руси и варягов; таковы сказания и мнения Нестора о началах русского государства имени около половины IX века; свидетельства Вертинских летописей о шведской, Ахмед-эль-Катиба и Лиутпранда о норманнской руси, Константина Багрянородного о названиях днепровских порогов и т. д. Взятые отдельно, эти свидетельства подтверждают, при первом взгляде, мнение о норманнстве руси; но, взятые отдельно, свидетельства Григория Турского подтверждают мнение о троянском происхождении франков; Феофилакта — об аварском происхождении славян; Ибн-Гаукала — о русском происхождении мордвы. Значение письменных документов и их толкований при решении вопроса о спорных народных началах, очевидно, подчинено необходимости согласования различных сказаний и мнений с положительными следами влияния одной народности на другую в отношении к языку, религии, праву, народным обычаям и преданиям. Теперь, удовлетворяет ли норманнская система этим условиям своего значения в области русской науки? Указывает ли она на непреложные, верные следы норманнского влияния на историю и внутренний быт словенорусских племен? Мы увидим противное; увидим не только явное отсутствие норманнского начала в основных явлениях древнерусского быта, но и совершенную невозможность согласовать их существование с предположением о скандинавизме призванных варягов. А в таком случае не вправе ли мы положить, что письменные свидетельства, на которых норманнская школа преимущественно (можно почти сказать, исключительно) основывает свою историческую теорию, или сами по себе неверны, или неверно поняты новейшими толкователями? Рассмотрению этих свидетельств с иной, по моему убеждению, более рациональной точки зрения, посвящена значительная часть моей книги; здесь я должен прежде всего утвердить отсутствие положительных следов норманнского влияния на Русь, а с другой стороны, указать на явное участие в развитии исторического русского быта иного, западнославянского начала.

Немецкие представители норманнского мнения в прошедшем столетии — Байер, Миллер, Тунманн и Шлецер — трудились над древнейшей историей руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса. Для них Русь была то самое, что для других ученых немецких исследователей пелазги или этруски; загадочная народность, о началах которой сохранились намеки у греческих и латинских писателей. Находя норманнским подобозвучные имена у первых русских князей, у послов Олега и Игоря, находя шведскую русь в Вертинских летописях, норманнскую в известиях Лиутпранда и Константина, они провозглашали норманнское происхождение Руси, нимало не заботясь о том, отозвалось ли это норманнство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа. Что, между тем, по крайней мере Шлецер понимал необходимость воззрения и на фактическую сторону предмета, в этом, при его научной опытности, не позволено сомневаться; дело в том, что для полного и беспристрастного обсуждения вопроса как его предшественникам, так и ему недоставало основательного знания русского языка, русского быта и письменности в связи их с прочими славянскими языками, народными особенностями и литературами. Или не отсюда его односторонний, исключительно норманнский взгляд на первый период русской истории? его невнимание к славянским началам ее? его непростительно вольное обхождение с русскою летописью? Где Нестор мешает ему, он укоряет его вставками; где случай наводит его на факты, явно опровергающие его систему, он или молчит, или довольствуется бесплодным на них указанием; при случае, возьмем для примера хоть бы выдумку понтийских псевдо-'Ρώς'сов 866 года, он увлекается до изобретений. Сознавая Перуна и Волоса славянскими божествами, он считает излишним входить в объяснение причин, по которым мнимые норманны Олаф (Олег) и Ингвар (Игорь) и их скандинавские сподвижники клянутся по русскому (норманнскому) закону славянскими божествами, а не Одином и Тором. Он говорит в одном месте: «Надобно быть очень крепку на ухо, чтобы не слышать столь часто повторяемое Нестором, что новгородцы, киевляне и все прочие народы сего государства (дело идет о племенах, принимавших участие в греческом походе 907 года) назвались русами после пришествия варягов»; а в другом, что русами при Олеге и Игоре были еще одни только норманны, т. е. варяги; «владычествующий народ еще не смешался с прочими; долгое время возвышался Франк над Галлом и все делал один, не принимая в сотоварищество им побежденного» и т. д. Он замечает с удивлением непонятно скорое исчезновение норманнства в именах наших князей, тогда как «германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение»; но как объясняет он этот факт, очевидно, противный норманнству варяжских князей?

Современная наука не допускает ни молчания, ни изобретений, ни неизвестных причин. Она говорит: если варяги-русь скандинавы, норманнское начало должно отозваться в русской истории, как начало латино-германское в истории Франции, как начало германо-норманнское в истории английской. Не в мнимогерманских именах наших князей и послов их, не в случайных, непонятых известиях Вертинских летописей, Лиутпранда и Константина, — норманнство должно отозваться в самой жизни Руси, в ее религии, языке, праве, в народных обычаях, в действиях и образе жизни первых князей и пришлых с ними варягов. Без полного удовлетворения этим условиям исторического самопознания система норманнского происхождения Руси остается вне права науки, как остается вне права науки система славянского происхождения, покуда хотя одно из возражений норманнской школы будет оставлено без ответа.

Изыскания Круга изданы по смерти его, до приведения их самим автором в систематический порядок. Из статей, имеющих целью указать на живые следы норманнского начала в русской истории, особенно замечательны по содержанию:

При исследовании о началах Русского государства представляются три вопроса:

1) Кто призывал варяжских князей?

2) Вследствие каких побуждений?

3) Кто были призванные варяги?

До сих пор внимание исследователей было преимущественно обращено на последний вопрос; о двух первых мы имеем только поверхностные суждения; между тем, их точнейшее изучение необходимо для рационального, по возможности, определения спорной варяжской народности.

Вопреки положительному сказанию летописи Шлецер не допускает призвания князей в смысле правителей. «Люди, — говорит он, — возвращенные к дикой свободе, и, может быть, подобно далекарльским крестьянам столь же мало знавшие, что такое значит король, не могли вдруг и добровольно переменить гражданское свое право (civitas) на монархическое (imperium). Они искали только защитников, предводителей, сберегателей границ (по-исландски Landvarnarmenn) в случае прихода новых грабителей». Мы не узнаем отсюда, ни в каком качестве, на каких правах и условиях были призваны эти Landvarnarmenn'ры; ни вследствие каких логических побуждений славяне и чюдь, выведенные из терпения жестокостью и насилиями норманнов, сначала изгоняют своих притеснителей, а потом, опасаясь возвращения изгнанных, призывают их сберегателями своей безопасности. Эверсу не стоило большого труда опровергнуть эту теорию; если бы выведенные Шлецером положения принадлежали и самому Нестору, историк имел бы полное право отбросить их, как противные исторической вероятности и здравому смыслу; что же, когда они только плод шлецеровского воображения! Приводимые из истории других народов мнимые примеры подобных призваний убеждают нас только в одном, а именно, что факт призвания, каковым он представлен у Шлецера, явление беспримерное в истории народов древних и новых. Британцы призывают англосаксов на помощь против пиктов и скоттов, не против самих себя. Жители Руана, изнемогая от набегов Гастингса, угрожаемые нападением от норманнов Роллона, лишенные, наконец, всякой надежды на помощь от короля Карла, решаются признать над собою власть Роллона, с тем, чтобы он защищал и судил их по праву. Это более или менее история всех беззащитных, к сдаче принужденных людей; но что общего между жителями Руана, ожидающими погибели от двух, уже остальной землей овладевших врагов, и победными, только что от ига освободившимися племенами славян и финнов? Об отличии между сдачею Руана и призванием варяжских князей можно судить по последствиям той и другого. Роллон владеет Нормандией на правах завоевателя; земля побежденных размежевана по веревке; товарищи Роллона делят между собой города и деревни; прежние владельцы изгоняются или становятся вассалами новых. Знает ли русская история о подобных явлениях? Допуская причину, норманнская школа не вправе отделять ее от последствий.

Круг, принимающий призвание князей, ссылается на герулов и указывает на отправленное ими посольство из Мизии в Скандинавию, чтобы избрать себе там властелина из царского рода. Но герулы и скандинавы были одного племени, одного языка. Славянские народы были не менее германских привержены к своей национальности. Мы не видим, чтобы славяне балтийские, бывшие в несравненно теснейших против Руси то враждебных, то дружеских отношениях к норманнам, призывали их княжить над собой; венды платят дань германскому императору, князья их ездят за решением споров в Компьень; но ни венды, ни чехи, ни другие славянские племена не просят князей у своих врагов германцев, норманнов, аваров. В эпоху позднейшую, когда по мере возрастающего образования должна была усилиться в людях привязанность к родной почве, киевляне грозят Ярославичам покинуть Киев и уйти в Грецию; и мы знаем, что вообще подобного рода выселения были в духе славянских народов. Не решились ли бы скорее словене и кривичи выселиться из Новгорода, Изборска или Полоцка (допустив вероятность ничем не оправдываемого в них панического страха от изгнанных варягов), нежели «подвергнуть себя снова игу тиранов раздраженных, или искать в них самих защитников против их самих»?

Сознавая основательность этого возражения, Погодин полагает, что были призваны не изгнанные в 859 году (?), а особое норманнское племя, варяги-русь «известное им (славянам и финнам) вероятно более других, вследствие каких-нибудь предыдущих обстоятельств, напр., торговли, которую искони производили новогородцы на море Балтийском» и пр. Я не думаю, чтобы в призвании того или другого норманнского племени могло быть существенное различие; самое призвание не могло слишком разниться от завоевания. Как бы то ни было, если принять с большинством норманистов, что варяги-русь были шведские россы, обитавшие на ближайшем к новгородским словенам и чюди упландском береге, на так называемом Родене, выходит, что варяги-норманны, имевшие дань на словенах, чюди и пр. и изгнанные в 862 году, принадлежали к

Ни Круг, ни г. Куник не обращают особого внимания на вопрос о причинах призвания; последний (несмотря на заглавие своей книги) едва ли не принимает чистого норманнского завоевания.

Г. Соловьев не отвергает предания летописи; но, основываясь преимущественно на словах Нестора «и почаша сами въ собе володъти; и не бе въ нихъ правды, и въста родъ на родъ, быша въ нихъ усобиц, и воевати почаша сами на ся», полагает, что до призвания князей общественное устройство славянских племен на Руси не переходило еще родовой грани… веча, сходки старшин, родоначальников не могли удовлетворить возникшей общественной потребности, потребности наряда… чему доказательством служат усобицы родовые, кончившиеся призванием князей. Целью призвания, говорит он далее, было установление наряда, нарушенного усобицами родов: «Роды, столкнувшиеся на одном месте и потому самому стремившиеся к жизни гражданской, к определению отношений между собою, должны были искать силы, которая внесла бы к ним мир, наряд, должны были искать правительства, которое было бы чуждо родовых отношений, посредника в спорах беспристрастного, одним словом

Что в IX веке новгородские словене уже издавна были в сношениях с прибалтийскими вендами, более чем вероятно. Клады куфических монет, отрываемые в прибалтийских землях от Любека до Куришгафа, доказывают положительно, что в IX, а быть может, и в VIII столетии между полабскими славянами и Дальним Востоком существовал торговый союз, коего посредниками были Русь, Хазары и Болгар. Об этих сношениях в позднейшее время свидетельствуют Мартин Галл, Адам Бременский и другие; без них непонятны известия арабских писателей о вендских славянах; двинский варяжский путь относится прямо к торговому сообщению между Русью и балтийским Поморием. Другим поводом к сношениям Новгорода с Поморием было, вероятно, религиозное первенство балтийских вендов над прочими славянскими племенами; мы знаем из Гельмольда, что на поклонение идолу Радегаста в Ретре стекались ежегодно изо всех славянских земель. Еще в конце XI столетия чехи посылали тайным образом в Аркону и Ретру за языческими наставлениями и оракулами. Каченовский и Погодин думали о колонизации Новгорода от балтийских славян; мы увидим ниже, что поселение еще задолго до Рюрика вендской колонии в Новгороде имеет неоспоримую историческую вероятность.

Мы положили конечным требованием и целью призвания высокое рождение избранных варяжских князей. Уважение к благородству и старшинству уже само по себе необходимое следствие патриархальных форм быта; оно проявляется основной чертой славянского характера во всех славянских историях. «Но се Кий княжаше въ роде своемъ» — «вы неста князя, ни рода княжа, — говорит Олег Аскольду и Диру, — но азъ есмь роду княжа». Митрополит Иларион о Владимире: «Сий славный отъ славныхъ рожьдся, благородный отъ благородныхъ, каганъ нашъ Владимеръ». Знаменитые роды у чехов восходят к временам доисторическим, к первому поселению племени в Чешской земле. О высоком значении племенного благородства и знаменитости родов у прибалтийских славян знают уже летописцы VIII и IX веков. Князья и бояре встречаются у вендов с первых годов их истории. Само собою разумеется, что значению и благородству князей отвечало религиозное значение и старшинство городов и племен; как у языческих чехов, так, кажется, и у нас, достоинство жрецов было наследственно в родах княжеских; мы видели, что у многих славянских народов слово knez было первоначально общим наименованием жреца и князя. Из сказанного выше о религиозном первенстве балтийских славян над прочими славянскими племенами, выдается и преимущество вендских князей перед русскими; на них должен был пасть выбор новгородских словен, если бы его не оправдывали и самая близость сношений и, как уже сказано, вероятная родственная связь между Новгородом и Поморием.

Не на одних вероятностях и возможностях мнение о призвании варяжских князей от балтийских славян основано (кроме фактических доказательств, о которых будет сказано в своем месте) на исторических преданиях, на убеждении летописца, его современников и потомства.

Как в конце XI столетия Аркона и Руя, так в половине IX Старгард и оботритское племя вагиров имели первенство во всей Славянской земле. Гельмольд жил и писал у вагиров; он называет их землю «nostra Wagirensis provincia»; он знает о славянах по славянским преданиям; в одном месте он говорит: «Narrant seniores Slavorum, qui omnes Barbarorum gestas res in memoria tenent» etc. Конечно, это известие об обладании родом вагирских князей землей

Еще другое темное предание о выселении целого рода славянских князей из балтийского Помория в глубину Европейского материка сохранилось у арабского писателя Эдриси, известного под названием Нубийского географа. Кто знает, вследствие каких внутренних переворотов было предложено трем братьям и они решились выселиться в Русь.

Имя варягов вне памятников русской письменности является впервые под формой vaeringjar в исландских сагах около 1020 года; под формой варанг у Абу-Рейхан Мухаммеда Эль-Бируни в 1029; у византийца Кедрина под формой βάραγγοι в 1034 году.

Так как слово варяг обличает не собственно русское лингвистическое начало, а между тем известно на Руси уже в IX столетии, т. е. за 150 с лишним лет до первого помина о варягах у скандинавов, арабов и греков, то мы вправе заключить, что оно зашло к нам не скандинавским, арабским или греческим путем; что, стало быть, те варяги, от которых по сказанию летописи вышел Рюрик, были, по всей вероятности, не из Швеции.

Этого заключения норманнская школа допустить не может.

В прежние годы отыскивали скандинавских vaeringjar в федератах IX века и фарганах Константина Багрянородного.

Ныне эта связь порвана.

Полных систем норманнского происхождения руси есть две: тунманно-шлецеровская (к которой отчасти примыкает и Круг) и погодинская, с вариантами Крузе, Буткова, г. Куника и других. Согласуясь в основном положении, то есть в происхождении так называемых варягов-руси от скандинавов, они существенно разнятся в образе толкований и доказательств. Тунманн, Шлецер и Круг не знают ни славянской, ни скандинавской руси; по мнению Тунманна, славяне прозвались русью от финского Ruotsi, названия, которым и доныне народы финского происхождения отличают Швецию и шведов; Шлецер дополняет его предположение объяснением финского Ruotsi из шведского Рослагена; Круг выводит имя руси от греческого 'ρούσιος, 'ροής.

Другая система утверждает, что будто бы перешедшее к нам от финнов скандинавское имя руси имеет свое начало в предполагаемом туземном скандинавском наименовании россами, русами, рюссами — или шведского племени россов в Рослагене, или обитателей фризской области Рустринген, или датских поселенцев сакского Rosengau или готских обладателей финского Risaland'a и т. д. Впрочем и та, и другая одинаково стараются умалить важность точного указания на происхождение русского имени. «Принесено ль было имя руси норманнами, или только усвоено, — говорит Погодин, — основателями государства в том и другом случае остаются норманны». Но на чем же основана вся система норманнская, если не на доказательствах (конечно, не совсем убедительных) скандинавского начала имени Русь?

Тунманно-шлецеровскому мнению возражал Эверс с одной логической точки зрения, но с последовательностью и успехом, открыто сознаваемыми и в среде противного лагеря. Оно иначе и быть не могло. Как все системы, основанные не на исторической действительности, а на одних соображениях, так и эта разрешает только известные отдельные пункты вопроса, оставляя другие не только без объяснения, но и без возможности удовлетворительного ответа. На первый взгляд, случайное сходство между финским Ruotsi, шведским Рослагеном и славянским русь может соблазнить исследователя, уже предубежденного в пользу скандинавизма Несторовых варягов-руси; но этой случайностью и ограничивается торжество тунманно-шлецеровской гипотезы; она не объяснит нам ни перенесения на славяно-шведскую державу финского имени шведов, ни неведения летописца о тождестве имен свей и русь, ни почему славяне, понимающие шведов под именем руси, прозывающие самих себя этим именем, перестают называть шведов русью после призвания; еще менее, почему свеоны Вертинских летописей и норманны Ахмед-эль-Катиба отличают себя в Константинополе и Севилье тем названием, под которым они известны у чюди.

Разумеется, что эти возражения идут одинаково и к системе Круга, и ко всякой другой системе, признающей имя руси иноземным названием шведов. В сущности, система Круга отличается от тунманновской только тем, что он относит начало русского имени для шведов не к финскому Ruotsi (сознавая, таким образом, случайность его созвучия со славянским русь), а к греческому 'Ρώς, будто бы происходящему от прилагательного рыжий. Г. Куник замечает справедливо, что несклоняемая форма ' Ρώς (имя народное, не существующее как слово в греческом языке) обличает явно свое негреческое происхождение; я прибавлю, что вымышленными словами исторических предположений не доказывают. Да и едва ли кто поверит, чтобы славяне, ближайшие соседи шведов, заняли от греков, с которыми еще не вступали в сношения, ими новоизобретенное для этих шведов имя 'Ρώς — красные. Вся система Круга рассчитана в виду только одного известия Вертинских летописей; греческому ' Ρώς до Ингельгейма ближе, чем финскому Ruotsi. Он говорит: «Греки, не финны употребили впервые (в 839 году) название 'Ρώς для обозначения норманнов; Нестор нашел его в первый раз в греческой летописи; византийские императоры в своих письмах к германским называют их 'Ρώς; Лиутпранд также; славяне заняли это имя от греков. Почему ж бы норманнам 839 года было не принять этого имени для самих себя?». Но если славяне заняли от греков форму 'Ρώς — русь для обозначения шведов, если приняли их к себе под названием руси, то когда и почему, спрошу я опять, перестали шведы называться русью у этих славян? Каким образом могло греческое 'Ρώς перейти на всех шведов от трех-четырех норманнов, случайно попавших в Константинополь в 839 году?

Оставить вопрос в этом положении было невозможно. Единственным средством, если не к спасению самой системы, то, по крайней мере, к более рациональному объяснению известий Вертинской летописи и Ахмед-эль-Катиба было открытие генетических шведских россов, наших варягов-руси. Их открыли. Сначала Погодин просто предполагал существование в IX веке шведского племени россов, будто бы давших свое название Рослагену; но вследствие замечаний о Рослагене и о Rodhsin (гребцах) барона Розенкампфа, принял, что нарицательное Rodhsin перешло со временем в собственное или племенное. Об этих Rodhsin было довольно писано в 1862–1863 годах; под влиянием возбужденных в то время насчет их исторической состоятельности сильных сомнений автор «Исследований» отказался окончательно и от Rodhsin, и от финского Ruotsi и возвратился к своему прежнему, самовольному тезису. «Для меня, — говорит он, — очень просто и ясно: было племя норманнское русь, которое в 838 году посылало послов в Царьград (Вертинские летописи), в 844 г. нападало на Севилью (Ахмед-эль-Катиб), в 862 году призвано словенами в Новгород (Нестор)».

Как у германских народов, племенные названия которых преимущественно основаны на исторических особенностях, на политическом или воинском значении племен, так названия славянские взяты по большей части от природных, местных отличий, т. е. от названий рек, гор, лесов, озер и т. д. Таковы народные и племенные — морава, хорваты, дубрава, загорцы, озеряты, полабы, полочане, чрезпеняне, бужане и пр. Законы исторической аналогии наводят на вероятность одинакового происхождения имени Русь.

Коренное

рс, рьс

проявляется по преимуществу в названиях рек, источников и озер у славянских народов. Удивленный необъятным множеством происходящих от этого корня славянских названий рек и лежащих близ них городов и селений, Шафарик производит эти названия от

предполагаемого

праславянского

rusa

— река, соответствующего по ономатопиитическому выражению подобным звукам и у прочих европейских народов. «Корень этого слова, — говорит он, — находится и в других, особенно древних языках, в том же смысле и значении;

Байер

, отличный знаток европейских и азиатских языков, говорит о нем: имена

rа, ros

из древнейшего общего языка перешли к скифам и к другим народам и значили

реку

; в кельтс. языке rus, ros значит

озеро

; с ним сродно и немецкое rieseln; и, быть может, слово

роса

, ras».

Допуская

отчасти

основательность замечаний

Байера

и

Шафарика

, я, однако, вижу, что ими определено только ономатопиитическое значение коренного

рс

в тех словах индоевропейских языков, которые означают воду или течение воды. Форма, под которой каждый из европейских народов усвоил себе коренное

рс

, особое значение, которое он придал у себя производным от этого корня, наконец, историческая судьба этих производных, оставлены без объяснения. Слова

Θεός

, deus, Teut, Tiv, Div также происходят от одного общего, древнего корня и представляют одинаковое значение во всех языках. Противоречит ли это происхождению народного германского имени Teutsch от первобытного Teut? Или мы не должны признавать народного германского начала в тевтонах

Уже

I. От Волги-Рось до Немана-Русь и до Куришгафской Русны все пространство земли, занимаемое словенскими и родственными им, по языку и по вере, литовскими племенами, покрыто реками, носящими названия Рось, Русь, Роса, Руса.

Исследователи, не хотевшие отличить полуученых затей печерского монаха от сокрытой в его летописи прямой и безыскусственной истории фактов, доводили

систему

его до безвыходных заключений. Шлецер допускает по Нестору, что тотчас после пришествия варягов имя руси превратилось в общеславянское народное имя, явление, которому у других европейских народов история определяет целые века. Это не мешало ему делить Олегово войско на

русов

, т. е. норманнов, и на

словен

, представителей всего прочего войска, не исключая чюди и мери, а в другом месте утверждать, что

русами

при

Олеге

и

Игоре

были еще одни только норманны, т. е. варяги. Одних норманнов под именем руси (до

Ярослава

включительно) понимают и последователи шлецеровского учения. У

Круга

норманнская русь везде противополагается славянам, под именем которых мы должны разуметь все славянские племена, подвластные варяжской династии. «Резкое отличие между собственною русью (норманнами) и славянами, финнами и т. д. продолжается до поздних годов XI столетия». У

г. Кушка

: «Так как и поздняя русь отличается у

Нестора

от славянских племен, мы и здесь должны („тем и русь корятся радимичем“) разуметь под именем руси господствующее (норманнское) племя в противоположность славянам». По примеру

Шлецера

и

Круга

он приводит начальную формулу договоров: «Мы от рода русского» в доказательство существенного отличия руси (норманнов) от славян.

Погодин

: «Ясное показание отношений между русью и славянами; Народ платил только дань, а жил по-прежнему в полной свободе».

Все эти исследователи подметили факт, действительно существующий в нашей истории, а именно, деление руси на словен и на собственную южную русь. Они, кажется, ошиблись только в определении причин и значения этого факта, относя к началу норманнскому коренное явление словено-русского быта. Настоящий смысл этого явления ясно высказан в летописи; от самого

Нестора

узнаем мы два начальных положения нашей истории:

1) Имя руси, как

народное

, принадлежит всем племенам союза восточных славян; как

2) Имя

Аскольд

Норманнская школа не допускает сомнений в непреложности Несторовых известий о началах Руси; но странная бы вышла история народов, основанная на сказаниях о их происхождении, первых летописцев! Не говоря уже о римской волчице, я напомню о Григорие Турском, выводящем франков из Трои, о Дудо, производящем датчан от греков. Нам говорят, Несторова повесть отлична от прочих как достоверностью и простотой рассказа, так и совершенным отсутствием чудесного; это правда; на место легенды у него система; но с этой системой мы свыклись только вследствие несчастной, в продолжении полутораста лет повторяемой мысли о скандинавской основе русской истории. Исследователю, не посвященному в литературные тайны варяжского вопроса, не верится ни в изобретенную Нестором небывалую варяжскую Русь, ни в изобретенную Шлецером небывалую скандинавскую.

Нестор писал около двух с половиной столетий по основании государства; откуда мог он узнать что достоверное о началах Русской земли? Положим, что до него были монастырские записки, даже краткие хронографы; но эти записки начались не прежде XI столетия, не прежде введения на Русь христианской веры. Известно, что на севере христианство принялось очень медленно; первые монастыри построены в Киеве: киевские монахи не знали и не заботились о новгородских делах. Для них, судя по внесенной в Несторову летопись древнейшей хронологической таблице, первым русским князем, представителем новой династии был Олег. Что известие о варяжском происхождении руси взято Нестором не из письменных, достоверных источников, видно уже из совершенного отсутствия подробностей, как о предшествовавших призванию варягов северных происшествиях, так и о семнадцатилетнем княжении Рюрика.

Имел ли он материальные доказательства основанию государства варяжской русью? В его летописи не находим и намека на какой-нибудь, с этим событием неразлучный исторический памятник; ни одного положительного факта, который бы свидетельствовал о варяжской руси, как, например, свидетельствуют о варягах названия Варяжского моря, Варяжской пещеры и острова; предание о варягах-мучениках при Владимире, о варягах, убийцах Ярополка и Бориса; как свидетельствует о убиении Аскольда и Дира известие о местоположении их могил близ Киева.

Но если Нестор не взял своих известий о варяжской руси ни из письменных свидетельств, ни из живых исторических памятников, ясно, что они или заняты из народных преданий, из саг и из песен, как напр., сказания о славянах; или основаны на исторической системе, им самим выведенной вследствие соображения известных исторических фактов. О норманнских известиях и сагах говорит и Погодин: «Варяги точно так же могли рассказывать Нестору о своих подвигах и подвигах предков, как их соотечественники рассказывали дома сочинителям саг. Норманны и саги неразлучны, и, без всякого сомнения, их было у нас много. Варяги-то наговорили ему сказок, известных также на севере, и о колесах, на которых Олег в лодках подъехал к Царюграду, и о змее, которая ужалила его по предсказанию волхвов, и о воробьях с голубями, которые сожгли Коростень, и другие баснословные известия, в которых есть, однако же, историческое основание. Нестор спокойно поместил все их рассказы в свою летопись. Они же сообщили ему известия о разных иных племенах, живших преимущественно (не горячий ли это след правды, не крепкое ли доказательство достоверности?) по берегам морей Балтийского и Немецкого, столько им известным; они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки, о своем Auster-Wegi и Vestr-vegi». То есть, они рассказали ему все, кроме касающегося до их скандинавского мира. Они рассказали ему о призвании руси, но не сказали, что русь и шведы один и тот же народ, вследствие чего Нестор и не знает, что делать с заморской русью после призвания; они рассказали о Рюрике, но скрыли от Нестора его шведское происхождение, и кто были его родственники, и где княжили до призвания трех братьев славянами; они рассказали и о колесах, и о змее, и о воробьях, по поводу югорусских событий; а о Новгороде и семнадцатилетнем княжении Рюрика не сказали ни слова; ни слова о норманнских предприятиях и подвигах в Германии, в Англии, во Франции, в Испании. Точно также поступали они и у себя дома; рассказывали преимущественно о колесах, о змее и о воробьях; но что русь те же норманны, что на востоке от упландского берега основалось огромное скандинавское государство, коего конунги Hraerekr, Helgi, Ingwar, Svenotto (по Байеру, Святослав) и т. д. доходили завоевателями до Волги и Миклагарда, этого они не сказали, чем и объясняется молчание о словено-русской Нормандии в источниках севера.

Взял ли Нестор свои известия о начале Руси из туземных преданий? Но в преданиях славян русь всегда отделяется от варягов; народ производил имя Руси от реки Рось, от Руса сына Лехова, от рассеяния; грамотеи от Езехиилева 'Ρώς или от русых волос.

В продолжении многих годов, от Байера почти до наших дней, известие патриарха Фотия о руси 865 года считалось первым помином греков о неизвестном им до той поры народе русь. С этим воззрением согласовалось и дошедшее до нас в Вертинских летописях сказание императора Феофила о руси 839 года. В последнее время явилось новое мнение, будто бы в своем окружном послании и проповедях Фотий ясно выразил, как свое убеждение в норманнстве народа 'Ρώς, так и давнее знакомство греков с этим народом. Это мнение основано на следующих доводах:

1) Одна из XIV проповедей или гомилий Фотия, произнесенная по случаю нападения руси на Царьград в 865 году, — замечает г. Куник, — указывает на высший север, куда греки полагали Скандинавию.

2) В своем окружном письме 866 года Фотий называет русь воинственным и кровожадным народом. «Какому другому европейскому народу того времени, — говорит Круг, — можно применить эти слова, кроме норманнов, которые так прославились именно в последние десятилетия IX века?» — «Кто же эти многие, которым до половины IX столетия русь давала себя часто узнать как воинственный, кровожадный народ? Разумеется, под этими многими должно преимущественно понимать такие народы, с которыми греки были в частых сношениях, напр., италианцев, испанских мавров и франков».

3) Патриарх говорит о руси: «Postquam vicinos in circuitu sub jugum miserunt». — Выбор предоставляется между Ирландией, Шотландией, Англией, Шетландией и Фрисландией — с одной, между славянами и финнами — с другой стороны.

Против значения слов, будто бы указывающих на Скандинавию, я замечу, что ни древние, ни новейшие греки не обозначали ими исключительно тот или другой северный народ. Геродот искал своих гипербореев в Скифии, на север от Черного моря. Если котраги, хазары и половцы были для греков гипербореями, удивительно ли, что и русь причислены Фотием к гиперборейским народам?