Длинное, по щиколотку, черное пальто из поярка, мягкая черная фетровая шляпа, черные тупоносые ботинки из тех, которые предпочитают полицейские на дежурстве, – словом, Сэндсторм выглядел весьма респектабельно, правда, несколько мрачно, словно собрался на похороны. Однако его душа – чего никак нельзя было предположить по чинному наряду, по бледному лицу, лишенному всякого выражения, или по равнодушию, что читалось во взгляде карих глаз, – ликовала от радости.

Что касается Фрица Хойзера, старшего исполнительного директора Центрального банка Цюриха, его внешность составляла предел мечтаний Сэндсторма: коротко остриженные седые волосы, темно-синий костюм в мелкую полоску – весь его облик на редкость гармонировал с просторным банковским конференц-залом, который буквально давил на психику своими мрачными, погребальных тонов портьерами и угнетающей, трижды отфильтрованной атмосферой.

Осторожно пожимая костлявую ладонь Хойзера, Сэндсторм постарался запомнить мельчайшие подробности: тихое жужжание кондиционера, изысканную игру света и тени на серой с золотым отливом обивке, мягкость дорогого ковра под ногами. Он выждал несколько секунд, стиснул пальцы в последний раз и отпустил руку директора.

– Пожалуйста, присаживайтесь поудобнее, – пригласил Хойзер, испустив вздох то ли облегчения, то ли недовольства.

Чарли споткнулся, захваченный врасплох приступом оптимизма, который был навеян гашишем – возник на единое мгновение подобно молнии и столь же стремительно исчез, однако он сумел-таки добрести до будильника и завести его на девять часов, а затем рухнул на кровать и тут же заснул, широко разинув рот и свесив левую руку на потертый, невыразительного цвета ковер на полу. Он проспал всю ночь и едва ли не половину дня, и его не могли разбудить ни звон будильника, ни свист, с каким вырывалось из груди собственное зловонное дыхание.

Вскоре после часа дня ненавязчивое, нерешительное тиканье будильника прекратилось – кончился завод. Чарли пробормотал что-то неразборчивое и перевернулся на спину.

Старая кровать противно заскрипела, пружины натужно застонали. Над постелью поднялось облачко пыли. Чарли кашлянул и открыл налитые кровью глаза, разбуженный необычайной тишиной. Он лениво почесал промежность и обнаружил, что, оказывается, накануне вечером не позаботился снять с себя верхнюю одежду. Чарли перекатился на бок и прищурился: в глаза ударил свет, проникавший внутрь сквозь машрабию – большое окно с витражным стеклом, загороженным вычурной деревянной решеткой. Последняя дробила свет на множество квадратных лучиков, которые затем все же сливались воедино и образовывали на противоположной окну стене ярко-желтый прямоугольник, похожий на творение художника-минималиста. Этот прямоугольник располагался над ржавой чугунной раковиной, в которой громоздилась гора грязной посуды, выступавшая из не менее грязной воды. Возраст окна датировался пятнадцатым веком. Оно позволяло тому, кто находился в помещении, наблюдать за тем, что происходит снаружи, оставаясь незамеченным, то есть подсматривать безо всякой опаски. Чарли проводил у окна уйму времени; он принадлежал к тем, кто ценит уединение, кто предпочитает наблюдение прямому вмешательству в происходящее.

Он снова кашлянул. Пересохшее горло словно обожгло огнем. Слишком много гашиша накануне. Вдобавок чрезмерная доза сладкого испанского бренди, и явный недостаток того и другого сейчас. Собрав волю в кулак, он с трудом уселся и спустил ноги на пол. Голова раскалывалась от боли, во рту был такой привкус, будто он ночь напролет жевал песок.

Чарли пошарил по карманам, разыскал в нагрудном едва початую пачку «Клеопатры», выудил сигарету и чиркнул спичкой. Та, естественно, зашипела, но зажечься и не подумала.