В апрельскую пасхальную ночь, в годы НЭПа, в Москве, из Психейного дома таинственно исчез один из самых загадочных психейно-больных, записанный в домовой книге под именем Исус. Его настоящее имя и фамилия, если таковые у него когда-либо имелись, не были известны ни пожизненным жильцам, ни обслуживающему персоналу, тоже пожизненному, этого высокого по своему культурному содержанию Дома. Дом именовался «Юродом», т. е. дом юродивых, «Психейным домом» окрестили его многозначительно сами обитатели дома, и лукаво-добродушно — народ. Считался исчезнувший жилец самым молодым и самым таинственным среди почетных обитателей Юродома: не поэт, не писатель, не философ, — а так: некто и нечто — духовидец на материальной почве. Всегда замкнутый и безмолвный, он не участвовал в общей духовной жизни прочих психейно-больных, редко выходил при других на прогулку, и даже пищу ему носили в его палату-келью, называемую алтарной и расположенную в верхнем приделе здания.

Это была старинная церковка, у скрещения двух переулков недалеко от Кремля, переделанная уже трижды или четырежды, если не более, из первоначальной старинной домовой церкви при боярском доме времен Бориса Годунова. XVIII-ый и XIX-ый века приложили к ней свои руки, расширяя се и пристраивая к ней новые части, но все решительнее отделяя от нее жилые помещения. Зато XX-ый век понял свою задачу по-своему и, заручившись всей решительностью революции, обратил церковку в жилое помещение для жильцов особого порядка. Начиная от глубоких каменных подвалов до самой колокольни она была разбита на отдельные малые палаты, служебные и сборные помещения, вроде столовой, сцены, библиотеки, аудитории и других культурных необходимостей, в том числе и ручной типографии. Канцелярии в здании не имелось. Она помещалась где-то на стороне. В этой церковке, теперь внутри двухъярусной, внизу исстари было несколько приделов с алтарями. Третий же, небольшой алтарь сохранился наверху. Он-то и считался самым старинным и именно в нем находилась та палата-одиночка, откуда исчез психейно-больной по имени Исус.

Церковка помещалась за высокой острозубой железной оградой с неизменно запертой калиткой, вооруженной огромным висячим замком и ржавой цепью. Над оградой тянулись рядами железные тернии проволоки. Рядом с калиткой — сторожка с собачьей будкой, где проживали пожизненно безногий сторож-звонарь-на-культяпках с Другом — неизвестного возраста лохматым, когда-то рыжим, теперь бурым, хрипящим псом. Друг был строг: на входящих не лаял — лаял только на выходящих и никого не выпускал обратно за ограду, будто он знал строку из «Божественной комедии» Данта:

«Lasciate ogni speranza voi ch'entrate».

«Оставь надежу навсегда».

Орам шагал из угла в угол своей кельи, палаты-одиночки, изредка бросая взгляд на фреску. Уже несколько дней, с самого начала страстной недели, его беспокоил образ Исуса. Ему казалось, что фигура Христа на картине слегка колеблется и даже как-то изменила позу. Голова Исуса как будто чуть-чуть отвернулась от апостолов, сгруппированных в левом углу фрески, и теперь обращена в сторону окна за железной решеткой и стоящего под ним стола, — т. е. как бы повернулась немного к Ораму. Это почти неприметное колебание фигуры Исуса и поворот его головы, которые приметил Орам, изумляло и волновало его. Предчувствие чего-то необычайного даже для психейного дома, в котором необычайности не такая уж редкость, продолжало тревожить и глубоко потрясать его, и чем глубже за окном вечерело, и чем темнее и загадочнее, как это бывает при наступлении сумерек, становилось в комнате, тем все сильнее охватывала его тревога. Ожидание не только необычайного, но и чего-то чрезвычайно важного и решающего для всей его жизни как-то неудержимо обращалось в уверенность, что это произойдет именно сегодня. Но что именно произойдет, он еще точно не знал, а только осязал незримыми щупальцами души и мысли.

Стемнело быстро. Мгла вливалась в палату неуловимо, неощутимо, но с той спокойной уверенностью в своей необходимости, хотя, быть может, и ненужности, с какой протекает жизнь иного очень умного и даровитого человека, даже, пожалуй, ему на горе, слишком умного и даровитого, — (что пошляки всех мастей часто называют заумием), — и оттого несчастливого, независимо от его удач и неудач. Такие случаи бывают во все эпохи историй, именуемые переходными, которые всегда почему-то переходят и никак не могут до конца перейти и организоваться для длительного гармонического существования. Впрочем, до сих пор таких гармоничных эпох земля, в сущности, не знала. Она их только чаяла.

Орам пытался незаметно, уголком глаза, следить за фигурой Исуса на картине, чтобы улавливать неуловимые изменения в ее положении и как бы, в некотором смысле, оживлении. Последнее могло, конечно, объясняться неровностью полусвета и игрой светотени, которая появляется в помещении, когда на улице еще ранние сумерки и почти светло, а в комнате уже наблюдается растворение последнего света в зыби оседающей мглы.

Орам присел на полувольтеровское кресло, полагающееся каждому из обитателей Юродома и пригвоздился глазами к железной решетке окна, выходящего в безлюдный переулок. Сколько времени он там просидел и который был сейчас час, он не помнил, но ощущение какого-то изменения в комнате, словно присутствие какой-то ему неведомой силы, кого-то, — хотя он никого пока не видел, — до того настойчиво овладевало им, что он встал и начал пристально вглядываться сквозь полутьму палаты в направлении фрески. Фреска тонула во мраке, но перед ней что-то словно маячило в виде вертикально поставленного длинного блика, пока еще не принимая определенных очертаний. Орам взял машинально со стола продолговатый предмет и также машинально положил его обратно, с легким броском, чтобы услышать какой-нибудь звук. Он вслушивался, пока звук не отзвучал. В отдалении зазвонили колокола. Сперва звоны доносились как-то одиноко, то с одного, то с другого края Москвы. Но вскоре колокола стали переговариваться меж собой вполголоса, как бы стесняясь сумерек, в ожидании света уличных фонарей или сверкания звезд на ночном небе.

И вот тогда-то замеченный Орамом блик стал отделяться от фрески и медленно, оплотняясь, приближаться к Ораму.