В многоснежную и суровую зиму Охоты на Сребророгого Оленя Гэвин, сын Гэвира, о ком сложили после столько преданий, не вошел еще в возраст; и брат не взял его на эту охоту с собой. Так случилось, что мимо Гэвина прошло начало горькой и гордой скелы — об охоте, где охотились двое, а добыча для них была одна, и о том, как из-за каприза и бессердечия женщины смерть собрала свою жатву в двух самых именитых домах, и пали под ее серпом два отважных сердца. Еще не был добыт Сребророгий Олень, неуловимое сияющее чудо; предательское убийство и раздор не разделили еще Гэвиров и Локхиров, и мирно лежали в ножнах железные мечи.

Наша повесть начинается, когда Гэвир, сын Гэвира, и Локхир, сын Локхира, в спешке и молчании соперничества мерили горы и леса, гоняясь за неуловимым чудесным зверем, а солнце золотым и розовым играло на снежном насте, по которому бежал Гэвин на своих лыжах, подбитых оленьим мехом остью назад.

В свои четырнадцать с небольшим зим Гэвин был уже — так же упрям, как и десять зим спустя, а гордость в нем была не только семейная — гордость Гэвиров, — но и своя собственная. Сам он давно считал себя взрослым. И обида, что второй из сыновей Гэвира (Гэвин был третьим) отправился с братом, а он — нет, погнала его в заснеженный лес в одиночку; впрочем, Гэвин с раннего детства охотился один, хотя никогда еще не забирался так далеко от родного хутора.

Дома должны были считать, что и это обычная охота; но олень, которого нынче выслеживал Гэвин, был не из тех, кого легко встретить. По гордости и упрямству своему Гэвин решил отправиться за Сребророгим сам, хотя и не было ему никакого дела до прекрасной Ивелорн, назначившей ценой своей руки рога Сребророгого Оленя, надеясь, конечно, что никто не осмелится коснуться любимого зверя самой Хозяйки Леса; лишь двое оказались настолько безрассудны — или настолько влюблены, — чтоб принять ее вызов; лишь двое — и теперь вот Гэвин. Чем могла окончиться для него мальчишеская эта выходка, он и не подумал; как не задумывался о том, что будет делать после с рогами (которые, почти не сомневался Гэвин, непременно ему достанутся!), все помыслы свои обратив на охоту и на поиски огромных, много больше, чем у обычного оленя, следов.

Хочется все же надеяться, что потом гордость его приняла бы вид великодушия, и он решил бы, покрасовавшись — естественно — своей победой, отдать ее плоды брату — со снисходительной усмешкой, ибо вовсе без одобрения смотрел на все эти страсти вокруг какой-то там упрямой юбки, в то время как запросто можно плюнуть на нее и найти другую. Сам он уже заглядывался тогда на женщин — но куда больше на боевые топоры отца, на оскаленные морды кораблей и на диковинные вещи, добытые в заморских набегах по другую сторону Летнего Пути.

Прекрасен, как солнечный свет, был корабль, возникший на горизонте вместе с утренней зарей, — прекрасен, хотя и не похож совсем на те корабли, которые ждала Хюдор всем сердцем; да и рано еще было ждать их — только осенью должны были они появиться, с изрубленными бортами, тяжело сидящие в волнах под грузом добычи и сияющие пурпуром парусов, — Гэвин всегда, возвращаясь, приказывал поднять пурпурные паруса.

Кто не слыхал, что драгоценный пурпурный покров, из которого были они скроены, добыл он с барки, перевозившей подношения для храма Восьмирукой богини Земли? Кто, зная о великом этом деле и о других великих делах, прославивших имя Гэвина, не позавидовал бы его невесте? Кто не понял бы, отчего, увидав ночью сон о корабле, приближающемся к берегу, с сердцем, бьющимся неразумной надеждой, выбежала она на рассвете на березой поросшее взгорье, откуда далеко видно море и горизонт?

Но не только одна Хюдор — многие в то утро на побережье проснулись от странного чувства, толкнувшегося в их сердца, точно далекий перебор струн, и обратившего взгляды их к морю, где приближались и словно все ярче пылали золотые паруса. Таких парусов не бывает у кораблей, срубленных в здешних краях.

Старики, вернувшиеся когда-то удачно из заморских набегов, говорили между собою, что лишь далеко на юге, среди вечно зеленеющих островов, где шумят разноликие гавани, женщины черноволосы, а города пышны, видали они такие колдовские рейчатые паруса, похожие на крыло бабочки; а бортами этот корабль был еще удивительнее — высок и крут, без весел, и вместо грозно оскаленной звериной морды на высоком носу — лебедь, взмывающий ввысь, распахнув крылья. Так быстро летел корабль тот вперед, что вот уже видны были и лебедь, и ленты, вьющиеся на парусах, и видно, что ни одной живой души не заметно на нем; в рассветных сумерках окутан он был словно бы дымкой и летел, как песня, а когда люди на побережье прислушались, то различили, что и вправду песня летит вместе

с

ним. Никто не запомнил ее слов и не запомнил мелодии, вспоминали только, что был это женский голос, невыразимо прекрасный и невыразимо печальный, и у всякого, кто его слышал, сердце замирало, точно от боли и от желания слышать его еще и еще. И вот так, на глазах у оцепеневших людей, дивный корабль шел к побережью, прямо на рифы, где кипят вечно гибельные седые буруны, и, не сворачивая, не меняя парусов, прошел сквозь камни, будто и не было их у него на пути, а потом растаял, как тает сон или туман. Но песня продержалась в воздухе на мгновение дольше, и последние слова уловили люди: «… моря волны свои».

Говорили об этом много, но так и не смогли понять, что это было, и почему случилось, и как. А в глухих лесах с того летнего дня стал слышаться иногда женский голос, поющий о чем-то, невыразимо прекрасный и невыразимо печальный.