Как и любого пацана деревни Канава Симбирской губернии, что на самом краешке берега Волги, его родила мать Авдотья от отца Ильи Дерябина. Случилось сие в 1915 году от рождества Христова. Так писано в церковной книге соседнего селения Нижняя Часовня, где была церковь Господня и посему имеющего статус села. А происходило это в нужде непролазной и почти поголовной по обстоятельствам всеобщей мобилизации «мужецкого населения на войну с германцем за Царя и Отечество». Затем мальчонка рос как попервоначалу, так и позже практически без особого самостоятельно и на подножном корме. Отец Илья, потомственный крестьянин, управился с производством наследников аккурат до призыва воевать в государевы войска. Так что осталась Авдотья – Дуся многодетной солдаткой. Четверо за подол, а пятый – на руках. Не успел Илья толком нанюхаться отравляющих газов от германца, как жена известила его о пятом рте в семействе: понесла она от его любви ещё одного сыночка. Батюшка Онисим окрестил Степаном. А самого кормильца – то уже к весне возвратили, да напрочь израненного. Вернулся служивый, почитай через год войны. Была на нём насквозь простреленная в пяти-шести местах шинель с чужого плеча. Своя-то осталась в окопе вместе с оторванными правой рукой, лёгким и рёбрами. Так что в свою захудалую деревеньку по чудному прозванию «Канава» его доставили на перекладных, будто посылку.

Ко всему Илью изранило так, что хозяйствовать и кормить семью мужик уже никак не мог. Почитай – ополовинили молодца: без руки, глаза, лёгкого, почки и чего-то ещё из ливера с правой стороны. Одним словом Илья и жилец-то был никудышний. Токмо и сидел-посиживал изувеченный солдат с утра до ночи на завалинке. Не лез ему сиротский кусок в горло. Курил самосад не переставая. А закашлявшись, уходил в кусты, дабы сплюнуть сгустки крови куда подальше от глаз. Смотрел единственным слезящимся оком Илья на Волгу, на белый в цвету правый берег и…умирал. Семья от зари до зари трудилась на земле. Сынок Степка один елозил по завалинку и часто вглядывался наивно по-детски в обожжённое порохом лицо отца. Илья гладил его по головке оставшейся левой рукой и смахивал рукавом слезу. Обида душила солдата: за что бог послал такие муки его семье?! Ведь Стёпка был пятым ртом и младшим в семье. Дуняша, с виду моложавая, но уже многодетная мать, вскорости стала матерью-одиночкой. Буйной весной снесли на погост её любимого Илюшеньку. В небе над могилками заливались трелями жаворонки, разнотравье дурманило голову, а вечерами надрывали душу соловьи. Только и остались на память о муже дети, свадебная фотография с голубками, да Георгиевский крест героя за спасение командира полка. Как было прописано в царёвой бумаге: «Не щадя живота своего, закрыл грудью от мины вражеской старшего офицера Его благородие…»

Из губернии прибыли большие начальники и Дерябина Илью схоронили с подобающими почестями. По слухам был на похоронах и тот самый «высокоблагородие». Красиво и долго говорил, хотя деревенские поняли едва половину. Вдове отписали небольшое вспоможение: деньги не ахти какие, но всё-таки. А детей предложили сдать в приют на полный государевый кошт. Авдотья помощь взяла, а деток в приют сдать отказалась. Да и родня обещала помочь: где сеном, да огород посадить-выкопать. Всё не дадут с голода сгинуть. А тут ещё беда приключилась: пьяный улан чуть не зарубил шашкой брата Кольку…Стёпка заорал от страха, а конник лишь засмеялся своей выходке. С тех пор стал малец заикаться. А деревенские дразнили его за это.

Крепко выручала Дерябиных корова. Из затона возили на ней сплавные брёвна на дрова, да с лугов сено. Всем семейством помогали умнице Красухе: толкали телегу с душистым сеном. Оберегали кормилицу как могли. Ведь не коровье дело возы возить. Но Красавка гордо держала голову в самодельном хомуте, будто сама мать семейства. Ходили ребятишки на мельницу подметать двор. А из просеянной муки с лебедой, серой от пыли, пекли хлеб и лепёшки. Собирали все съедобные коренья и листья: лебеду, солодку, щавель, корни репейника, листья свёклы, корни одуванчика. Грибы брали почти всякие, годные к столу. Старшие Захарка, да Нюра напросились в подпаски. На выгон все выносили сиротам кто что мог. Тем и жили. А на сенокос Захарка приноровился подкашивать траву на выгулах. Как задует ветерок с Волги, да отгонит оводов от смирённого стада, так подпасок и за косу. А вечером, после дойки, Красавка везла телегу-двухколку с зеленым сеном ко двору. Здесь же и сушили корм на зиму.

Авдотья так и не стала сызнова выходить замуж. А сватались за хозяйственную и ладную телом женщину ещё вовсе не старые мужики. Даже с Верхней Часовни один дельный мужик наезжал. Старший сын упрашивал: «Мамань, ведь на службу мне неровён час, а в доме – одни девки, да мальцы. Кто хозяйство держать будет? Нешто Колька с Илюшкой…А ты всю жизнь без продыху!» Но Евдокия лишь всхлипывала, уткнувшись в уже почти мужскую грудь сына: «Да куды ж я от вас теперь-то? Переболело моё сердце. А как тот мужик к вам поглянется – одному богу известно. Никто доселе не изгалялся над нами, а ведь как худо было! Да ить Нюрка наша скоро заневестится! А там и за Машуткой череда. Гля-ко, ить красавица растет, да рукоделица! А мужикам на роду написано служить. Не тужи. Не ко времени ишшо».

Раньше-то все новости узнавали от Верхней Часовни (там тракт и ямщицкая с почтой), да с перевоза, что у самой Канавы. Они и про войну-то узнали от правобережных городских. У уж после, когда мужиков повально забривали в «некруты», как оповещала бабка Меланья. Она же потаённо делилась страшными вещами: «Большаки супротив царя смуту сеют. А коноводит всем их земляк Ульянов.» А теперь и вовсе перевернулся весь свет: всё Заволжье запрудил рабочий люд. Зачали строить Царёв мост через Волгу. Почитай так, что по «царёву указу» учинили эдакую стройку. Заполонили весь берег: железа всякого – тьма, досок, брёвен, казённых ящиков со станками, горы коксового угля для кузнечного дела. Ведь ещё до Германской войны про мост талдычили, будто сам царь Николай выделил на него аж четырнадцать мильёнов рубликов. Да на те деньги съехался деловой народ, почитай со всей Европы: агенты, да приказчики. А сам профессор Белелюбский из Петербурга выправил на мост все бумаги, да чертежи. Только по Петропавловскому Спуску понастроили приказчикских контор, да агентств с десяток, а то и более.

Фермы моста делали на огромных клёпках, кои выковывали тут же, у стройки в кузнях. Перезвон стоял денно и нощно. Напривозили ковальческих машин и они мощно ухали на всю пойму Волги. А однажды случился большой пожар: раскалённая клёпка выскользнула из клещей, да прямиком в стружку на леса. Зарево освещало всё Левобережье почитай сутки. Выгорело более двух пролётов готовых лесов. С месяц плотники со всей округи возводили строительные леса заново. А потом, как бают люди, случился какой-то грех незамоленный и страшно пошла оползнем земля с берега под тот мост. Много люда погибло, особливо мастерового.

Конфузия вышла и с поименованием моста. Было общее мнение дать мосту имя «Государев», а по бумагам «Мост Его Императорского Величества Николая Второго.» Но на то нужно было испросить Его Высочайшее соизволение. А к тому «соизволению» следовало произвести некую канцелярскую заковыку. По ней, дающий наименование, обязан быть львиным дольщиком в тяжбе. Тогда с ведома Симбирской Думы отписали в дарственную собственность железнодорожного моста 47 десятин земли. А 3 марта 1913 года состоялась торжественная закладка первого камня. И уже в октябре 1916 года по мосту были пущены первые железнодорожные составы. Народу стеклось видимо-невидимо. По обе стороны моста выстроились солдаты. Пожарники так наяривали всяческие марши, что даже дамы пританцовывали.

Но вот паровоз вывалил из высокой трубы клубы дыма и пустил из-под колёс пар. На перроне женщины взвизгнули от неожиданности. А сам начальник станции отзвонил в бронзовый колокол. Грянул с новой силой оркестр в такт бунчуку капельмейстера… Загремели буферами и сцепками вагоны грузового состава. Чугунные колёса начали свой перестук по новеньким рельсам. А стоявшие на берегу Волги поодаль от моста вскоре увидели, как паровоз взошёл в первый пролёт ажурного моста. Все закричали «Ур-ра!!», а из пушек дали в небо цветастый салют. По прошествии некоего времени через мост проследовали убранные мишурой вагоны с важными чиновниками из самого Петербурга. А жители Заволжья уяснили, что навеки ушла от них спокойная крестьянская жизнь.

Ночью Авдотья с Захаром будили детишек: «Живее вставайте, родненькие! Не то сгорим в одночасье! Красавку, кур выгоните во двор…Да воды поболе в кадушки наливайте. А ты, Стёпка, на-ко иконку Божьей матери, да лезь на крышу! Твори, твори, как я учила, молитовку «Отче наш», да поливай с ковшичка тёс. Может Бог и помилует сиротскую семью!»

Меж тем пламя на соседском доме возвысилось до самого звёздного неба. Люди метались в дыму, истошно орали бабы, плакали дети. А пожар гудел неистово, стреляя искрами во все стороны. Горел казённый дом для беженцев и переселенцев. Случались там меж мужиков безутешные попойки от нищеты бескрайней. Вот и обронил кто спьяну цигарку. А в жару эдакую и занялось. Теперь уж не унять: зарево до неба!

Отстояли Дерябины своё нехитрое хозяйство. Измотались за ночь и заснули под утро мертвецки. Едва Захар поспел на работу, лишь попив чаю. А погорельцев поселили в один из новых бревёнчатых бараков, где только и были, что стены, да печи. Так что стало мужикам не до питья: наступали первые холода и крыша над головой – куда надобней.

По всей стране к этому времени творился невообразимый кавардак. Обрело хождение новое слово «политика». Кому и зачем она нужна – никто толком уразуметь не мог. Каждая из спешно создаваемых партий тянула одеяло власти на себя. Власти же действующие стояли на том, что «австрияков» следует вздуть как следует и «вести войну до победного конца». А это означало, что всей Российской империи надобно в поте лица производить пушки, танки, провиант, пулемёты, винтовки и ПАТРОНЫ к ним. Люди же попросту хотели есть и жить без выстрелов и грабежей. А тут вслед за мостом в Заволжье Симбирска спешно возвели и расширили Патронный завод. По тем временам с самой передовой технологией производства. А с ней пришли питерские, революционно настроенные рабочие, интеллигенция. Ко всему прибавились солдаты, «воткнувшие штык в землю». А возвернувшись к родной земле в деревни, бывшие крестьяне увидели порушенные хозяйства с невесть откуда взявшимся продналогом.

Бесперебойно работал лишь патронный завод. Всё больше открывалось новых цехов. И подались крестьяне деревень Канавы, обеих Часовень и Карасёвки на «патронник», бросая землю и становясь рабочим классом. А Революция, переходя в войну Гражданскую, всё более окрашивалась в красный цвет, – цвет людской крови. Обильно был полит кровью и патронный завод. Предприятие переходило из рук в руки: от царского Правительства к Временному, от них-к большевикам. Позже навалились белочехи и каппелевцы. Все имели прямо противоположные цели. Одни – демонтировать и вывезти за границу наиболее ценное оборудование. Рабочие и большевики прятали и зарывали в тайники всё, что могли и хотели сохранить. Многие за это были расстреляны прямо у края вырытых под станки ям. И, несмотря на всё это, патроны с завода отгружали регулярно. Революция, переросшая в Гражданскую войну, требовала: патроны, патроны, патроны.

Шёл 1920 год, год разрухи и войн. Из всех семей в стране разве что треть не особо голодали и имели сносную одежду. В наших деревнях так-сяк сводили концы с концами. Материально поддерживал завод, а продукты росли на сохранившихся огородах. Сельчане привыкли к бесконечным стрельбам и посвистам конников. Всё приходилось прятать: непрошенные гости в форме и без таковой брали всё не спросясь. Шашка на боку, значит хозяин. А чем будут сыты домашние – их не интересовало. Дуся пряталась с девочками от насилия в зимнем погребе, что под сараем. Из хозяйства у Дерябиных сохранились лишь корова, да куры. Потом не стало и их: зарубили на мясо казаки. И в усадьбе стало почти пусто. Выручала кукуруза, что буйно росла по огородам и на пустырях. Теплилась надежда на припрятанную от бандитов тёлочку, что осталась от Красавки.

Авдотья приноровилась к шитью, да так сноровисто и гладко, что ей довольно хорошо платили. Захар выучился на слесаря и помогал только косить сено младшим братьям для подрастающей Зорьки. Почитай всё лето оберегали её лесами по над Волгой, пока с войнами поутихло. Редкими вечерами семья Дерябиных собиралась в отчем доме вместе. Нюра с Машей всё больше хлопотали подле матери, постигая искусство шитья. Здесь девчатам было по-настоящему интересно: почти как тот же скульптор швея подчёркивает фигуру человека. А зачастую делает парня или девушку неотразимыми в сшитой ладной одежде. У Дуси несомненно был дар художницы. Старший в семье Захар давно принял как должное статус «мужика в доме». От крыши на их бревёнчатом доме, до порванной обуви – всё мог изладить парень. «А ведь заберут, заберут в солдаты лихоимцы Захарку!» – со слезами тихо причитала Авдотья.

Расширялся, строился патронный завод. Появились первые каменные дома, прямо как купеческие на правом берегу. Но у вновь прибывших не было садов-огородов, да и не больно-то сноровисты были новосёлы из Питера к земле. Так что сытыми не были все. Зато кроме младшего, не вышедшего возрастом Стёпки, все Дерябины ходили бесплатно в школу. Белогвардейцы и просто конные банды носились по деревням и грабили, грабили. Мало того, уводили силком с собой молодых парней, насиловали девчат. В домах остались по большей части женщины, старики, да подростки. Детишек уже почти и не рожали: не от кого.

Но вопреки разгулу голодухи, палисады не зорили, сады-огороды не грабили. Сами люди делились, коли совсем невмоготу было кому. А бывало, как заслышат где бой, да выстрелы, так втихую шастали туда: авось убитого коняку освежуют. Тогда с полсела наедались, а кому и похлёбка с костей в радость была. Вот её более и хлебала сиротская семья. Мясом не много охотников находилось делиться. Разве что родственники кусочек на всех уделяли.

А с лебеды да кукурузы не больно справным будешь. Но как-то Дерябиным сподобилось за грибами пойти, да довелось между молодых сосёнок увидеть страшное: на полянке лежал убитый конь, а под ним мертвяк-улан в форме. Видать беляк. Ребят было трое: Маша, Коля, да Стёпка. Знамо дело – опешили и было побежали прочь, да замешкались. А Колька почти шёпотом остановил: «Стойте! Совсем ополоумели, что ли? Кого испужались, ведь улан совсем застреленный! А с лошади мяса гора будет. Нам хватит, да родню позовём – подсобят. Стёпка, тащи шашку, мяса наполосуем.» И долго пилили, рубили тугое конское мясо. Потом Стёпка догадался: «Надо мясо на шишках еловых закоптить, не то собаки учуют и не дадут пройти по селу!» Разгребли опавшую хвою подалее от сосен, чтобы пожара не наделать…Но тут спохватились: спичек-то нету! Догадалась Маша: «Поди у конника в карманах спички, не то зажигалка есть!» И все посмотрели на Кольку: он старший и парень. И Коля нагнулся над мёртвым: страшно! Но пересилил себя и полез к нему в карман. Достал серебряный портсигар, но спичек не оказалось. Другая нога и карман была под конём. Стёпка в одночасье приволок суковатую важину. Затесал её поудобнее, а Коля подсунул под коня. Натужились, но штанина не поддавалась. А Маша и говорит: «Дурни, штанину-то разрежьте, вот и карман наружу выйдет!» Была в кармане зажигалка, да интересная больно – под стать тому портсигару.

С кончиной Вождя мирового пролетариата В.И.Ленина Россия как бы замерла на мгновение в своём революционном беге. Остановилась с намерением осознать значимость и величие свершаемого. Экономика была порушена, вооружённые силы носили зачаточный характер. Стране срочно следовало придать рывок, спасающий от катастрофы нации в целом. И это было сделано. Прежде всего объявлен призыв к революционной молодёжи на стройки и восстановление промышленности, армии и флота. А прежде всего – сесть за парты и учиться.

Впервые после смерти отца Дерябины взялись за обустройство своего дома. После пожара остались изломанными ограда и колодец. Надо было всё излаживать самим. На пепелище набрали кусков штукатурки, досок, извлекли дранку, глину, добавили своего. А вечерами Маша с Аней пели и месили в окорёнке глину, Илюшка с Колей набивали ею обрешётку, что прибивал к брёвнам Захар. А уж мать ровнёхонько разглаживала и затирала мастерком, делая стену изумительно красивой. А у Авдотьи душа радовалась за детей: славные они у неё!

После побелки в хате стало необыкновенно светло и празднично. А Захар принёс из ОСОВИАХИМА (Общество содействия армии, авиации и химическим войскам, в последующем – ДОСААФ) плакаты с призывами идти в армию, авиацию и флот. И изба стала прототипом Комиссариата. А опора Авдотьи Захар вот уже пару лет пропадал все выходные в Аэроклубе. И вот настал его звёздный час: под гром оркестра увезли парня и других односельчан в лётное училище. Долго стояли заволжцы, провожая паром с новобранцами. Плакали, махали платками.

Коля безропотно заместил Захара. Но его слушался разве что Илья и иногда Машутка, да и то из уважения к его старшим парням-заводчанам. Аня на Покрова выходила замуж за комсомольского вожака завода. Вот уж года два она тайком от матери бегала на собрания РКСМ-комсы. А там её просто очаровал Сашка Остин, сын питерского рабочего-большевика Демида Остина.

Аня и Александр твёрдо решили ехать на новостройку в Сибирь, как только Саша закончит техникум. А Райком комсомола работал чуть ли не круглосуточно, оформляя путёвки на новостройки Сибири и Дальнего Востока. Авдотья по ночам металась во сне: распадалась её семья. Вырывали из сердца её деточек!..И всё чаще она ходила под Архангельское на погост к своему суженному Илюшеньке. Там целовала его фотографию: молодого и бравого солдата. Рыдала, уливаясь слезами: «Илюшенька, милый мой! Одна ведь скоро я останусь!» Тогда, с началом мобилизации приезжал в деревню фотограф и бесплатно фотографировал уходящих на фронт. На многих могилках были те самые фото: всё, что осталось от мужей, сыновей, братьев. Говорят старые люди: родится много мальчиков, – быть войне! А в 20-е годы родилось невероятно много мальчиков…

Шёл самый голодный 1932 год. Иногда доходили посылки от Захара и Нюрочки из Сибири. Лётчик экономил шоколад и слал под видом книг и одеколонил. За паёк может наказать начальство, а хуже того – сопрут по дороге. Посылки нюхали, трясли, а ежели пахло съестным – грабили. Аня тоже хитрила: заворачивала припасы в рубероид и смачивали его соляром.

Машенька с мужем уехали в Омскую область: там колхозников наделяли землёй и голода в тех краях не знали. А Колюнька, как закончил школу, так его Комиссариат отправил учиться по политике, знать тоже определят в комиссары. Его ещё в школе выбрали комсоргом и редактором газеты.

Всё бы хорошо: вырастила, обиходила, в люди её деточки вышли, а душа болью болела неустанно: Стёпочке, её кровиночке последней шёл семнадцатый годок. На заводе ему уж и разряд дали, доучивался в вечерней школе. Даже занимался борьбой в заводском спортзале. Уж больно хотелось заработать Золотой значок ГТО. Ко всему запала ему в голову мечта попасть в моряки. Но туда призыв был с 22 лет. И, хоть кол теши – не отступается! Уж и плакала Авдотья, и к тётке Сафронихе на заговор ходила, – всё понапрасну. Одно утешало: на флот брали через пять лет. А сыну едва 17 стукнуло. Вырос парень крепким, кряжистым и равных ему в борьбе ни в Канаве, ни в Часовнях не было. Боролся молча, упорно, с натиском. И неизменно побеждал. Но тешилась Дуся на малолетство Стёпы недолго. Не зря ныло сердце матери. – Стёпка, завтра нашенских провожать будем в Сибирь! Приходи на Верхнюю Часовню! А то вместях двинем! Мы с пацанами бричку у завхоза выпросили. А назад поедем – сена ему накосим. Там почти все заводские будут. Айда?!

С утра в воскресенье Степан одел сшитую матерью рубаху и выходные брюки. Начистил сапоги. Даже фуражку одел «мичманку», подаренную Захаром, приезжавшим накануне в отпуск с молодой женой. Так что Стёпка, хотя ростом вышел в отца: не больно высок, но широк в плечах и выглядел старше своих лет.

Вышел парень из дому, засмотрелся на Волгу. Подставил лицо солнцу, что всходило из-за бора над берегом реки. Рыжим комком выкатился из-за хаты лохматый кобель Шарик, ткнулся носом в колени Стёпки. И собака, как видно чуяла, что расстаётся со своим попечителем НАВСЕГДА. Авдотья стояла на крыльце и краем платка смахивала невесть почему накатившуюся слезу. Она ещё долго стояла и смотрела вслед уходящему сыну. А сердце колотилось неистово, предсказывая: «Совсем, совсем, навсегда уходит сыночек!!» Хотя прекрасно понимала, что никуда её Стёпушка не денется. А как обычно проводит своих старших и взрослых товарищей в дальние края. А к обеду будет дома. Но душа просто вопила: «Не вернётся Степан! Не видеть тебе его более!!» Затем она присела на ступеньки, да и тихонько сползла на шелковую траву у дома: «Ушёл мой сыночек! Одна ведь я теперь!!» И забилась в рыдании.

Почти весь перрон был забит людьми. Заводских провожали с музыкой, цветами и…слезами. Шутка в деле: близкие люди, родные уезжали невесть куда и неведомо на сколько лет! С минуты на минуту ждали прихода состава теплушек от станции Ульяновск. Толпа напирала, тесня оркестрантов и вербованных. Пытались петь революционные песни, но прибывающие провожатые спрессовали толпу донельзя. Но вот, будто с крыши станции кто-то рявкнул: «Всем уезжающим по путёвкам – построиться! Старшим по вагонам получить документы! Загрузить паёк!»

И тут такое началось, будто наступил апокалипсис, сиречь – конец света. И какое там «построиться»! Уезжающих едва не затолкали под вагоны. Так что они продирались к своим вагонам, где их отмечал старший. А толпа не то что бурлила, а скорее кипела и ревела. И в эдакой сумятице старшие выкрикивали фамилии на посадку. Степан быстро потерял своих парней и оказался прижат к раздвижным дверям теплушки. Его безжалостно выталкивали на охрипшего «глашатая» со списком. Назвали очередную фамилию, вроде знакомую и парень попытался разглядеть: свой ли… Но тут здоровенный детина сзади буквально швырнул его в вагон «Ну, чего рот раззявил! Али оглох: тебя ведь скликали. Одуреешь тут с вами…» И обдал парня свежим запахом свекольного самогона. А дальше всё было как во сне.

– Не стой в дверях! Сел, дык дай другим пролезть. Иди в угол за документами и пайком. А вырядился-то быдто в теянтер! Чухонь деревенская». И тут же препроводили – протолкнули к окошку, что под потолком боковой стенки вагона. Заикание с детства приучило Степана отмалчиваться. Но досужие артельщики тут же выяснили, что он – Акимов Алексей и путёвка у него аж на Байкал. А то, что он вовсе не Акимов, а Дерябин, то его грубо оборвали: «Ты тут нам не дури, а то махом сдадим в органы! Нам соцвредители не надобны. Ишь, хитродей: Акимов – Дерюгин! Можа тебе ещё один паёк дать? Записали, так ехай и не юли. А мне за кажного человека перед ЧКой ответ держать!»

– Так и покатил Стёпка Дерябин, названный Акимов до самого Байкала…Вручили ему документы, паёк на две недели и солдатское одеяло: ночи становились всё холоднее. Паспорта должны были собрать ещё на станции. На одной из станций после Омска, где их загнали в отстойник, хотел сбросить письмо. Но его предупредил старшой Осип Неведров: «Ты мне, паря, мозги не вихляй! То у него фамилия не та, то паспорта нету, а тут письмо удумал слать. Ещё сунешься без спросу – сдам в ОГПУ! А не то гляжу: чёй-то он у дверей трётся?»

Днём всё более хотелось поглядеть на проходящие города и сёла, леса и поля. Но злюка Неведров не спускал с него глаз. Но Алексей всё-таки стоял у раздвинутой двери, облокотясь на широченный брус. Ночами снилась мать, завод, Волга…Потянулась тайга. Слово для парня малознакомое. А реки пугали своей быстриной и полнотой: Обь, Енисей, Ангара, прямо чудеса в берегах и дно видно до каменьев! А на станции Слюдянка, пропахшей копчёным омулем, его встретил здоровенный детина со смоляной бородой и в брезентовом рыбацком плаще. Вышедшему Неведрову незнакомец сунул в нос какой-то документ и буркнул: «Который?» Старший Неведров сверил документы и последний раз зло зыркнул глазами в сторону Алексея – Степана: «Вот энтот! Забирай.» Бородач в ответ не сказал ничего, а лишь махнул рукой: идём, дескать, со мной. По дороге добавил: «Нил Аркадич я… Грачёв!»

Расчудесное лето на Байкале. Алексей, случись часок, либо на заре, пока спят, – рыбачил. Ведь вырос с рекой у порога. Но то река, а здесь – море разливанное! Дух захватывает! Но больше новоявленный Аникин бегал к перекату, что у устья Ангары. Их посёлок исследователей рыбных промыслов и «кудесников погоды» был километрах в полутора от села Лиственничное. Кто только сюда не наезжал! Единожды судьба свела Алексея с настоящим профессором. Тот даже попросил сводить его порыбачить хариуса. Назвался вроде как Васильевым Николаем Фомичём. Но Нил Аркадьевич упредил, что «сей товарищ, учёный муж из самой Москвы, так что уважь человека!» А чего бы и не уважить! Милее для Алёшкиной души дела, нежели ловля хариуса на свете просто не было.

Наш рыбак освоил не менее пяти способов ловли этой красивейшей и сильной рыбы. А ранним летом, по холодной воде, пока не зацвёл Байкал, рыба вела себя очень даже активно: практически любая. Но по красоте ловли рыбалка на хариуса не могла сравниться ни с какой другой рыбой. А Николаю Фомичу Алексей преподал наикрасивейшую из всех освоенных: в наплав с подсечкой над перекатом. Местные называют этот или наподобие метод «санками». А то может ещё как кому в голову взбредёт. Но суть-то в том, что мушка или личинка комара как бы порхает над водой в брызгах переката. Всё это расцвечивается драгоценными бриллиантами брызг на солнце. А по всему беснующемуся перекату возникает не менее десятка радуг. И вот, словно молния, из прозрачного хрусталя волн стремглав вылетает изумрудное серебро тела хариуса…Рыбак, поражённый действом, оказывается на грани божественной эйфории…

К обеду садок был доверху заполнен, укрыт, повязан и притоплен в прохладе прибрежных волн. Лёша ещё накануне между поклёвками насобирал прокалённого на солнце кедрового плавника. Костерок занялся сразу и принялся лизать пламенем прибрежную гальку. В чаще у берега вырезал рогульки под котелок. Крупа, черемша, картошка и чабрец – чабер или богородская трава сделали уху из хариуса неотразимой и божественно вкусной, по-ресторанному пряной.

Наевшись варева, насладились поистине курортным пляжем дивного озера. Все ветры у побережья дуют от озера и загоняют мошку в тайгу и прибрежные заросли. Даже слепни не могут высунуться к берегу. Прибой рокотал донными каменьями. Профессор помог Алёшке одеть гидрокостюм, ласты и маску с загубником-трубкой.

– На-ко вот стельки из свинца, да вложи в сапоги костюма. Далее машину у твоего Грачёва попросим, да баллоны с воздухом возьмём. Пояс одень, да карабин пристегни к фалу. Течения здесь повсеместно. Унесёт ни за понюх табаку.

К январю задули лютые ветры. Самые злые имели имена: конечно же – Баргузин, но и другие. А лёд намерзал по метру и более. Иногда их домик сотрясался от взрывов – это разрывали морозы лёд, образуя трещины по два-три метра шириной. Морозы доходили до пятидесяти градусов. А ещё чудо: по наледи невесть как образовывались ледяные сопки до шести метров высотой. Самое интересное было в том, что внутри они были полые, а со стороны озера имели открытость. Получалось нечто похожее на юрту или чум для аборигенов.

Новый, 1933 год встретили в самой большой избе исследователей. Здесь была камеральная лаборатория драгоценных камней, банки с заспиртованными жителями уникального пресного моря. Толстенные альбомы с гербариями и фото. Накрыли треногие столы-самоделки. Гуляли по-сибирски с песнями под гармошку. Мясо, спирт, рыба, икра – от снедей ломился стол. А уж грибов и ягод и перечислить невозможно. Кстати подгадала пурга и праздник отмечали три дня.

Акимова Алексея, как имеющего (по документам) семилетнее образование, направили в гидрометеослужбу. Так что парню приходилось туго: он не закончил и шести классов. Выручали заводские знания. О многом же он слышал впервые. Был в их распоряжении рабочий буксир с приличной кают-кампанией и камбузом. А в рубке стоял «Кубик»: радиоприёмник КУБ-4. Ветры, шквалы, течения, а зимой лёд, по которому было страшно ходить: будто его и нету совсем, до того был прозрачный. А под ним был виден как на ладони весь рыбий мир и камни дна. А то и чернь страшенной глубины. Ходили они вдоль и поперек всего огромного моря. И Алексей изумлялся местным красотам. Совсем забылся голод на Волге и друзья по заводу. А среди метеорологов были одни «командированные», а без прелюдий – они просто освобождённые заключённые. Это были в прошлом геологи, инженеры, техники, биологи. Всего их в партии по озеру набиралось до сотни. Алексей был в головном отряде. Перед ним открылся неведомый мир знаний, опыта…А чудесней всех чудес был сам Байкал. Даже зимой, сквозь метровый лёд, можно было видеть разных рыб. Иногда казалось, что и они наблюдают за людьми. По побережью стояли высоченные мачтовые сосны. Казалось, что их вершины уходят прямо в облака. От леденящей голодной тоски почти беспрестанно выли волки. Холод замораживал всё. Даже птицы, вылетев на леденящий простор Байкала, нередко замерзали на лету. Они камнем падали на лёд, становясь добычей волков.

Воздух сам промерз и искрился на солнце. Светило надменно взирало на кристаллизованный мир. А само оно важничало, окутанное золотисто-багряным гало-короной.

Но вот однажды…

Едва прервавшись, пурга стонала в мачтах радиостанции ещё трое суток. Ей вторили воем голодные волки. Метеобудки обходили по канатам втроём и с карабинами. Выход в тайгу Нил Аркадьевич запретил. Связались с Иркутском: доложили о пропаже самолёта. На дрезине выехала целая комиссия ОГПУ: содержимое самолёта представляло огромную ценность. Меха и золото доставлялись охотниками и старателями со всей прибайкальской тайги на заимки и «командировки» метеостанций.

Вооружённая экспедиция вышла по льду к месту предполагаемого падения самолёта. Идти надо было более 20 километров. В обозе были сани для предполагаемого груза и подкованные кони из рыбохозяйства. Поисковики на конях разошлись на расстоянии видимости, охватив полосу до двух километров. Путь сверяли с картой предполагаемого курса самолёта. К утру следующего дня отыскали полузанесённый снегом самолёт. Его кабина была сделана по типу «штабной лимузин» и почти осталась целой. Но лётчик и чекист погибли, как видно, при падении. Вероятней всего, что самолёт швырнуло порывом ветра и он рухнул на лёд. Лишь сугроб спас фюзеляж от разлома, да и высота, судя по всему, была не более десятка метров. Но кто-то из экспедиции, а это был сотрудник ОГПУ, обнаружил в фанерном боку отверстие. Оно было явно пулевым. Потом-то расследовали, что кровь в кабине вытекла из раненного о дверь чекиста.

Из полученных сведений выдвинули версию, что маршрут самолёта якобы отслеживали. А знали трассу наш Нил Аркадьевич и, возможно, ещё кто-то. Начались допросы. Странным в этой истории было лишь то, что все ценные грузы были НЕТРОНУТЫМИ. Ушла с товарами дрезина. Следователи разъехались по трассе У-2 допрашивать свидетелей. Лишь намного позже, когда обследовали в Иркутске трупы авиакатастрофы, эксперты убедились: отверстие от пули годичной давности. А выпустил пулю дежурный по аэродрому по вороне, севшую справить нужду на крыло тогда ещё новенького У-2. Но, промахнувшись, офицер продырявил фюзеляж. Дырку замазал клеем с опилками. Сознался лишь на допросе. А сопровождавший лётчика чекист поранился об окантовку двери. Следствие на том и закрыли: «Замёрзли от переохлаждения при потере сознания».

Но один из следователей попридержался в ведомстве Грачёва по поводу допризывника Акимова Алексея, 1915 года рождения. (По предъявленным документам). Следователь ОГПУ был удивительно добрым дядькой и Алексей решился поведать ему свою дурацкую историю. Сказал, что мечтает попасть на флот. Но если всё откроется, то не видать ему флота: ведь на самом деле парню только 19 лет. Но дядя Егор успокоил: «Еге, сынку, да ить уже года полтора, как туды берут с двадцати! Так что тебе уж куда как пора! В Новом-то году тебе аккурат 20 и будет! А документы мы тебе выправим, Стёпка Дерябин, 1915 года. Да заодно в ваш райком отпишем. Вот мать-то обрадуется! А завтречка попрощаешься с Грачёвым и его мужиками. Дельный народ, нашенский! Учёному своему привет: хвалил тебя. Иди ужинай, да спать! Поутру отпишем тебя в наш отряд ОГППУ. Понюхаешь пороху».

Стёпку направили на медкомиссию и определили, что он годен не просто на флот, а на ПОДВОДНЫЙ ФЛОТ! И к вечеру призывника вызвали в ОГПУ, где его ждал дядя Егор. «Здравствуй, Степан Дерябин, нелегал из Поволжья! Садись, допрос тебе чинить буду по всей форме. На-ко вот, сынок, бумагу с ручкой, да отпиши подробно родной матери пару строк. Что да как. Про органы токмо не судачь, не надобно. Завтра отъезжает наша фельдъегерская почта аж до Москвы с заездом в Самару, да в теперешний, Ульяновск, который твой Симбирск.