Генерал-майор КГБ в отставке Николай Владимирович Губернаторов — профессиональный контрразведчик, ветеран Великой Отечественной войны, награжден многими орденами и медалями, кандидат исторических наук. Темой его научных исследований была борьба органов государственной безопасности, в том числе военной контрразведки «Смерш», с абвером — военной разведкой фашистской Германии. Эпизодом этой борьбы стал срыв планов и акций абвера по использованию в террористической и диверсионной деятельности завербованных на оккупированных территориях подростков. Ни один из них не оказался предателем. О том, как это было, свидетельствует своеобразная повесть в документах «Особая команда «Гемфурт». Публикуется впервые.

Работая в аппарате Юрия Владимировича Андропова, в декабре 1981 года я обратился к нему с личной просьбой. Юрий Владимирович снял очки и, отрываясь от бумаг, спросил своим мягким голосом:

— Рассказывайте, какая просьба?

Подавив волнение, я заговорил:

— Юрий Владимирович, разрешите мне перейти на работу в Высшую школу КГБ, только там я могу закончить и защитить докторскую диссертацию…

После непродолжительной паузы Андропов, как бы размышляя вслух, сказал:

Однажды я вернулся из расположения войск 11-й гвардейской армии генерала Баграмяна, которая, прорвав оборону немцев, успешно перешла в наступление на Брянск, и собирался доложить о своей поездке члену Военного совета фронта Льву Захаровичу Мехлису. И тут мой заместитель Василий Степанович Шамин докладывает мне, что в роту охраны пришли два пацана — немецкие диверсанты, — притащили парашюты и взрывчатку. За время войны я многое повидал, но такого еще не было. Не остыв от пребывания на передовой, еще возбужденный, спросил: «Где они?» «Завтракают», — ответил Василий Степанович. В столовой, куда мы вошли, толпились офицеры и солдаты. За столом сидели два подростка и аппетитно ели из тарелок кашу. Рядом стояли кружки с молоком и лежали подаренные ребятам гостинцы: трофейные плитки шоколада, конфеты, печенье. «Приятного аппетита, — пожелал я. — Давайте знакомиться. Я — генерал Железников. Кто из вас товарищ Кругликов, а кто товарищ Маренков?»

Они встали и, безотрывно уставившись на погоны, тихо назвали себя. Чтобы они смогли преодолеть смущение, я сказал повару: «Меня накормишь? Давай и мне каши, я ведь еще не завтракал». Слово за слово, и мы разговорились. «Где же вы приземлились? — спросил я. — Не страшно было?» Отвечают: «Ночь, страшно, нас вытолкнул немец из люка самолета. А приземлились на окраине городка. Дождались утра, пошли в городок, встретили девочек — они в школу шли. Мы спросили, где воинская часть или милиция. Они рассказали, как найти военных, ну, мы пришли сюда и все рассказали».

Я смотрю на них, лица хоть и упитанные, но глаза какие-то пугливые и одежда на них явно с чужого плеча, возможно с неживых уже красноармейцев.

Первое, что я сделал — вызвал старшину и приказал: «Пока Миша и Петя завтракают и отдыхают, приготовьте им баню. После бани переоденьте во все новое, чистое, подогнанное по росту обмундирование, подберите сапоги; не подберете — пошейте по размеру. А их одежду сожгите. Подумайте, где их разместить, поставьте на довольствие».

Из столовой я направился к себе, а по дороге попросил B. C. Шамина взять над ребятами шефство и устроить в ближайшую школу. В кабинете уже была готова докладная в Москву, в Главное управление контрразведки «Смерш» и спецсообщение в ГКО И. В. Сталину. Взяв эти документы с собой, я отправился к члену Военного совета Мехлису. Доложил ему об успешном наступлении 11-й гвардейской армии и положил на стол спецсообщение для Сталина. Прочитав его, Мехлис сразу уяснил: суть сообщения в том, что немцы пытаются любыми средствами затормозить наступление наших войск, нарушив их снабжение железнодорожным транспортом.

Историческая справка

Германская военная разведка и контрразведка до 1944 года были объединены в управление «Абвер-заграница» под руководством адмирала Канариса и подчинялись непосредственно шефу главного командования немецких вооруженных сил фельдмаршалу Кейтелю. Весной 1944 года абвер вследствие интриг, противоречий с гражданской службой безопасности, а также из-за участия Канариса в заговоре против Гитлера был переведен в качестве самостоятельного военного управления в ведомство Гиммлера — Главное управление имперской безопасности (РСХА). Канарис был арестован и в 1945 году казнен.

В войне с СССР политические и военные руководители фашистской Германии делали ставку не только на вермахт, но и на диверсионные операции. Осуществление диверсий возлагалось на военную разведку, в которую организационно входили три основных отдела: абвер-1 — разведка, абвер-2 — диверсии и разложение войск противника и абвер-3 — контрразведка.

Абвер-2 разрабатывал тактику и методику совершения диверсий, в приданном ему технологическом институте изобретались и испытывались средства для взрывов, поджогов и отравлений. Абвер-2 занимался и организацией специальных диверсионных формирований из лиц, знавших русский и другие языки народов Советского Союза. Так в полку «Курфюрст» дивизии «Бранденбург-800», батальоне «Бергман» почти все диверсанты владели русским языком. Кроме этих подразделений абверу-2 подчинялись специальные фронтовые отделы — абверкоманды и входящие в них абвергруппы, которые придавались штабам армий и армейских группировок. Так, группе армий «Центр» была придана абверкоманда 203, в которую входило пять абвергрупп, в том числе абвергруппа 209 под условным названием «Буссард». Все эти команды и группы имели при себе диверсионные школы и курсы, где обучались и откуда забрасывались подготовленные диверсанты. Например, абверкоманда 203 имела несколько школ, в том числе основные школы в Минске и Смоленске («Особый лагерь МТС»). «Буссард» имел две школы — в одной обучались взрослые диверсанты, в другой — подростки (особая команда «Гемфурт»).

Любовь Николаевна Аветисян (Сладкова) родилась в Сталинграде в 1928 году, находилась в городе во время битвы на Волге, в 1943 году в 14 лет стала дочерью полка и в составе 27-й отдельной роты связи при 8-й воздушной армии прошла по дорогам войны до Восточной Пруссии. Демобилизовалась в 1946 году. Окончила университет и более 30 лет преподает русский язык и литературу, сейчас работает в средней школе № 153 Москвы. Имеет сына и дочь, внука и трех внучек.

В публикуемых воспоминаниях она рассказывает о своей фронтовой юности.

Утверждают, что некоторые люди помнят себя еще до своего рождения. К таким, пожалуй, отношусь и я. Едва научившись говорить, я вспоминала такое, на что родители в недоумении, а то и в ужасе раскрывали глаза, а бабушка крестила меня: «Свят, свят!» Я помнила людей, которых не могла видеть, события, которые происходили до моего рождения. Например, точно описывала сарай и указывала место, где он стоял. В нем хранились инструменты отца. Сарай сгорел незадолго до моего рождения. Следовательно, видеть его я не могла…

А самое яркое воспоминание: я до сих пор ясно вижу огромных крыс у нас в подвале недостроенного дома. Их было там видимо-невидимо. Откуда они появились — никто не знал. После внезапного нашествия этих препротивных существ достраивать дом никто не решался. Страшно было подойти к дому: их возня и визг пугали далеко не робких. Мой отец принес откуда-то огромного кота. Двое мужчин чуть-чуть приоткрыли доску в подвал. Отец с трудом сунул туда упирающегося и орущего кота. Закрыли доску, и трое мужчин встали на нее.

Через минуту-другую доска стала подпрыгивать под ногами, сдвинулась слегка и оттуда выскочил окровавленный кот. С диким визгом ринулся он в неизвестном направлении мимо шарахающихся от него людей. Я все это почему-то запомнила, а меня, оказывается, и на свете-то еще не было…

Дом достроили, когда исчезли крысы, а исчезли они так же внезапно, как и появились. Дом стоял в глубине двора и утопал в зелени — нежная, мягкая трава, цветы, два деревца вишни и кусты сирени. Густая, махровая, белая и темно-вишневая, темная-темная с фиолетовым отливом. И с таким сладким запахом, который можно было, я уверена, увидеть и потрогать. Весной пушистые кисти ее заглядывали в открытые окна, и наши маленькие комнатки пропитывались этим родным до сих пор запахом. Коротенькое детство мое ассоциируется с сиренью, освещенной солнцем по утрам…

Жили мы очень бедно. Мебели никакой не было, если не считать железной кровати с никелированными ободками, небольшого столика, двух венских стульев и этажерки с книгами. В комнате огромные цветы — фикусы. У них очень крупные листья. Мама мыла их водой и тряпкой, как тарелки. Потом они лакированно блестели.

В стране ввели карточную систему с первых дней войны. На одного человека полагалось от 500 до 300 граммов хлеба, крупы и других продуктов. Для взрослых работающих — одна норма, для неработающих — другая, а для детей совсем мизерная. Причем купить эти граммы было не так-то легко. Огромные очереди, нехватка продуктов стали постоянными спутниками и заботой наших тревожных и голодных дней. Никаких запасов продуктов у нас, конечно, не было. Но осенью выручали огороды и бахчи. Когда начались обстрелы, а потом бомбежки, люди в панике бросились спасать свой еще недозрелый урожай на дворовых огородах и загородных бахчах. Складывали все в бочки и зарывали в землю. Потом стали грабить магазины и склады. Вернее, не грабить, а вытаскивать из-под обломков то, что там могло остаться.

Однажды рано утром прибегает моя подружка Оля и кричит: «Скорей бери ведро, бежим!» Долго не раздумываю, хватаю ведро и на бегу узнаю, куда и зачем. Горит сахарный завод. От нас не близко, но какая разница — может, хоть что-то принесем. Где-то в центре города рвутся снаряды. В небе виден дым, разрываемый огоньками, но нам не страшно. Бежим мы не одни. Голодные люди быстро узнают, где и что делается. Подбегаем к развалинам завода, а там полно народу. Кричат, толкаются, сердятся, и мы сразу поняли, что делать тут нам нечего. Протиснуться не сможем. Отошли в сторонку.

Вдруг увидели черную от копоти девчонку с полным ведром густой темной жидкости. С сияющим лицом кричит нам: «Бегите вон туда (показывает в сторону Волги). Там патока льется прямо из трубы». Долго нас уговаривать не надо — моментально повернули в ту сторону. Помчались, не чуя под собою ног.

Позади вздрогнула земля, ухнуло, нас отбросило воздушной волной, мы упали, на голову посыпались земля и камни. Все закрылось дымом и пылью. Опомнились в какой-то яме, оглушенные взрывом, давясь кашлем и слезами, но целые и невредимые, если не считать ушибов и царапин. Кое-как выбрались, выкарабкались из ямы (она-то нас и спасла) и, оглянувшись вокруг, с ужасом поняли, что снаряд упал туда, откуда мы только что убежали.

Я с трудом переползла через острые камни, споткнулась, порезала ногу, упала. Подружка перевязала мне рану какой-то тряпкой, которая моментально пропиталась кровью. Но надо идти. Перешагиваем, перелезаем через искореженные и почерневшие развалины и вдруг видим: у разрушенной стены труба, а из нее льется темная жидкость, похожая на мед и на деготь. И никого вокруг. Видим, торчат чьи-то ноги, странно поднятые вверх среди щебня и железа. Вздрогнули, отшатнулись и — к трубе, к трубе. Наполнили ведра и растрепанные, в пыли и патоке, но счастливые выбрались из обломков. Попробовали добычу: сладкая!

В конце тридцатых годов нашим родным правительством во главе с отцом всех народов дорогим товарищем Сталиным был издан закон о запрещении абортов, вследствие чего появившиеся всевозможные лекари и знахари увеличили смертность среди женщин. В их числе была и моя мама — Сладкова Елена Анисимовна. Она умерла очень молодой, 32 лет, оставив нас, троих детей. Умирала на моих глазах. И я, еще ребенок, впервые увидела смерть человека. И кого?! Родной матери.

Отец от горя и слабости поддался уговорам соседушек и вскоре женился. Не уверена, что он надеялся на какого-то чужого человека, который мог бы заменить мать его детям. Сделал он это скорее от отчаяния.

В наш дом вошел очень злой человек. Мачеха — в полном отрицательном значении. Начались горькие и страшные для нас дни.

Нашим бедам зимой 1942/43 года не было конца. Ниночка, сестричка моя, погибла, как я уже писала.

В январе 43-го погиб отец — Сладков Николай Федорович. О его гибели мы узнали позже от одного из его друзей. Мой отец провалился под лед на Волге вместе с машиной, перевозя грузы с одного берега на другой. Его друг рассказывал, что машин было пять. Две или три сумели выбраться наверх, а отец не смог открыть дверцу. Узнать что-либо еще о нем нам не удалось.

Война и женщина. Это несовместимо. Но «слабым полом» на фронте нас не называли. Наравне с мужчинами мы переносили все, а по оптимизму превосходили «сильный пол». Мы умели создавать микроклимат — тепло, уют, радость и надежду. Как часто в самые тяжелые моменты лица бойцов преображались при виде какой-нибудь девчушки — пусть некрасивой, в нелепом полушубке, ватнике, огромных сапогах, — пробежавшей мимо и одарившей улыбкой или шуткой. Какая малость требуется человеку, особенно в напряженные, опасные моменты, чтобы отвлечь, внушить надежду, веру, что все пройдет, все будет хорошо!

Вспоминая далекое прошлое, не перестаю удивляться нашему умению всегда находить выход, казалось бы, из безвыходного положения, быть аккуратными, подтянутыми и никогда не унывающими! Мы умели радоваться как дети!

Нытиков среди нас просто не существовало. И болезней тоже. Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас болел. Никаких простуд, никаких насморков! Будто война была не только с фашистами, но и с болезнями. Все это подтвердили после войны специалисты: люди во время войны не болели «мирными» болезнями. Все сказалось потом, после войны. Ничего не прошло даром и отозвалось в человеческом организме тяжелыми недугами.

Для женщины быт на фронте особенно тяжел. Например, как обходиться без самого необходимого для женщины? В такие «критические» дни у них не было и в помине никаких прокладок, даже без крылышек. Они о них и слыхом не слыхали.

Как только выпадала минутка, короткая остановка — бегали, искали, находили, мылись, стирались, и опять в поход!