Если мы сравним наиболее замечательные государственные устройства и обратимся к мнению о них самых выдающихся философов и политиков, то нас, вероятно, с полным основанием удивит то, как мало исследован и разработан вопрос, который, казалось бы, должен был в первую очередь привлечь к себе внимание, а именно вопрос о том, какую цель должно преследовать государство и в каких границах оно должно развивать свою деятельность. Едва ли не все те, кто преобразовывал государство сам или предлагал свои проекты политических реформ, занимались определением участия нации или отдельных ее сил в управлении государством, правильным разделением аппарата государственного управления на различные области и обеспечением необходимых мер, чтобы ни одна из них не могла посягать на права другой. В связи с этим мне представляется, что при создании нового государственного устройства всегда следовало бы исходить из двух моментов; невнимание к каждому из них неминуемо повлечет за собой дурные последствия. Это, во-первых, определение господствующей и служащей частей нации и всего того, что относится к подлинному порядку управления; во-вторых, определение предметов, на которые учрежденное управление должно распространять свою деятельность или по отношению к которым оно должно ее ограничивать. Последнее, поскольку оно затрагивает частную жизнь граждан и определяет меру их свободной и беспрепятственной деятельности, является подлинно основной целью; первое служит лишь средством, необходимым для ее достижения. Однако, если человек все-таки уделяет преимущественное внимание первому, то тем самым он только доказывает, что следует в своей деятельности обычным путем. Стремиться к одной цели, достигнуть ее с полной отдачей своих физических и нравственных сил — на этом основано счастье деятельного, энер-

Wilhelm von Humboldt. Ideen zu einem Versuch, die Granzen der Wirk- samkeit des Staats zu bestimmen (1792 г.). Оглавление к работе см. на с. 141.

гичного человека. Обладание, дарующее покой напряженным усилиям, чарует только в обманчивом воображении. Впрочем, при таком состоянии человека, когда его силы напряжены для деятельности и окружающая его природа постоянно его к этой деятельности побуждает, покой и обладание существуют только в виде идеи. Однако для человека одностороннего покой есть уже прекращение некоего одного проявления; для человека необразованного од и н предмет служит поводом для немногих проявлений. Поэтому все то, что говорится о пресыщении обладанием, особенно в сфере тонких ощущений, относится отнюдь не к тому идеалу человека, который способна создать фантазия, но полностью к человеку совершенно необразованному и тем меньше свойственно человеку, чем больше образование приближает его к идеалу. Подобно тому как завоевателя радует больше победа, чем захваченная территория, а реформатора — преисполненная опасности и тревоги преобразовательная деятельность, чем спокойное наслаждение ее плодами, человек вообще предпочитает господство свободе или, во всяком случае, заботу о сохранении свободы обладанию ею. Свобода является как бы только возможностью неопределенной многообразной деятельности; господство, правление вообще представляет собой, правда, ограниченную, но реальную деятельность. Поэтому стремление к свободе слишком часто возникает только из ощущения недостатка ее. Без сомнения, нельзя отрицать, что исследование целей и границ деятельности государства чрезвычайно важно, быть может, более важно, чем любая другая политическая проблема. Как было отмечено выше, только оно связано с конечной целью всякой политики. Но оно допускает также более легкое и гораздо более широкое применение. Настоящие государственные перевороты, изменение институтов управления невозможны без столкновения многих, часто совершенно случайных обстоятельств и всегда влекут за собой вредные во многих отношениях последствия. Напротив, незаметно, без излишнего шума расширить или сузить границы государственной деятельности — будь то в демократическом, аристократическом или монархическом государстве — может каждый правитель, и он тем вернее достигнет своей цели, чем больше будет остерегаться бросающихся в глаза новшеств. Наилучшие человеческие действия — те, которые в наибольшей степени подражают действиям природы. Ведь семя, тихо и незаметно принятое землей, приносит большее благо, чем бурное извержение вулкана, безусловно, необходимое, но всегда сопровождающееся бедствиями. К тому же именно этот характер преобразований наиболее соответствует нашей эпохе, если она действительно с достаточным основанием гордится своими успехами в области культуры и просвещения. Ибо имеющее большое значение исследование границ деятельности государства должно, что легко предвидеть, при* вести к высшей свободе сил и к большему многообразию ситуаций. Возможность более высокой степени свободы всегда требует столь же высокой степени образованности и уменьшения потребности действовать в составе однородных, связанных масс, требует большей силы и большей одаренности действующих индивидов. Поэтому если современная эпоха обладает преимуществом в образовании, силе и богатстве, то ей следует предоставить и свободу, на которую она с полным основанием претендует. И средства, с помощью которых подобная реформа могла бы быть осуществлена, в значительно большей степени соответствуют растущему образованию, если мы действительно исходим из его наличия. Если же в иных случаях власть правителя ограничивает обнаженный меч нации, то здесь победителями над его идеями и его волей являются просвещение и культура, и преобразованный таким образом порядок вещей кажется скорее его делом, чем делом нации. Народ, который с полным сознанием прав человека и гражданина разбивает свои оковы, являет собой прекрасное, возвышающее душу зрелище, но сколь более прекрасными и возвышенными представляются нам (ибо то, в чем выражается добрая воля и уважение к закону, всегда прекраснее и возвышеннее, чем совершенное под давлением необходимости и требований) действия монарха, который сам снимает оковы и предоставляет свободу народу, видя в этом не выражение своей доброты, не благодеяние, а выполнение своей первой, непреложной обязанности. К тому же свобода, которой добивается нация посредством изменения своего государственного устройства, относится к той свободе, которую может предоставить ей уже сложившееся государство, как надежда — к наслаждению, замысел — к его завершению.

Если мы бросим взгляд на историю государственного устройства, то нам будет очень трудно на примере какого-либо одного государства показать область, которой ограничена его деятельность, так как ни одно из них не возникло на основании продуманного, покоящегося на простых принципах плана. Свободу граждан ограничивали, исходя преимущественно из двух соображений: во-первых, из соображения необходимости установить или гарантировать определенное государственное устройство; во-вторых, из соображения полезности, заботы о физическом и моральном состоянии нации. В зависимости от того, насколько государственный строй, сам по себе достаточно сильный, нуждался в дополнительной опоре, или от того, насколько дальновидны были законодатели, на первый план выступало то первое, то второе соображение. Часто принимались во внимание оба. В старых государствах почти все учреждения, относящиеся к частной жизни граждан, носят политический характер в полном смысле этого слова. Ибо поскольку государственное управление, по существу, не имело в них достаточной власти, то его устойчивость зависела преимущественно от воли народа и необходимо было найти разнообразные средства для приведения характера государственного управления в соответствие с этой волей. То же происходит еще и теперь в маленьких республиканских государствах, и, рассматривая вопрос только с этой точки зрения, следует признать совершенно верным, что свобода частной жизни всегда возрастаете той степени, в какой падает общественная свобода, тогда как безопасность, напротив, всегда непосредственно связана с ней. Но и старые законодатели часто, а старые философы всегда заботились прежде всего о человеке, а так как высшим они считали в человеке его моральную ценность, то, например, „Государство" Платона, по чрезвычайно верному замечанию Руссо, является скорее трактатом о воспитании, нежели о государстве. Сравнивая с этим новейшие государства, мы во многих их законах и учреждениях, которые в ряде случаев придают частной жизни вполне определенную форму, обнаруживаем несомненное намерение действовать на благо граждан. Большая внутренняя прочность нашего государственного строя, большая его независимость от того или иного настроения народа, а также большее влияние мыслящих людей, по своей природе способных к более широким и глубоким воззрениям, множество изобретений, которые учат нацию лучше производить или использовать обычные продукты ее деятельности, наконец, и прежде всего, известные религиозные понятия, посредством которых внушают правителям своего рода ответственность за моральное благо граждан в настоящем и в будущем, — все это в совокупности содействовало наступившим изменениям. Если же мы проследим историю отдельных полицейских законов и учреждений, то в ряде случаев обнаружим, что их источником является действительная или мнимая необходимость со стороны государства взимать налоги с подданных, и таким образом мы видим, что здесь вновь появляется сходство с древними государствами, поскольку целью таких учреждений у древних также являлось сохранение государственного строя. Что же касается тех ограничений, объектом которых выступает не столько государство, сколько отдельные лица, его составляющие, то в этом отношении различие между государствами древними и новыми огромно. Древние заботились о силе и развитии человека как такового, новые — о его благополучии, о его имуществе и способности к приобретению дохода. Древние видели свою цель в добродетели, новые — в счастье. Поэтому ограничения свободы в древних государствах были, с одной стороны, более обременительны и опасны, будучи направлены на то, что составляет самую сущность человека, на его внутреннее бытие. Это является причиной известной односторонности всех древних наций, которая, помимо недостаточно тонкой культуры и отсутствия широких связей с внешним миром, поддерживалась почти повсеместно установленным общественным воспитанием и преднамеренно учрежденным общим распорядком жизни граждан. Однако, с другой стороны, все эти государственные учреждения древних народов сохраняли и углубляли деятельную силу человека. Сама, никогда не упускаемая из виду цель — воспитывать сильных и невзыскательных граждан — придавала духу и характеру древних больший размах. У нас, напротив, сам человек менее ограничивается, стесняющая форма придается окружающим его вещам, и поэтому кажется возможным с помощью внутренней силы вести борьбу против этих внешних пут. Но уже сама природа ограничений свободы в наших государствах — то обстоятельство, что они в значительно большей степени направлены на то, что человек имеет, нежели на то, что он есть, и при этом даже не содействуют, как это происходило в древних государствах, хотя бы одностороннему развитию физической, интеллектуальной и моральной силы, а навязывают ей определяющие идеи в качестве законов, — подавляет энергию, являющуюся как бы источником каждой деятельной добродетели и необходимым условием высокого и всестороннего развития. Следовательно, если у древних народов большая сила устраняла вредные свойства односторонности, то в новое время вред, наносимый незначительной силой, еще усиливается односторонностью. И вообще это различие между древними и новыми государствами видно всюду. Если в последние столетия наше внимание более всего привлекают быстрота достигнутых успехов, число открытий и их распространение, грандиозность предприятий, то в древности нас поражает прежде всего величие индивида, исчезающее всегда вместе сего жизныо, расцвет фантазии, глубина духа, сила воли, та цельность всего существа человека, которая только и придает ему истинную ценность. Человек, его сила и его формирование служили для древних стимулом всякой деятельности; у нас же эта деятельность слишком часто исходит из некоего идеального целого, при котором об индивидах едва ли не забывают или е лучшем случае заботятся не об их внутренней сущности, а об их покое, благосостоянии, их счастье. В древности счастье искали в добродетели, в новое время слишком долго стремились вывести добродетель из счастья \ и даже тот

Истинная цель человека — не та, которую ставят перед ним изменчивые склонности, а та, которую предписывает ему вечный, неизменный разум, — есть высшее и наиболее пропорциональное формирование его сил в единое целое. Первым и самым необходимым условием этого является свобода. Однако, помимо свободы, развитие сил человека требует и другого, тесно связанного со свободой фактора, а именно — многообразия ситуаций. Самый свободный и независимый человек, оказавшись в условиях однообразной жизни, не достигнет должного развития. Правда, надо сказать, что, с одной стороны, многообразие всегда является следствием свободы, а с другой — существует угнетение и такого рода, которое вместо того, чтобы ограничить человека в его деятельности, придает всей окружающей его обстановке произвольную форму, так что в результате получается, собственно, то же самое. Однако в целях ясности идей более целесообразно разделять то и другое. Человек может одновременно приводить в действие только одну силу, или, вернее, все его существо одновременно настраивается только на одну деятельность. Поэтому человеку, по-видимому, свойственна односторонность, поскольку его энергия слабеет, как только он направляет ее на несколько предметов. Однако он освобождается от этой односторонности, если стремится объединить отдельные, часто по отдельности применяемые силы, и в каждый период своей жизни сочетает в одновременном акте уже почти погасшую искру с той, которая только готовится ярко вспыхнуть, и пытается придать многообразие не предметам, на которые он воздействует, а силам, посредством которых он воздействует на них. То, что здесь достигается связью прошедшего и будущего с настоящим, в человеческом обществе создает единение с другими людьми. Ибо в течение всех периодов своего существования каждый человек достигает лишь одного из тех совершенств, которые в своей совокупности составляют характер всего человеческого рода. Таким образом, с помощью связей, возникающих из глубин человеческой сущности, один человек должен усвоить богатство другого. Таким формирующим характер соединением является, например, по опыту всех, даже самых некультурных народов, соединение обоих полов. Однако, если зде^ь как различие, так и влечение к соединению выражены в известной степени сильнее, то оба они не менее сильно, хотя и менее заметно, но именно поэтому, воздействуя более властно, проявляются совершенно независимо от упомянутого различия и между лицами одного пола. Если бы мы далее детальнее рассмотрели данные идеи, это, быть может, привело бы нас к более правильному пониманию того феномена связей, которые в древности, особенно в Греции, не были чужды даже законодателям и которые часто слишком вульгарно называли обычной любовью и всегда неверно — просто дружбой. Воспитательное значение таких связей всегда зависит от степени самостоятельности сторон и от глубины связывающего их чувства. Ибо если без такой глубины невозможно полное понимание друг друга, то самостоятельность необходима, чтобы превратить воспринятое как бы в свою сущность. То и другое требует от индивидов силы, а также различий, которые должны быть не слишком велики, чтобы стороны могли понимать друг друга, но и не слишком незначительны, чтобы они могли возбудить восхищение перед тем, чем владеет другой, и желание воспринять и привнести это в себя. Эта сила и это многостороннее различие объединяются в том, что называется оригинальностью; следовательно, то, на чем в конечном счете покоится все величие человека, что должно быть целью каждого отдельного человека и что тому, кто хочет воздействовать на людей, никогда не следует упускать из виду, есть свое- образие силы и формирования. Это своеобразие достигается с помощью свободы деятельности и многосторонности действующих, и оно же в свою очередь создает их. Даже мертвая природа, равномерно движущаяся согласно вечным и незыблемым законам, представляется человеку оригинального ума более своеобразной. Он как бы переносит в нее самого себя, и поэтому в высшем смысле верно, что каждый воспринимает существующую вне его полноту и красоту в той мере, в какой то и другое содержится в нем самом. Насколько же более сходны должны быть действие и причина в том случае, если человек не просто ощущает и воспринимает внешние впечатления, но и сам действует?

Если попытаться проверить эти идеи, применяя их к отдельному человеку, то все в нем сведется к соотношению между формой и материей. Самую чистую форму с тончайшей оболочкой мы называем идеей, а материю, обладающую наименее выраженным обликом (Gestalt), — чувственным ощущением. Из соединения материи возникает форма. Чем полнее и многообразнее материя, тем возвышенней форма. Божественное дитя может быть только плодом бессмертных родителей. Форма как бы вновь становится материей еще более прекрасной формы. Так, из цветка возникает плод, а из семени плода вырастает новый цветоносный ствол. Чем больше вместе с тонкостью материи возрастает многообразие, тем выше сила, ибо тем прочнее связь. Форма как бы растворяется в материи, а материя — в форме; или, чтобы не выражать свою мысль в образах, — чем богаче идеями чувство человека и чем более проникнуты чувством его идеи, тем он возвышенней и тем он более недостижим. На этом вечном соединении формы и материи или многообразия с единством основано слияние обеих объединенных в человеке натур, а на этом слиянии — его величие. Сила же соединения зависит от силы соединяющихся сторон. Высшим моментом в жизни человека является момент расцвета Менее привлекательная, простая форма плода как бы сама указывает на красоту цветка, который возникает благодаря ему. Все стремится к цветению. Первый отросток семени еще далек от очарования цветка. Плотный, толстый стебель, широко и пышно распускающаяся листва требуют более совершенного формирования. Постепенно, по мере того как наш взор следует за высотой ствола, развитие продолжается; более нежные листочки как будто стремятся соединиться и все более смыкаются, пока наконец это стремление не обретет своего завершения в чашечке цветка

Разве не это так невыразимо приковывает паше внимание к эпохе греков и римлян и вообще каждую эпоху к более отдаленной, исчезнувшей? Разве не то, главным образом, что этим людям приходилось выдерживать более трудную борьбу с судьбой, с другими людьми? Разве не то, что большая изначальная сила и большее своеобразие сталкивались здесь друг с другом, создавая новые поразительные образы? Каждая новая эпоха (и в сколь большей степени это соотношение будет в дальнейшем возрастать?) уступает по своему многообразию предыдущей но многообразию природы (огромные леса вырублены, болота осушены и т. д.), по многообразию людей — в результате все большего распространения и объединения их деятельности вследствие обоих названных выше обстоятельств В этом заключается одна из главных причин того, что теперь значительно реже ощущается необходимость в новом, удивительном, необычном, что удивление, испуг превратились едва ли не в нечто постыдное, а открытие новых, еще неизвестных путей, так же как внезапных, не подготовленных заранее и неотложных решений, стало гораздо менее необходимым. Отчасти это объясняется тем, что натиск внешних обстоятельств на человека, оснащенного теперь большим числом орудий, стал слабее, отчасти тем, что не всегда можно противостоять этим обстоятельствам с помощью тех сил, которые даны человеку от природы и которыми он может пользоваться; и наконец, больший объем знания делает изобретение менее необходимым, а учение даже притупляет требующуюся для этого силу. Вместе с тем несомненно, что уменьшение многообразия физического сопровождалось более богатым и удовлетворяющим нас многообразием интеллектуальным и моральным, а градации этого многообразия и самые незаметные различия и оттенки теперь быстрее улавливаются нашим более утонченным духом и переносятся в практическую жизнь посредством нашего, пусть не столь сильного, но более восприимчивого характера (речь идет о градациях, которые не остались бы, пожалуй, незамеченными и мудрецами древности, но уж, во всяком случае, только ими). Человечество в целом прошло тот же путь, что и отдельный человек: более грубое отпало, более тонкое осталось. И без сомнения, было бы благотворно, если бы человечество было представлено только о д н и м человеком или если бы сила одного поколения, так же как его книги и открытия, переходила к следующему. Однако дело обстоит далеко не так. Правда, и наша утонченность обладае+ силой, которая превосходит прежнюю; однако возникает вопрос, не благодаря ли более грубому элементу прогрессирует наше развитие? Ведь чувственное всегда является зародышем и самым живым выражением всего духовного. И если здесь нет возможности даже пытаться рассмотреть этот вопрос, то из предыдущего, несомненно, следует, что мы должны бережно хранить хотя бы то своеобразие и ту силу, которыми мы еще обладаем, вместе со всем тем, что их питает.

На основании высказанных положений я считаю доказанным, что истинный разум не может желать человеку никакого другого состояния, кроме того, при котором не только каждый отдельный человек пользуется самой полной свободой, развивая изнутри все свои своеобразные особенности, но и физическая природа обретает в руках человеческих ту форму, тот образ, который произвольно придает ей каждый человек в меру своих потребностей и наклонное- тей, будучи ограничен только пределами своей силы и своего права. Разум, как мне представляется, никогда не должен отклоняться от этого принципа больше, чем это требуется для сохранения самого этого принципа. Принцип этот должен лежать в основе всякой политики, и из него следует прежде всего исходить при ответе на вопрос, о котором здесь идет речь.

В самой общей форме под истинным объемом деятельности государства следует понимать все то, что государство способно совершить для блага общества, не нарушая только что установленного нами принципа; из этого вытекает более конкретное определение, что всякое стремление государства вмешиваться в частные дела граждан, если эти дела непосредственно не нарушают права других, неприемлемо. Однако для того чтобы исчерпать данный вопрос, необходимо более подробно остановиться на обычной и возможной деятельности государства.

Цель государства может быть двоякой: оно может стремиться содействовать счастью граждан или лишь предотвращать зло, причиняемое гражданам природой или людьми. Если его деятельность ограничивается последним, то оно стремится только к безопасности, и эту цель я считаю возможным противопоставить всем остальным мыслимым целям, определяемым как положительное благо. Различие применяемых государством средств также определяет масштаб его деятельности. Государство пытается достигнуть своей цели либо непосредственно — путем принуждения (с помощью повелевающихзаконов, выражающих это повеление в форме приказов или запретов и наказаний) или поощрения и примера, либо косвенно — изменяя положение граждан таким образом, чтобы оно принимало благоприятную для этой цели форму, и как бы препятствуя им действовать по-иному или, наконец, стремясь к тому, чтобы даже сами наклонности граждан вели их к достижению этой цели, и пытаясь воздействовать на их ум и сердце. В первом случае государство определяет только отдельные действия; во втором — характер действий в целом; наконец, в третьем — характер и образ мыслей граждан. Что касается ограничений, то в первом случае их меньше всего, чуть больше во втором и больше всего в третьем, отчасти потому, что ограничения оказывают влияние на источники, из которых проистекают многие действия, отчасти же потому, что сама возможность этого влияния требует принятия ряда мер. Однако, сколь ни различными представляются нам сферы государственной деятельности, вряд ли существует государственное устройство, которое не охватывало бы одновременно нескольких сфер. Так, например, безопасность и благосостояние очень тесно связаны между собою, и даже то, что определяет только отдельные действия, переходит при частом повторении в привычку и формирует характер. Поэтому очень трудно найти в данном случае такое разделение целого, которое соответствовало бы всему ходу исследования. Наилучшим нам представляется сначала рассмотреть такой вопрос: следует ли государству стремиться к положительному благосостоянию нации или ограничиться лишь обеспечением ее безопасности; далее, во всех своих мероприятиях государство должно обращать внимание только на то, что преимущественно является его предметом или вытекающими из его установлений следствиями, и одновременно подвергнуть проверке средства, которыми оно может пользоваться, преследуя каждую из этих целей.

Поэтому я буду говорить здесь обо всем том, что относится к старанию государства повысить положительное благосостояние нации, о различных способах попечения государства о населении страны, о поддержке, оказываемой жителям, частично прямой — в виде учреждений для оказания помощи бедным, частично косвенной — посредством поощрения земледелия, промышленности и торговли; я буду говорить здесь и обо всех финансовых и денежных операциях, запретах ввоза и вывоза и т. д. (в той мере, в какой они преследуют указанные нами цели) и, наконец, о всех мерах предотвращения или устранения ущерба, наносимого силами природы, короче говоря, о всех мероприятиях государства, направленных на сохранение или увеличение материального благосостояния нации. Поскольку же моральная сторона не часто принимается во внимание сама по себе, а преимущественно в связи с обеспечением безопасности, я займусь рассмотрением этого вопроса позже. Я утверждаю, что все эти меры имеют вредные последствия и не соответствуют истинной политике, которая должна исходить из высших и обязательно проникнутых человечностью точек зрения.

В каждом таком установлении господствует правительственный дух, и каким бы он ни был мудрым и благотворным, он создает однообразие и чуждый нации образ действий. Поэтому вместо того, чтобы люди, объединяясь в общество, умножали свои силы, пусть даже ценой известных жертв в сфере индивидуального обладания и потребления, они приобретают блага за счет своих сил. Именно многообразие, возникающее из объединения многих, есть высшее благо, которое может дать общество; и это же многообразие постепенно утрачивается, если возрастает вмешательство государства. Уже не члены нации вступают во взаимоотношения друге другом, а отдельные подданные вступают во взаимоотношения с государством, то есть с духом, который господствует в данном государственном управлении, притом в такие взаимоотношения, при которых превосходящая сила государства препятствует свободной игре сил. Одинаковые причины ведут к одинаковым следствиям. Таким образом, чем большее действие оказывает государство, тем более сходным становится не только все воздействующее, но и все находящееся под этим воздействием. Это и входит в намерение государства. Оно ищет благосостояния и спокойствия. То и другое достигается тем легче, чем меньше коллизий возникает между отдельными людьми. Между тем то, к чему стремится и должен стремиться человек, есть нечто совсем иное, это — многообразие и деятельность. Лишь они создают разносторонние и сильные характеры, и нет, конечно, человека, который пал бы так низко, чтобы предпочесть духовному величию благосостояние и счастье. Тот же, кто в своих рассуждениях судит о людях именно так, вызывает, и не без основания, подозрение в том, что он не ценит людей и хочет превратить их в машины.

Если бы зло, проистекающее из постоянного стремления человека преступать правомерно указанные ему границы вторгаясь в чужую область, и возникающие из этого распри, вели бы к тому же, к чему приводят физическое природное зло и сходное с ним — по крайней мере в этом отношении — зло нравственное, когда чрезмерные наслаждения, лишения или иные действия, не соответствующие необходимым условиям существования, завершаются разрушением личности, то государственный союз был бы вообще не нужен. Первого можно было бы избежать с помощью мужества, ума и осторожности, второго — с помощью основанной на опыте мудрости; в обоих случаях устранение зла означало бы окончание борьбы. Поэтому не было бы никакой необходимости в высшей непререкаемой власти, которая и составляет понятие государства в собственном смысле слова. Совсем по-иному обстоит дело с несогласиями, возникающими между людьми, и здесь, действительно, требуется вмешательство власти, ибо при распрях борьба порождает борьбу. Оскорбление требует отмщения, а отмщение являет собой новое оскорбление. Следовательно, в данном случае необходимо такое отмщение, которое не допускало бы нового мщения, и такова именно кара государства, или решение, которое принуждает стороны утихомириться, то есть решение судьи. Ничто не требует в/такой мере приказа и безусловного повиновения, как столкновения между людьми, будь то отражение внешнего врага или сохранение спокойствия внутри государства. Без гарантии безопасности человек не может ни развивать свои силы, ни пожинать плоды этого развития, ибо там, где нет безопасности, нет и свободы. Однако безопасность человек не может обеспечить себе сам. Это явствует из тех оснований, которых мы лишь коснулись, не останавливаясь на них подробно, а также из опыта, свидетельствующего о том, что наши государства, которые связаны множеством договоров и союзов, — причем страх удерживает их от каких-либо насильственных действий — находятся в значительно более благоприятном положении, чем то, в каком можно представить себе человека в естественном состоянии, и тем не менее они не располагают той безопасностью, которая гарантирована обычному подданному при самом посредственном государственном устройстве. Поэтому, если выше я отвергал необходимость распространения заботы государства на некоторые области на том основании, что его подданные сами могут принять необходимые меры, причем без тех помех, которые всегда возникают при вмешательстве государства, то теперь я вынужден на том же оснований считать безопасность предметом государственной заботы, причем это то единственное \ что отдельный человек не способен обеспечить своими силами. Исходя из этого, я считаю возможным сформулировать первый положительный принцип, к которому в дальнейшем я вернусь еще раз для более точного определения и ограничения: обеспечение безопасности как от внешних врагов, так и от внутренних раздоров должно составлять цель государственного управления и содержание его деятельности.

До сих пор я пытался определить границы государственной деятельности с позиций отрицательных, а именно что она не должна распространяться на другие сферы.

Этот тезис находит свое подтверждение и в истории: мы знаем, что у древних народов цари были всегда только предводителями на войне и судьями в мирное время. Я говорю — цари, ибо — да будет мне дозволен этот экскурс в историю, — как ни странно, но нам известно из истории, что именно в те времена, когда человек обладал еще весьма незначительной собственностью, ценил только личную силу и видел в неограниченном пользовании ею величайшее наслаждение, когда он больше всего дорожил своей свободой, тогда были только цари и монархии. Таковы все государства Азии, Греции, Италии и свободолюбивых германских племен 2. Поразмыслив о причинах этого явления, мы придем к удивительному заключению, что именно выбор монархии как формы управления свидетельствует о величайшей свободе тех, кто ее избирает. Идея носителя высшей власти возникает, как было сказано выше, только из ощущения необходимости в предводителе или судье. И конечно, самое целесообразное иметь предводителя и судью в одном лице. Подлинно свободный человек не опасается того, что этот единственный вождь и судья превратится в правителя, он даже не предполагает такой возможности. Он не представляет себе, что какой-либо человек может обладать достаточной силой, чтобы лишить его свободы, и не допускает мысли, что свободный человек может захотеть стать властелином. И в самом деле, рабство любит властолюбивый человек, не способный воспринимать всю высокую красоту свободы, однако сам он быть рабом не хочет; и подобно тому как нравственность возникла вместе с пороком, а теология — вместе с ересью, так и политика возникла вместе с рабством. Правда, наши монархи не ведут уже таких медоточивых речей, как цари у Гомера и Гесиода

Говорить о безопасности и защите от внешних врагов — возвращаясь таким образом к моей задаче — вряд ли было бы необходимо, если бы применение главной идеи этой работы ко всем отдельным случаям не способствовало бы более полному ее уяснению. Однако это не будет здесь бесполезным, ибо я ограничусь только рассмотрением вопроса о влиянии войны на характер народа и тем самым той точкой зрения, которую я положил в основу своего исследования. Рассматривая предмет с этой точки зрения, я прихожу к выводу, что война является одним из тех явлений, которые способствуют развитию человеческого рода, и с сожалением замечаю, что она постепенно вытесняется с арены мировых событий. Война есть, конечно, та ужасающая крайность, в результате которой в борьбе с опасностью, трудами и бедствиями проверяется и крепнет деятельное мужество; впоследствии оно проявляется в разнообразных формах в жизни человека и придает всему его облику такую силу и разносторонность, без которых гибкость — не более чем слабость, а единство — пустота. Мне возразят, что наряду с войной есть и другие средства подобного рода, например физические испытания, связанные с некоторыми занятиями, и, если можно так выразиться, нравственные испытания различного рода, подстерегающие несгибаемого, непреклонного государственного деятеля в его кабинете и свободного от предвзятости мыслителя в его одиноко^ келье. Однако я не могу освободиться от представления, что и это, как все духовное, является лишь нежным цветком телесного. Правда, ствол, на котором он может распуститься, коренится в прошлом, а воспоминание о прошлом все более стирается, число тех, на кого оно воздействует, все уменьшается, и даже на них оно действует все слабее. Другим же, хотя и в равной мере опасным профессиям, таким, как мореплавание или горное дело и т. д., в большей или меньшей мере недостает идеи величия и славы, столь тесно связанной с войной. И идея эта — отнюдь не химера. Она основана на представлении о превосходящей силе. Стихийных бедствий человек старается избежать, переждать их буйство, а не вступать с ними в борьбу,

Ибо с богами

Мериться смертный

Да не дерзнет.

Но спасение не есть победа; то, что судьба благосклонно дарит и чем мужество и изобретательность человека только пользуется, не есть результат или доказательство превосходящей силы. К тому же на войне каждый полагает, что право на его стороне, что он мстит за оскорбление. И обыкновенный человек считает более достойным — что не станет отрицать и человек самый культурный — защищать свою честь, нежели копить средства к существованию. Никто не заподозрит меня в том, что смерть воина, павшего на поле битвы, я считаю более прекрасной, чем смерть отважного Плиния или, — назову, быть может, недостаточно чтимых людей, смерть Робера и Пилятра де Розье. Однако подобные примеры редки, и кто знает, были бы они вообще известны при отсутствии воинской славы? Нельзя также сказать, что я рассматриваю войну в особо благоприятном свете. Вспомним, например, о спартанцах при Фермопилах. Спросим любого человека, какое воздействие окажет подобный пример на народ? Конечно, мне хорошо известно, что подобное мужество, подобное самопожертвование может проявиться в любой жизненной ситуации и действительно проявляется в каждой. Но можно ли поставить в вину человеку, чувственно воспринимающему мир, если живое проявление мужества больше всего захватывает его, и можно ли отрицать, что такое проявление мужества действует на подавляющее большинство людей? И несмотря на все то, что я слышал о бедствиях, которые были страшнее смерти, я не видел еще человека, наслаждающегося жизнью, который, если только он не фанатик, презирал бы смерть. И уж меньше всего это было свойственно людям древности, когда предмет ценился больше, чем его название, а настоящее больше, чем будущее. Поэтому то, что я говорю здесь о воинах, относится только к тем, кто, не будучи столь образован, как воины в Республике Платона, воспринимает все вещи, жизнь и смерть в их истинном значении, — о воинах, которые, стремясь к наивысшему, рискуют наивысшим. Ситуации, в которых крайности как бы соприкасаются, представляют наибольший интерес и всегда поучительны. Но где же это встречается чаще, чем на войне, где наклонности и долг, долг человека и долг гражданина, находятся как бы в непрерывной борьбе и где все эти коллизии, если только оружие служит справедливой защите, получают полное разрешение?

Если поэтическое создание, помимо прочих присущих ему достоинств, зримо выражает сущность своего жанра, будучи одновременно жив*>ш отпечатком своего творца, то это наиболее всего способствует достижению абсолютной ценности. Ибо, сколь бы ни были велики отдельные красоты, какими блещет художественное произведение, сколь бы ни были чужды правилу пути, по каким порою следует даже подлинный гений, все же остается верным, что, когда он действует в полную силу, то выступает как чистая, решительно выраженная индивидуальность и в то же время отпечатлевается в чистой и определенной форме. Поэтому если иные произведения искусства способны односторонне восхищать или вызывать мимолетную вспышку восторга, то лишь обладающие названной степенью совершенства удовлетворяют вполне и надолго — в них читатель черпает то настроение, какому сами они обязаны своим существованием. По преимуществу же они — благодарный объект эстетической критики. Ибо, возникая, они одновременно производят и своего критика, сами влекут за собой известную разновидность критики — такую, которая, рассматривая отдельный пример, вместе с тем описывает и литературный жанр, рассматривая произведение, вместе с тем характеризует художника.

Мне казалось, что по преимуществу такой критики заслуживает и „Герман и Доротея" Гёте. Я полагал, что в одушевляющем это поэтическое творение своеобразии распознается выраженное с очевидной силой родство его как с всеобщей природой поэта и художника вообще, так и с особенной природой его создателя. Поэтический жанр и эпический вид весьма редко бывают выявлены столь чисто и полно, как в мастерской композиции целого этой поэмы, в поэтической истине ее фигур, в непрестанном поступательном движении повествования. И если своеобразие Гёте, что касается

WilhelmvonHumboldt.AesthetischeVersuche. Erster Theil. Ueber Gothes Herrmann und Dorothea, 1798. Оглавление к работе см. на с. 276.

отдельных его достоинств, сильнее и ярче выступает в других его произведениях, то ни в каком ином отдельные лучи не собраны в фокус так, как в этом.

Взять на себя критический разбор этого произведения значило попытаться проникнуть в самое существо поэтической силы воображения — в более буквальном смысле, нежели это присуще эстетической критике вообще; итак, желание ближе подойти к самой таинственной из всех человеческих сил, постигнуть ее понятийно, не менее, нежели любовь к поэме, руководило мной, — вследствие чего и возникло настоящее сочинение.

— Она оставляет в душе чисто поэтическое впечатление

Безыскусная простота описываемого предмета, сила и глубина производимого ею воздействия — вот что непосредственно и прежде всего вызывает восхищение читателей „Германа и Доротеи" Гёте.

Вдруг перед нами оказывается самое противоположное, что удается связать лишь художественному гению, да и то лишь в минуту счастливого настроения, — образы, истинные и индивидуальные, какие только способна дать природа, живая реальность, и одновременно чистые и идеальные, какие никогда не способна представить действительность, В безыскусном описании простого действия мы узнаем верный и полный образ мира и человечества.

Поэт рассказывает нам о том, как юноша из зажиточного бюргерского семейства связал свою судьбу с девушкой из семьи беженцев; при этом поэт раскрывает перед нами один за другим моменты действия, отдельные части материала, ряд обстоятельств, естественно и необходимо вытекающих одно из другого; он занят своим предметом — и только; препятствия, благодаря которым завязывается узел действия, средства, какими он его развязывает, — все почерпнуто отсюда же — из характеров действующих лиц; все, благодаря чему он овладевает живым участием читателя, все содержится в этом кругу, и он нигде не выступает сам как индивидуальность, не предается собственным размышлениям, не распространяется о своих чувствах. Но куда же переносится благодаря этому читатель! Перед ним вдруг встает жизнь с самыми важными и существенными ее отношениями, человек в самые значительные моменты своего существования; читатель созерцает их ясно и живо, видит их насквозь.

Все, что важно его сердцу, все, что занимает его мысль и внимание, — все это прочерчено немногими, мастерскими линиями, описано поразительно правдиво: смена возрастов и времен года, постепенная перемена нравов и умонастроений, основные ступени человеческой культуры и прежде всего соотношение домашних добродетелей и тихого семейного счастья с судьбой народов и потоком выходящих из ряда вон событий. Читателю кажется, что он лишь вслушивается в совершающееся в кругу одной семьи, но он чувствует, что дух его погружен в самые серьезные и всеобщие проблемы, что сердце его тронуто и полонено меланхолическим чувством, но что вся душа в целом успокоена простой и весомой мудростью. Ибо важный вопрос, который в наши времена сам собою встает перед каждым, — как поступать, как вести себя в этой всеобщей перемене, в какую ввергнуты мнения, нравы, государства, нации? — этот вопрос не только задают непохожие друг на друга персонажи поэмы, они и отвечают на него, и отвечают так, что вместе с наставлением читатель обретает энергию действия и мужественного терпения.

Нет более надежного доказательства подлинной поэтичности характера, как соединение самого простого и самого высокого, исключительно индивидуального и совершенно идеального (двух главных составных частей любого поэтического воздействия) в одном и том же описании и в одном и том же лице.

Ибо прекрасное предназначение поэта состоит в том, чтобы, пользуясь отдельными образами фантазии, поднимать дух на такую высоту, откуда перед ним открывается широкий обзор: производить посредством последовательного ограничения материала безграничное и бесконечное воздействие, удовлетворять идее, изображая отдельную личность и открывая с определенной точки зрения целый мир явлений.

Правда, может показаться, что возложенная на него миссия — это лишь преувеличенное требование непоэтичного века: он повсюду носится за философскими понятиями, повсюду ищет идеи и пренебрегает легкой игрой чувств и воображения. Но стоит только исследовать, в чем заключается самое первое, непосредственное предназначение поэта, и с несомненностью обнаружится, что поэт, стремясь удовлетворить этому своему предназначению, близок к тому, чтобы исполнить и самое высшее свое предназначение — возвыситься до идеалов и достичь известной всеохватности.

Мы обязаны теперь показать это. Потому чго если поэма, о которой мы собираемся судить, действительно производит столь чистое поэтическое впечатление, то мы сможем с уверенностью заняться обсуждением самой сущности поэзии, описывая всеобщий характер нашей поэмы; это описание составит первую, основную часть нашего дела.

Когда же завершится эта часть, то нам останется лишь установить, в какой мере работа поэта соответствует особым правилам поэтического рода, к которому принадлежит эта поэма.

Поле, которое поэт обрабатывает как свою собственность, — это поле воображения; лишь занимая воображение, лишь занимая его полностью и исключительно, поэт заслуживает звания поэта.

Природа — лишь предмет чувственного созерцания, и поэт должен претворить ее в материал фантазии. Превратить действительное в образ — вот самая общая задача искусства, к которой, непосредственно или более опосредованно, сводима любая иная его задача.

Чтобы преуспеть в этом, у художника один путь. Он должен стереть из памяти любое воспоминание о действительности, а поддерживать живой и бодрой лишь фантазию. Свой объект как по содержанию, так и по форме он может менять лишь незначительно, ибо, чтобы мы узнавали природу в его образе, он должен подражать ей точно и верно; итак, ему не остается ничего иного, как обратиться к субъекту, на который он намерен воздействовать. Если бы даже он оставил предмет таким, каким существует он в самой природе, до мельчайших пятнышек на нем, он все равно превратил бы его в нечто совершенно иное, ибо перенес бы его в иную сферу. В действительности всякая определенность исключает любую иную; следовательно, то, что реальность придает предмету, будучи такой, а не иной, то она и отнимает у него, поскольку, кроме нее, ничего больше не существует; для фантазии же это ограничение отпадает само собой, потому что проистекает лишь из природы действительности, тогда как душа, вдохновленная фантазией, возвышается над действительностью.

Таково наиболее всеобщее и самое простое воздействие любого искусства — оно лучше видно на примере картин, которые довольствуются тем, что изображают неподвижные предметы природы. Перед нами нарисованные растения, плоды — все так, как в самой природе, ничего не прибавлено, ничего не опущено, — почему же они производят на нас совсем иное впечатление, чем реальные предметы? Почему подобная картина обладает по отношению к всеобщему понятию искусства той же ценностью в своем художественном жанре, что и любое иное представление в своем? Просто потому, что она непосредственно-чисто обращена к фантазии зрителя и в той же чистоте рождена фантазией художника.

До сих пор мы не столько определяли, сколько описывали искусство, скорее эмпирически разъясняли, чем философски развивали его сущность. Подлинная дефиниция, чтобы не казаться произвольной, должна дедуцироваться на основании понятий. Подобная дедукция может в отношении искусства производиться лишь на основе всеобщей природы души.

Идеальность.

Первое понятие об идеальном как о недействительном

Зажечь силу воображения силой воображения — вот тайна художника. Ведь чтобы принудить наше воображение порождать в себе самом тот предмет, который описывает художник, этот предмет должен свободно исходить из его воображения. А благодаря тому, что любое произведение искусства, сколько бы верным ни оставалось оно своему прообразу, принадлежит художнику как совершенно новое создание, то и предмет претерпевает перемену своей сущности и возносится на иную высоту.

Царство фантазии прямо противоположно царству действительности; и столь же противоположен поэтому характер всего, что принадлежит либо одной, либо другой сфере. От понятия действительного неотделимо то, что всякое явление существует отдельно, само по себе, что ни одно не зависит от другого, как основание или следствие. Не только подобная зависимость не может реально созерцаться и может быть усмотрена лишь путем умозаключений, но само понятие реального делает излишним разыскание зависимостей. Явление существует, вот оно, и этого достаточно, чтобы отвергнуть любые сомнения; для чего еще оправдывать его причинами и следствиями? Когда же мы переходим в область возможного, тут ничто не существует иначе, как через свою зависимость от иного, а потому все, что можно мыслить лишь при условии последовательной внутренней взаимосвязи, в самом точном и простом значении слова идеально. Потому что все это прямо противоположно действительности, реальности.

В этом смысле идеальным должно становиться все, что рукою искусства переводится в область чистого воображения.