— Олег, сходим сегодня в «Атенеум»?

В его ответном взгляде я вижу удивление, вопрос и сразу — согласный кивок: да, конечно, сходим…

Я знаю Олега давно, с тех далеких пор, когда он студентом Пудожского педучилища присылал в редакцию журнала первые стихи. Сейчас ему тридцать семь. На моих глазах он вырос, закончил институт, работал в школе, защитил кандидатскую диссертацию, стал известным в Карелии поэтом, изучил финский и шведский языки. Из многих его достоинств я искренне завидую последнему, ибо сам к иностранным языкам совершенно не способен. В студенческую пору я четыре года изучал английский, со словарем прочел несколько художественных книг, отдельные слова улавливаю в разговоре и сейчас, но никакая сила, наверное, не может заставить меня произнести перед иностранцем чужеземную фразу. Это особенно отчетливо я понял на днях, когда известная финская художница предложила мне для разговора три европейских языка, а я, сгорая от смущения, беспомощно искал глазами куда–то запропавшего Олега. Хорошо, что поблизости оказалась ее дочь–студентка, изучавшая в университете русский, и наша беседа все же состоялась, хотя я до самого конца мучительно переживал свою языковую несостоятельность. Олег — мой спаситель. Он впервые за границей, ему нужна практика и он готов переводить день и ночь. В Финляндии много знающих шведский, и Олег, когда есть к тому возможность, с удовольствием переходит с одного языка на другой. В такие минуты я не просто завидую, я горжусь им, и он это, наверное, чувствует.

Вот уже вторую неделю мы втроем — Ульяс Викстрем, Олег и я — находимся в Финляндии. Сегодня — воскресенье, мы впервые свободны весь день, лишь вечером приглашены домой к поэту и журналисту Юха Виркунену, где соберутся его друзья — молодые литераторы. Ульяса с нами не будет — вчера за ним приехали два его племянника и на шикарном дизельном «мерседесе» увезли его в Турку, в город, где он родился и откуда его, восьмилетнего, кровавой весной 1918 года эвакуировали в Петроград…

«Атенеум» — не издательство, не кинотеатр, не ресторан. Это Национальный музей изобразительного искусства. Его посещение почему–то не предусмотрено программой, предложенной хозяевами и утвержденной главой нашей делегации Ульясом. На мой вопрос он пообещал:

Музей работал. Минут пятнадцать мы подождали его открытия и оказались первыми и пока единственными посетителями.

Мы купили билеты, Олег ненадолго отошел, я, поджидая его, медленно поднялся по широкой лестнице на второй этаж, миновал распахнутые двери первого зала, и реальный мир с его звуками, солнцем и обыденностью как бы незримо и наглухо захлопнулся позади.

Это было хотя и знакомое, но для меня холодное и тревожное ощущение. Абсолютная тишина, вокруг ни души, а множество глаз — умных, печальных, насмешливых — со всех сторон безотрывно следят за тобой с портретов, и, кажется, нет в зале места, где бы не скрещивались эти настороженные взгляды.

Я беспокойно поворачивался из стороны в сторону, издали, почти ничего не запоминая, всматривался в лица, сдерживал дыхание и старался ступать совсем тихо, но мои шаги и дыхание, наверное, все же тревожили их, ибо были единственными звуками в этом многолюдном, немом и неправдоподобном мире…

Я уже понимал, что происходит со мной, но ничего не мог с этим поделать. Вот уже тридцать лет каждое необычное переживание обязательно возвращает меня к годам войны. Достаточно малейшего толчка — и сознание непроизвольно ищет схожести и подобия в прошлом, память тут же находит их — и я живу уже как бы в двух временных пластах. Такова уж, видно, особенность моего поколения — взрослыми мы стали на войне.