Торстен Бергман — так звали мужчину, седого, сухопарого. Плиточника по профессии. Родился он в 1917-м. А значит, в то ненастное ноябрьское утро 1982 года, о котором у нас пойдет речь (кстати, место действия — Упсала), ему было уже шестьдесят пять. Спал он на двуспальной кровати, некогда супружеской, а ныне одинокой, с давно не стиранными простынями. На полу там и сям разбросаны старые газеты и пустые бутылки, в дальнем углу — черный коврик, ветхий, вытертый, обычно на нем спала собака.

День начался именно так, как ему и полагалось: трава уже опалена первым морозцем, собака которые сутки в бегах, вся жизнь словно в тумане, и в первую очередь его собственная. Сад захламлен, пейзаж перекошен. Дом старый, деревянный, когда-то зеленый, теперь серый и облупленный. Усталые сучья могучих старых яблонь грозно нависают над ветхой верандой. Этот сад — замусоренный, сумбурный памятник полному собранию трудов его жизни. А кое-кто, наверное, сказал бы: собранию неудач.

Рассвет, серый пока, полный чистой ледяной капели от ночного дождя, испещренный пятнами неописуемо серых и мутных грез, медлил у окна, не спешил проникнуть в комнату сквозь плотную желтую штору.

Сад возле дома (по правде говоря, его теперь и садом-то грех назвать) уже лет пятнадцать как обнесен забором из гофрированного железа, вместо старого деревянного штакетника. И когда часов в пять-шесть утра разносчик газет, направляясь к соседскому почтовому ящику, ненароком задевал Бергманов забор велосипедным рулем, железо откликалось гулким протяжным звоном, словно цимбалы; Торстен ненавидел этот звук, который каждое утро напоминал о необходимости вставать, жить дальше. Как бы он ни хотел остаться в грезах, средь зыбких серых призраков!

Он бы вообще охотно предпочел бытию небытие. Если б кто его спросил.

На улице, пожалуй, не так холодно, как он ожидал, но воздух сырой и колючий. Когда он высунулся из прихожей наружу, головная боль уже помаленьку отпускала. Иногда она отпускала до странности быстро, будто найдя кого-то другого, поинтереснее. Неужто вернется сызнова после нынешнего похода?

Осенние листья, которые он так и не удосужился сгрести в кучу, лежали в саду плотным толстым ковром, распространяя горький, ядреный запах тлена и смерти. Теперь надо постараться раскочегарить старенький «вольво» — эту машину ему с год назад отказал племянник, и она утопала в опаде, словно сама была частью здешнего тлена. Хочешь не хочешь, пришлось раскидать целую гору листьев, только тогда скрипучая дверца открылась.

Изнутри, будто гнилостное дыхание самой машины, выплеснулся едкий запах преющей ветхой обивки, загустевшей прогорклой смазки и строительного раствора.

Крюк у «вольво» на месте, прицеп тоже, но вряд ли он сумеет наладить на прицепе указатели поворота и стоп-сигналы, чтоб действовали как положено.

Торстен Бергман пользовался машиной только для перевозки инструмента и материалов. В иных случаях он предпочитал велосипед, так ему было гораздо свободнее.