Салон автобуса мог бы вместить человек сто — громадный автобус, я бы сказал, просто автобусный монстр какой-то — но пассажиров в нём оказалось только трое.

Вместе со мной.

Ну, или, считая лейтенанта, может быть, четверо. Хотя он, по-моему, не считался.

Оттудашний лейтенант вошёл в переднюю дверь и сел на высокое сиденье за стеклянной перегородкой, для экскурсовода, наверное, а не в салон. Не собирался он с нами знакомиться, да не его дело это и было — знакомиться с нами; он нас сопровождал до места — и всё. Поэтому для нас его всё равно что не было. Он нам пока что был чужой, а мы ему — и подавно.

Мы все — мы как-то не ожидали, что это будет автобус, да ещё такой здоровенный и шикарный. Наверное, поэтому при посадке каждый выбрал себе место поудобнее, как на гражданке сделал бы. Белёсый парень, плотный, квадратный, скуластый, курносый, как бульдог, уселся посредине, напротив панорамного окна. Второй, худой и жёсткий, загорелый, но по-славянски такой загорелый, не как тропические южане, устроился впереди, прямо-таки коленями уткнувшись в стенку кабины. А меня отчего-то понесло в самый конец салона, где широченный диван, и я на нём только что не улёгся.

Я довольно быстро понял, что к тошноте можно привыкнуть. Вероятно, можно заставить себя привыкнуть и к этому отвратительному ощущению: что-то внутри тянется, рвётся, но не разрывается до конца. Каждый раз вспоминается «масло, размазанное по хлебу» — вот такая Магия Всевластья, судороги по хребту… Но человек ко всему привыкает. Я был готов заставлять себя, тренировать своё малопригодное для экспериментов с телепортом тело — лишь бы остаться здесь.

Да, я осознал, как невероятно важно для науки то, что мы делаем. Но это не главное. Мне было интересно. Мне никогда в жизни не было так интересно. Я наблюдал за собой — и сам себе поражался.

На первых же собеседованиях психолог, желавший называться «доктором Кириллом», сказал:

— Вы — очень любопытный случай, Разумовский. Такого мы ещё не наблюдали. Хорошо бы вам рассказывать о своих ощущениях как можно подробнее.

Я рассказывал подробно. Даже рисовал, хотя рисую вполне неважно.

Мне иногда хотелось ему в лицо заорать: «Я из Всеволожска, понял, нет?!» В том смысле, что я, сука, жил в том же Питере, что и ты, ясно? Нехрен тут выделываться, как муха на стекле! Плясун и певун… писун и плевун, блин.

Если бы этот козёл меня не раздражал, как я не знаю что — всё было бы очень круто. Очень интересно.

Ёлки, знать бы раньше, что мы такое умеем! Я б ни фига не беспокоился за страну, я б всем, кто вякал, позатыкал хлебальники, блин! Это ж можно нагнуть Пиндостан и кого угодно нагнуть! Можно десант послать хоть в Белый Дом, хоть куда! Охрененно, мужики. Я, когда увидел этот ТПортал, сразу понял, насколько это охрененно. Это не сопли сосать, блин, это сила.

Главный мне грит: «Серёга, на вас надеется страна!» — поэл? На нас надеется страна, ясен пень! Мы не подведём. Я жить начал на полную катушку здесь, на «Игле».

Всё-таки до этого почти не жил. Сейчас понимаю так, что готовился к этому… к подвигу.

Выхожу из ТПортала, ещё ничего сообразить не успел, даже не огляделся — а в меня вдруг влетает Разумовский. Натурально, я от неожиданности не успел среагировать, так и плюхнулся на четвереньки — только отдёрнулся в сторону, потому что всем известно: Артик после перехода блюёт.

Не хватало ещё, чтобы на меня. И без того муторно.

Встаю — и тут же понимаю: вокруг трындец какой-то.

Во-первых, мы не в точке «Ч». Стоим на мху — никаких бетонных покрытий. Вокруг — ни души, а лес совершенно не тот: что я, наш лес не узнаю, что ли? А во-вторых, у меня в группе драка.

Калюжный Разумовского тянет за шкирку и примеряется, куда ему двинуть, а Разумовский, зелёный, как огурец, только с красной ссадиной на скуле, пытается прекратить блевать и начать материться. А Багров бегает вокруг, машет руками и вопит: «Мужики, мужики, ну не надо!»

Откровенно говоря, мне тоже дико хотелось пить.

У меня горело во рту и даже в носу, и привкус рвотных масс казался просто чудовищным — мне всегда давали глотнуть воды, когда я выходил из ТПортала. Но мысль о том, что пить придётся здесь, воду, которую мы найдём где-нибудь в ручье, приводила меня в ужас.

Даже если Витя Кудинов был прав, и мы действительно оказались в Индии или Бразилии, в воде могли оказаться такие паразиты и возбудители таких чудовищных инфекций, что у меня по спине полз мороз. Но Витя ошибался. Впрочем, мне показалось, что спорил он, скорее, для проформы: он был неглуп и наблюдателен, а его лицо выражало слишком уж демонстративное спокойствие.

А я тихо подыхал от ужаса и тоски, которые нельзя было не только выставить напоказ, но даже и намекнуть на них. Гнуснейшее ощущение — невообразимое, вселенское одиночество. И мы — крохотные мураши, ползущие по чужому газону, знать не знающие, что нас ждёт за стеной зелени — забытый кем-то огрызок леденца или газонокосилка.

Это что тебе, Марс, Артик?!

Когда мы услышали журчание воды, никто, по-моему, и ушам не поверил.

Я тоже. Я подумал, это мне кажется. Но Витя Кудинов авторитетно сказал, что в овраге очень и очень может быть родник — и мы спустились в этот овраг.

Он был широкий — по дну прямо хоть шоссе прокладывай — и его края заросли папоротником и, по-моему, хвощами. Каждая хвощина была собрана из отдельных кусков, как конструктор: палка — мочалка, палка — мочалка. Из мочалок, которые разделяли хвощины на сегменты, что-то текло, как смола или сок, а над потёками кружились букашки, похожие то ли на ос, то ли на пчёл.

А по дну оврага бежал ручей. Он оказался не такой уж и маленький, вполне заметный — и даже вымыл себе русло, в котором остался только чистый бежевый песочек. Вода была прозрачная-прозрачная, мне не показалось, что она грязная, — и такая холодная, что дух захватывало.

Артик сказал, что терять нам после ягод уже особо нечего — и мы напились, а потом умылись, и это было чистым кайфом. В этом лесу стояла духота, как в любом лесу летом — может, дома и была середина осени, но здесь ещё продолжалось лето. Мы вспотели, как лошади — и умыться оказалось очень кстати.

Ёлки, как я на себя злился!

А Витёк Кудинов ещё мне говорит, мудило, мол! Да это ещё мягко сказано, блин! Угрёбище безмозглое, идиотское — вот это к месту. Надо совсем, блин, соображалку отключить, чтобы так поступить — так бы и дал в рыло сам себе за такой идиотизм.

Ну, допустим, он — козёл. То есть, это особых доказательств и не требует, ёлки… но ведь это, вроде, не значит, что если он орёт: «Пожар!» — то я должен наплевать и гореть, да? Скажешь себе: Серый, остановись на секундочку, подумай, блин — нет! Чего думать — переть же надо!

Нет ума — считай, калека, блин…

Характер у меня дурной, вот что. Вспыльчивый очень потому что. Если меня чего-то раздражает, не могу держать себя в руках, блин. Ну что тут будешь делать… Психологи эти говорили, чума, мол, или холера — чё, точно. Чума в полный рост. Выйдешь из себя, залепишь по мордам кому-нибудь — себе же во вред, блин… потом-то думаешь: ты, Серый, так в тюрягу загремишь когда-нибудь. Пристукнешь педрилу какого-нибудь нечаянно — и поминай, как звали. Никому потом не докажешь, что он сам довыёживался.

Рак меня всё-таки ущипнул. Я не уберёгся.

Забавно… я где-то, вроде бы, читал о шерстистых раках — но совершенно уверен: это существо не напоминало фотографию к той статье. Строго говоря, я даже не уверен, что оно было раком.

Его и вправду покрывала короткая жёсткая щетина, торчащая вверх и придававшая животному сходство с самоходной платяной щёткой. Без щетины, лишь хитином, гладким и плотным, как пластмасса, обходились только клешни, скорее, скорпионьи, чем рачьи, и хвостовой плавник в три широких лопасти. У наших раков глаза на стебельках, у этого — фасеточные, как у мухи или стрекозы. В животе и лапках мне тоже мерещилась какая-то неправильность.

В общем, мне казалось, хоть я и не делился этими мыслями с ребятами, что это существо — не рак и не ракообразное, а личинка какого-то очень крупного насекомого. Вроде ручейника или личинки стрекозы, только переросток.

Есть это создание мне совершенно не хотелось. Я обвязал его парой тонких лиан, гибких, как бечёвки — в процессе он ущипнул меня за руку — и подвесил к ветке кустарника, растущего у воды. Пусть Калюжный сам убедится в пищевой ценности этого существа, если ему так важна его первая охотничья добыча.