Мартовское солнце едва пробивалось сквозь немытые окна с железными решетками. В классной комнате стоял обычный шум перед началом занятий. Мальчики прыгали через скамьи и столы, взбирались на высокую учительскую кафедру, прислоненную к стене, кричали на разные голоса, подражая домашним животным. На них косился со стены портрет строгого, одетого в красный военный мундир немолодого человека — герцога Максимилиана Иосифа, а за рамой портрета торчал солидный пучок розог, призванный напоминать, что отец — покровитель своих верноподданных может в случае надобности пустить в ход розги. Высокий рыжий мальчик, дергая за полы худенького ученика с нежным, девически розовым лицом и светло-каштановыми волосами, дразнил его, выкрикивая нечленораздельные звуки, нечто вроде: «Га-арр-ю», «га-рр-ю». Очевидно, это должно было означать что-то очень обидное, потому что лицо худенького мальчика залилось густой краской и слезы навернулись на глаза.

— Не смей дразнить меня, Курт! Меня зовут Гарри и это совсем не похоже на крик осла.

— Похоже, похоже! — не унимался Курт. И опять выкрикнул имя Гарри «по-ослиному», вызывая смех школьников.

Но вдруг Курт оборвал свои выкрики: его схватил за шиворот и оттащил от Гарри коренастый мальчик.

— Оставь Гарри в покое! Слышишь?! — строго сказал он.

На следующее утро Дюссельдорф наполнился торжествующими звуками военной музыки. Горожане бросились к окнам и балконам, хозяйки торопились убрать с подоконников одеяла и перины, которые проветривали с утра; многие вывешивали ковры, выставляли, несмотря на раннюю и холодную весну, горшки с цветами.

Гарри проснулся рано, тихонько оделся, чтобы не разбудить шестилетнюю сестру Шарлотту, и зашел в маленькую гостиную. Отец, по обыкновению, сидел в глубоком кресле, укутанный пудермантелем

[2]

, а парикмахер ловко причесывал его, орудуя горячими щипцами и пудря его золотистые волосы. При этом вездесущий парикмахер бойко рассказывал о том, что сегодня в ратуше будут приносить присягу новому герцогу — Иоахиму.

— Этот герцог, — говорил парикмахер, — самого знатного рода и женат на сестре Наполеона. Он отличается очень тонкими манерами и носит черные волосы, прекрасно завитые в локоны.

Отец весело засмеялся и ласково погладил по голове Гарри.

— Сын мой, — сказал Самсон Гейне, — запомни сегодняшний день — 25 марта 1806 года. Великая французская армия пришла в наш город.

Войска Наполеона вступали в Дюссельдорф развернутым строем. Это был торжественный парад всех родов оружия. По двум сторонам мостовой выстроились горожане; из окон, с балконов домов глядели любопытные. А по улицам бодро шли французские гренадеры, мелькали штыки и ружья, высокие медвежьи шапки, трехцветные кокарды. Гарри стоял, прижавшись к стене какого-то дома, и смотрел на нескончаемый поток французских солдат. Его внимание привлек высокий тамбурмажор

[3]

в расшитом серебром мундире. Он высоко подбрасывал свою позолоченную булаву, ловко подхватывал ее в воздухе, успевая при этом заметить, какое впечатление он производит на красивых девушек, выглядывавших из окон.

Гарри прибежал на Рыночную площадь. Она была переполнена народом. Здесь толпились мастеровые, мелкие торговцы, окрестные крестьяне; встречались и важные господа, хмуро сосредоточенные, брезгливо отстранявшиеся от грубого прикосновения какого-нибудь ротозея. В толпе сновали ребятишки, и Гарри увидел долговязого Курта. Он не был с ним в дружбе, но в такой день все распри забываются, и Гарри с помощью Курта взобрался на конную статую Иоганна Вильгельма. Гарри восседал у самой лошадиной головы, а Курт примостился поближе к хвосту. Отсюда было хорошо видно все, что происходило вокруг. На ратуше уже сверкал новый герб герцога Иоахима Мюрата. На чугунных перилах балкона были разостланы пышные бархатные покрывала, а городские советники, только вчера выглядевшие довольно уныло, стояли теперь приободрившись, в новых одеждах, и казалось, что их лица тоже перекроены на французский манер, как и вся ратуша, где у входа стояли на карауле два рослых французских гренадера.

Толпа шумела на площади, мелькали взволнованные красные лица. Гарри прижимался к длинному парику курфюрста Иоганна Вильгельма, и ему чудилось, что чугунный курфюрст шепчет: «Крепче держись за меня!»

Но вот на крепостном валу загремели пушечные выстрелы, церемония присяги в ратуше окончилась, и на балкон вышел бургомистр в красном сюртуке, как это полагалось в торжественных случаях. Он произнес длинную речь, и Гарри казалось, что эта речь растягивается, как ванный колпак из резины. Гарри ничего не понял из слов бургомистра и только разобрал одну фразу: «Мы хотим вас сделать счастливыми». Заиграли трубы, забили барабаны, и все громко закричали: «Виват!» Долговязый Курт так развеселился, что чуть не слетел с коня, а Гарри крепко ухватился за старого курфюрста, потому что у него закружилась голова.

Когда Гарри прибежал домой, его встретила взволнованная мать. Она не знала, что делать: радоваться возвращению сына или бранить его за то, что он доставил столько беспокойства. Мальчик молчал и, придя в себя от волнения, только смог сказать: «Нас хотят Сделать счастливыми, и потому сегодня опять нет классов».

Семья Гейне постепенно увеличивалась. После сестры Шарлотты появились на свет еще два брата — Макс и Густав. Гарри, наслушавшись народных сказок, жалел, что в их семье нет, как в сказочных семьях, семи братьев. И он мечтал о том, чтобы он был один из семи принцев, сыновей короля какой-то волшебной страны. Мальчик привык создавать жизнь в своем воображении. У неге уже был свой мир, полный причудливых фантазий.

Но действительность оказывалась совсем иной. Увы, его отец совсем не походил на сказочного короля. Дела Самсона Гейне шли с каждом годом все хуже и хуже; надежды на расцвет торговли при французах быстро исчезли. Ввоз английских товаров в прирейнские области был закрыт, а торговля отечественными сукнами тоже стала ограниченной из-за таможенных рогаток. Самсону Гейне пришлось искать других заработков. Одно время он взялся распространять государственные лотерейные билеты; не пренебрегал и разными коммерческими делами.

Однажды Самсону Гейне довелось прочитать в случайно попавшей к нему амстердамской газете, что там умер некий фон Гельдерн и нотариальная контора разыскивает его родственников для вручения им наследства в тринадцать миллионов гульденов. У Самсона Гейне закружилась голова. Не желая слушать ни доводов, ни советов благоразумной жены, он вместе с одним дальним родственником отправляется в далекий и утомительный по тем временам путь в Амстердам. В доме царит радостное ожидание. Даже скептическая Бетти Гейне не теряет надежду, что колесо счастья повернется в их сторону. Маленький Гарри живет самыми сладкими иллюзиями: ему уже кажется, что он станет сыном миллионера и отправится в кругосветное путешествие — увидит берега Ганга, пальмы и лотосы юга, голубоватые льды Гренландии..

Погоня за наследством оказалась призрачной. Дюссельдорфская семья фон Гельдерн не имела никакого отношения к покойному богачу, и Самсон Гейне напрасно растратил свои скудные сбережения на ненужную поездку в Амстердам. Ему не удалось разбогатеть подобно его брату Соломону Гейне, который к тому времени уже стал крупным гамбургским банкиром.

Но, если семья Гейне и не знала прочного материального благополучия, все же мир и согласие жили в скромном доме на Болькеровой улице.

Рыжая Иозефа взяла большое румяное яблоко и протянула его Гарри. Он разломил яблоко пополам; оно оказалось червивым. Йозефа дотронулась пальцем до половинки, протянутой ей, и тотчас из яблока хлынула кровь. Затем это исчезло, и явился ректор Шальмейер с толстой книгой в кожаном переплете с золотыми застежками. Он открыл книгу и прочитал: «Генрих Гейне, сегодня ты держишь экзамен на аттестат любви». Тут заиграла музыка, зазвучали далекие хоры. Гарри глубоко вздохнул и проснулся. Он обвел глазами комнату, в которой находился, и увидел узкое окошко, прикрытое кисейной занавеской, часы с кукушкой на стене, столик с графином воды, узкую постель, на которой лежал.

Ему часто снились картины дюссельдорфской жизни, но всегда в фантастическом освещении, где переплетались правда и вымысел. С тех пор как Гарри жил в Гамбурге, такие сны назойливо повторялись. Они мучили его, но вместе с тем и вносили какое-то оживление в его однообразную, скучную жизнь. Каждый день ему приходилось ходить на службу в банкирскую контору дяди. Банкир восседал в роскошном кабинете с кожаной мебелью, а у дверей его кабинета толпились и шумели финансисты, купцы, владельцы мастерских и фабрик, маклеры. Гарри находился довольно далеко от кабинета, в котором свершались сложные дела и крупные обороты. Он сидел за высокой конторкой, заваленной бумагами, счетами, канцелярскими книгами. Ему поручали вести коммерческую переписку или делать выборки из текущих счетов. Гарри неохотно, спустя рукава выполнял эту работу. Дядя не раз бранил его и ставил ему в пример своих служащих, особенно старого бухгалтера Гирша. Этот сутулый человек, с маленькой седоватой бородкой и солидной лысиной, тоже ворчал на Гарри, но уже более добродушно, понимая, что, как-никак, Гарри — племянник «великого Соломона». У Гирша была своя философия — философия бедного и подневольного человека. Он рад был по любому поводу изложить свои правила угодничества и подобострастия. Эта философия совсем не подходила Гарри, но он не хотел вступать с Гиршем в пререкания — ведь тот был единственным человеком в конторе, который не смотрел на Гарри свысока или с сожалением.

Гарри пока жил на улице Гроссе Блейхен, в доме № 307 у вдовы Ротбертус, занимая скромную комнату. Летом Соломон Гейне обещал взять его в Ренвилль. Там, вблизи Оттензена, находилась его загородная вилла. Вся семья банкира с весны до поздней осени жила в Ренвилле: сам банкир, его жена Бетти и трое детей — Амалия, Тереза, Карл. Соломон Гейне приглашал и многочисленную родню из Гамбурга и других мест погостить в Ренвилле. Его тщеславию льстило, что бедные родственники восхищались великолепием загородного дворца.

И в самом деле Ренвилль был красив. Расположенный на невысоких холмах, он спускался отлогими террасами к равнине, по которой протекала Эльба, впадая в Северное море. Старинный замок, купленный Соломоном Гейне в этой живописной местности, был перестроен по вкусу гамбургского банкира. Здесь все говорило о богатстве и роскоши, призванной бить в глаза. Возки, коляски, кареты, подъезжавшие к Ренвиллю, останавливались у черной чугунной ограды с золочеными украшениями. Широкие ворота открывали доступ в великолепный парк. По длинной липовой аллее можно было дойти до круглой площадки, находившейся в центре парка. Большой мраморный водоем, украшенный двумя сфинксами, сверкал блестящими струями фонтана. Посредине водоема мраморная девушка лила густую струю воды из высокого кувшина. А дальше, в перспективе, открывался белый фасад двухэтажной виллы с двумя стеклянными верандами по бокам. Наверху помещалась маленькая мансарда, а на высоком шпиле замка колыхался большой флаг. Неподалеку находился флюгер, по вращению которого определяли силу и направление ветра. Парк был оборудован по версальскому образцу: с искусственными гротами и каскадами, зелеными беседками и искусно подстриженными деревьями. Владелец виллы не скупился на многочисленный штат: в его распоряжении было множество ливрейных лакеев, поваров, садовников, камердинеров, горничных и кучеров.

У Соломона Гейне были все основания чванливо называть свое поместье «земным раем». Туда-то и попал его племянник Гарри летом 1816 года. Ему отвели небольшую комнатку в мансарде, куда вела узкая лестница. Как раз над головой Гарри помещался флюгер, и юноша шутил, что он учится держать нос по ветру и определять настроение дяди по вращению флюгера.

Большой город спал. Луна лила с высоты зеленый магический свет, и черные громады домов с пустыми квадратами темных окон длинными рядами тянулись вдоль улиц. Только изредка можно было видеть мигающую точку в окне: это при свете сальной свечи какая-нибудь белошвейка заканчивала срочную работу или ложился спать неуемный гуляка, поздней ночью вернувшийся домой.

Тоненьким голоском двенадцать раз прокричала кукушка на стенных часах в маленькой комнатке, но молодой человек, сидевший за столом, не обратил на это никакого внимания. Глаза его горели, он поминутно макал гусиное перо в чернильницу, и снова рука скользила по бумаге.

«Дорогой друг Христиан, — писал Гарри (это был он). — Она меня

не любит

. Предпоследнее словечко произнеси тихо, совсем тихо, милый Христиан. Последнее словечко заключает в себе весь земной рай, а в предшествующем ему заключена вся преисподняя. Если бы ты мог хоть на миг взглянуть на своего несчастного друга и увидеть, как он бледен, в каком он расстройстве и смятении, то твой справедливый гнев за долгое молчание скоро улегся бы… Хоть у меня есть неопровержимейшие, очевиднейшие доказательства ее равнодушия ко мне, которые даже ректор Шальмейер признал бы бесспорными и, не колеблясь, согласился бы взять за основу своей системы, — но все же бедное любящее сердце не хочет сдаваться и твердит: «Что мне до твоей логики, у меня своя логика!..»

Гарри остановился и перечитал написанное. Ему столько хотелось сказать Христиану Зете… Ах, если бы он был здесь, рядом с ним, и Гарри, глядя в его голубые глаза, исповедовался бы ему в этом «сладком несчастье», как он называл свою любовь к Амалии! Да, это было бы лучше во сто раз — прошептать ему слова сердечного признания, рассказать о том, как жестоко насмеялась она над ним. Но написать все это ему было тяжело, словно он покрыл себя каким-то позором и теперь этот позор черными строками ложится на белую бумагу.

«… Сожги это письмо. Ах, может быть, я и не писал этих строк! Здесь на стуле сидел бедный юноша — он написал их, и все это оттого, что сейчас полночь…» — продолжал Гарри. Он описывал свою жизнь в Гамбурге и горько жаловался на то, что здесь никто его не понимает, что он должен заниматься не поэзией, а торговыми спекуляциями. Но тут же с гордостью Гарри сообщал другу, что он много пишет: «… Не знаю, лучше ли мои теперешние стихи, чем прежде, верно лишь одно, что они много слаще и нежнее, словно боль, погруженная в мед. Я предполагаю вскоре (впрочем, это может быть через много месяцев) отдать их в печать, но вот в чем беда: стихи почти сплошь любовные, а это мне как купцу чрезвычайно повредило бы; объяснить тебе это было бы очень трудно, потому что ты не знаком с царящим здесь духом. Тебе я могу открыто признаться, что в этом торгашеском городе нет ни малейшего влечения к поэзии — за исключением заказных, неоплаченных и оплаченных наличными, од по случаю свадеб, похорон и крещения младенцев..»