Муравей, и тот может на вас смотреть и даже грозить вам лапками. Мой пес, конечно, не знает, что я человек, он меня считает собакой, хоть я никогда не прыгаю через забор. Я сильная собака. Но я не разеваю рот, свесив челюсть, когда хожу гулять. Какая бы ни стояла жара, я не вываливаю язык. Правда, я на него лаю: «Фу! Фу!»

Приближался день, когда придет моя дорогая Милена, и меня охватывает отчаяние. Я еще даже не приступал к решенью вопроса о том, чем буду ее угощать. Даже еще не приступал к обдумыванию этой мысли, только кружил вокруг, как кружит мотылек вокруг лампы, обжигая об нее голову.

Я так боюсь, что не додумываюсь ни до чего, кроме картофельного салата, но он для нее уже не станет сюрпризом. Нет, это невозможно.

Мысль об обеде не покидала меня всю неделю, давя на меня непрестанно, вот так на морской глубине нет места, где бы на вас ни давил пласт воды. Вдруг я собираю все силы, берусь разрабатывать это меню, и будто меня заставляют гвоздь вколачивать в камень, и сам я — сразу — и тот, кто бьет молотком, и гвоздь. А то вдруг я сижу себе вечерком и читаю, с миртом в петлице, и встречаю в книге такие прекрасные пассажи, что даже сам себе кажусь прекрасным.

С тем же успехом я мог бы сидеть во дворе сумасшедшего дома и пялиться в пространство, как идиот. И все равно я же знаю, что в конце концов я остановлюсь на каком-то меню, куплю продукты, приготовлю обед. В этом, по-моему, я похож на бабочку: ее зигзагообразный полет так неверен, она так бьет крылышками, что больно смотреть, она летит как угодно, но только не по прямой, и, однако же, успешно одолевает многие, многие мили и достигает места своего конечного назначения, а стало быть, она куда расторопней и, во всяком случае, куда целеустремленней, чем кажется.

Терзать себя — жалкое занятье, конечно. В конце концов, не терзал же гордиева узла Александр, когда тот никак не развязывался. Я как будто заживо себя погребаю под всеми этими мыслями, и в то же время чувствую, что должен лежать и не шевелиться, потому что я, может быть, уже умер на самом деле.

Многие обращаются со своими пятью чувствами с вниманием и почтительностью. Водят глаза по музеям, нос — по цветочным выставкам, руки нежат на шелке и бархате в магазинах тканей, уши ублажают концертами, ресторанными блюдами — рот.

Но большинство заставляет свои чувства день за днем тяжело трудиться: глаза, а ну, почитайте-ка мне газету! Эй, нос, обрати внимание, не пригорела ли каша? Уши! Сосредоточьтесь, прислушайтесь, не стучат ли в дверь!

Вечно они задают своим чувствам работу, а те ее исполняют все — или почти все: уши глухих, например, не могут, глаза слепых не могут.

И чувства устают. Иной раз, задолго до конца они объявляют: довольно! С меня хватит.

И человек остается, неприспособленный к жизни, и торчит дома без самых необходимых вещей, вынужденный влачить существование дальше.

У всех у нас есть свои любимые передачи, они идут каждый вечер. Нам говорят — будет увлекательно, и действительно очень все увлекательно.

Нам намекают на то, что будет, и все сбывается и все увлекательно.

Прогуливайся мертвецы под самыми нашими окнами — не так увлекательно было бы.

И во всем хочется участвовать.

Прямо не знаю, как я буду с ней поддерживать дружеские отношения. Уж я об этом думала-передумала, она и понятия не имеет, сколько я об этом думала. Сделала последнюю попытку. Позвонила ей, а целый год не звонила. Только разговор у нас, по-моему, как-то не клеился. Вся беда в том, что она не очень-то культурная. Или, лучше я так скажу, она для меня некультурная. Бабе под пятьдесят, а хоть бы чуть покультурней стала, чем двадцать лет назад была, когда еще мы с ней познакомились, но тогда-то мы все больше о мужиках толковали. Мне тогда плевать было, что она некультурная, сама небось была еще не настолько культурная. Я ведь, по-моему, стала культурней, во всяком случае покультурней ее-то, хоть я и понимаю, что так говорить некультурно. Но уж очень тянет поговорить, да обождет она, эта культурность, уж очень хочется еще немножечко так поговорить про подругу.

В палящий летний зной, от которого даже собаки скулили, старуха-тангутка сидела около разведенного очага. Запах паленой шерсти разносился повсюду на радость местным мухам. Старуха держала на коленях червивую баранью голову, опаливая ее раскаленными щипцами для дров. Время от времени она баранью голову переворачивала, придерживая замызганными пальцами, под ногтями скопился толстый слой грязи. Пот градом катил с лица старухи, но она была всецело занята своим делом, недосуг было даже отодвинуть сползающий на лоб платок.

Находилась она в ветхой лачуге, сооруженной из нескольких прутьев кустарника, соединенных между собой верхними концами и накрытых лоскутами всевозможных тканей, кусками войлочной подстилки, обветшалой подкладки от старой дэли

[5]

, что были кое как связаны обрывками волосяных веревок и бечевок.

Когда что-то тяжелое бухнулось сверху на ее лачугу, старуха, сбросив на землю баранью голову, выскочила наружу, не выпуская из рук длинных железных щипцов и, закусив губу, заковыляла что есть мочи вслед за мальчиком, запустившим камнем в ее обиталище. Тут босоногий озорник издевательски показал старухе язык и пустился наутек, сверкая растрескавшимися пятками. Старуха схватила полную горсть земли и бросила вслед мальчику, извергая при этом проклятия, чтобы тот исчез за семью горами, сгинул за курганами, провалился сквозь землю, так, чтобы ее уши его не слышали, глаза не видели. «Падаль поганая», — выкрикнула она напоследок и заковыляла обратно в свою лачугу.