— Нет, я не верю вашей военной карте, генерал!

— Но почему же, миссис Джексон?

— И вы еще спрашиваете... Значит, война очень далеко, или это вообще не война! Все обозы и обозы... Да еще телеги с домашним скарбом и ребятней... У нас, в Джорджии, такие переселения вы увидите в каждую засуху.

— Но, дорогая Маргарет, мы приближаемся к Софии! Фронт действительно далеко!

— Нет, зря я вас послушалась! Лучше бы я осталась в Константинополе! — раздраженно воскликнула Маргарет Джексон, но вспомнила, что сама решилась на это путешествие, и врожденное чувство справедливости заставило ее изменить тон, она подняла глаза на собеседника и сказала с извиняющейся улыбкой: — Боюсь, что за такую корреспонденцию мне не заплатили бы и пяти долларов.

В то время когда иностранцы, опередив всех, въезжали в город, на запруженной людьми и повозками площади перед мостом находился один из агентов русской разведки. Болгарин, как и множество его соотечественников потерявший в прошлогоднем восстании всю семью и потому теперь добровольно взявшийся за это опасное дело. Его звали Дяко. Был он широкоплечий, кряжистый, лет сорока. Воротник овчинной шубы он поднял, а шапку нахлобучил так, что остались видны только острые недобрые глаза да густые обвислые усы. Время от времени он нетерпеливо вытягивал шею, чтобы посмотреть, что делается на мосту, и тогда на заросшей щеке виднелся глубокий белый шрам; этот шрам придавал его лицу не только грозное, но и неприятное выражение.

Дяко вот уже целый час слонялся по грязной площади, не решаясь приблизиться к воротам. Подорожная у него была фальшивая. На чужое имя. Он взял ее в последнюю минуту у другого болгарина — русского агента, чтобы иметь при себе хоть какой-нибудь документ. В попутных деревнях она его выручала. Но здесь, видимо, комендант был дотошный и жандармы особенно придирчиво проверяли при въезде в город каждого немусульманина.

Начинало смеркаться. Скоро запрут ворота. Что делать? Не лучше ли будет вызвать Андреа сюда — передать ему записку с кем-нибудь из болгар? Только кому доверишься в нынешние времена, — размышлял он. — И пока-то ему отнесут записку, пока-то его разыщут... Да и Андреа — то ли вспомнит, кто я такой, то ли нет... Пять лет прошло. На другого понадеешься — сам пропадешь. Последняя мысль прогнала все колебания. Дяко скрутил цигарку, жадно затянулся и шмыгнул в скопище повозок с ранеными, чтобы, обогнув постоялые дворы, выйти в открытое поле.

Дяко свыкся с видом крови. Он пробирался между телег, нарочно пуская дым себе в нос, чтобы не ощущать смрада от гноящихся ран. Османы встречали его злобными взглядами, потому что он был гяур

[2]

и был здоров, а он отвечал на их бессильную злобу злобой вдвойне лютой. «Чтоб они все издохли, — говорил он себе, — все равно, как возьмут Плевен, раненые или нет — пощады никому не будет!» Тут он вспомнил про убийцу своих детей и жены, подавил злорадство и мрачно зашагал по раскисшей дороге. «Я его разыщу, он от меня не уйдет!» — шептал он по привычке беззвучно, одними губами. Месть, как неугасимый огонь, жгла его днем и ночью. Вся жизнь представлялась ему сплошной местью, а в центре ее было его кровное — найти того Тымрышлию, на дне моря сыскать. Когда-нибудь он найдет его, непременно найдет и отплатит!..

За кузницей стояла застрявшая колонна русских пленных. Дяко шел мимо них, чувствуя, как они смотрят на его овчинную шубу, на добротную обувь. «Братец!» — несмело крикнул ему кто-то. Дяко стиснул зубы, не обернулся. Ускорил шаг, оставил колонну позади и, держась поодаль от широкого рва, направился на север. Этот ров — он хорошо помнил — опоясывает весь город. Он крутой, глубокий, но перебраться через него необходимо, если он хочет до ночи разыскать своего человека.

В тот день Андреа Будинов переборол себя и после обеда остался дома. Он решил проверить свою волю, раз и навсегда порвать с жизнью, которую вел в последнее время и которая — он это с болью сознавал — позорила и его самого и его близких.

Он стал читать — упорно, увлеченно, с головой уйдя в книгу. Но скоро именно это упорство и эта увлеченность пробудили у него в душе прежние терзания. Он вытянулся на кровати и уставился в потолок. Лежал, курил папиросу за папиросой и старался ни о чем не думать. Но странно! Именно бездействие заставляло его сейчас думать о войне... О войне, которая влила в них столько надежд и которая с тех пор, как русские были остановлены под Плевеном, ввергла их в бездну отчаяния... Он думал и о себе в этой бездне... «Сомнения, страхи — все перемешалось у меня в голове, — беззвучно твердил он, и только густые брови его то сходились над переносицей, то резко вскидывались вверх. — Они там дерутся, умирают за нас, а я тут лежу и взвешиваю, как у них там… почему... долго ли продлится!»

Но он не взвешивал. Если бы и захотел, не мог бы взвешивать. Потому что был слишком пылкой натурой, и так уж была устроена его голова, что он целиком отдавался чему-нибудь, а потом разочарование опустошало его душу — до новой надежды, до нового, еще более мучительного порыва. «Если бы мы могли здесь, на месте, чем-нибудь помочь, — лихорадочно размышлял он, обволакивая себя табачным дымом. — Сколотить отряд... Или напасть на турецкие обозы... Но с кем? — спрашивал он горестно. — С кем, если все боятся, а от прежнего нашего комитета не осталось никого?»

Он продолжал строить планы, хвататься то за одно, то за другое, пока вдруг не опомнился и не махнул в отчаянии рукой. Если не падет Плевен, все это бесполезно. Его брат, Климент, врач в одном из лазаретов английской миссии, говорил, что в Лондоне по инициативе России ведутся переговоры о перемирии. Он слышал об этом от самого Сен-Клера, английского советника коменданта Софии. Русские войска отойдут за Дунай. Даже тяжелая артиллерия уже поставлена на колеса...

Одна только мысль об этом расстроила его окончательно. Он вскочил. Закурил новую папиросу. Стал мрачно расхаживать по комнате. Остановился, опять зашагал...

Когда Дяко сказали, что Андреа нет дома, он с досадой махнул рукой. Действительно, чертовски не везет!

— Когда он вернется?

— А кто его знает... вернется.

Дверь ему открыл Коста, второй брат Андреа. Он был года на два старше его, крепкий, горбоносый, с подкрученными усиками. И нрава он был другого — любопытный и разговорчивый.

— Засиделся, видно, с дружками. Не иначе! А то что бы ему делать об эту пору, видишь, какая темень! — словоохотливо продолжал Коста, сразу же перейдя по привычке на «ты».

Консул Леге и Неда уединились в передней части гостиной, уставленной заграничной мебелью. Все вокруг них говорило о размахе и достатке Радоя Задгорского и о его похвальном стремлении идти в ногу с жизнью европейских городов, куда он отправлял своих детей, Неду и Филиппа, на несколько лет учиться, да и сам — честолюбивый и предприимчивый торговец — ездил не раз. С потолка свешивалась привезенная сыном люстра с хрустальными подвесками. У стены рядом с массивным дубовым буфетом с гранеными стеклами стояла Недина фисгармония. Радой купил ее дочери, когда она кончила пансион в Вене. Эта фисгармония, если не считать маленьких клавикордов маркизы Позитано, о которых мало кто знал, была в городе единственным инструментом такого рода. На ее лакированной крышке между двух посеребренных подсвечников желтел дагерротип в рамке. С него смотрела своими миндалевидными глазами Зоя Задгорская — мать Неды и Филиппа, скончавшаяся десять лет назад. Там же стояла хрустальная ваза с цветами, со вкусом подобранными утром самой Недой. Она очень любила это занятие — оно отвечало ее природному влечению к прекрасному, и она отдавалась ему со всем жаром своей пылкой натуры.

Неда была стройная, хорошо сложенная девушка, с тонкой талией, подчеркивавшей ее бюст, и красивыми длинными руками. Ее густые темно-русые волосы были убраны по моде — с буклями надо лбом. Даже издали и с первого взгляда ее тонкое лицо поражало своими пастельными красками, нежными, воздушными, и какой-то особенной выразительностью, которая подчеркивалась ее манерой держаться, естественной, порой ребяческой, а в большом обществе — немного скованной.

Консул Леге, хотя и был на двадцать четыре года старше Неды, тоже обладал привлекательной внешностью: высокий, подтянутый, со скупыми, несколько заученными движениями. Его темные волосы, разделенные посередине пробором, серебрились на висках. Одевался он со вкусом, умеренно придерживаясь моды.

Оказавшись наконец с глазу на глаз с Недой, Леге поспешил сообщить ей о приезде своей матери.

— Вы могли бы меня предупредить, Леандр! Приглашаете мать, а я ничего не знаю, — произнесла она обиженно.

Хотя генерал Бейкер держался, как всегда, непринужденно, он явно проявлял нетерпение — часто вынимал часы, прислушивался к шагам в коридоре. Фред Барнаби, поглядывая на него, лукаво усмехался.

— В нашем распоряжении еще столько времени, паша! Почему вы так торопитесь? — наконец спросил он.

Они приехали в Софию рано утром — Бейкер по служебным делам, а Фред от нечего делать — и должны были сразу же вернуться на главную квартиру. Но как истые джентльмены, они не могли уехать, не навестив своей знатной соотечественницы виконтессы Стренгфорд. Сопровождаемые Сен-Клером, они заехали к ней в госпиталь и находились сейчас в ее кабинете. Здесь застали они доктора Грина и пришедшего прощаться мистера Гея, который решил при первой же возможности отбыть в Англию. Разговор шел о фронте, о тыле, о войне вообще. Но мысли генерала Бейкера были далеко от всего этого. Через своего слугу Сэмюэла он отправил записку Маргарет Джексон и с нетерпением ждал ее прихода.

Бейкер, бросив взгляд на приятеля через плечо, сделал вид, что не понимает его, и продолжал:

— К счастью, заместитель Мехмеда Али — человек с широкими взглядами, вы его знаете, он энергичен, деловит, вообще волевой, верный своему слову офицер.

Вечером Неда сказала себе: «То, что творится со мной, — все это

словно в каком-то романе

. Но если я даже влюблена, то только на один этот вечер. Завтра Андреа будет далеко, и я, быть может, никогда уже больше не увижу его...» Она так и заснула с мыслями об Андреа, и все ее сны были о нем.

Но утром она увидела Андреа в окне. Глаза его говорили ей что-то такое, чего она не могла понять. Поэтому она убежала, спряталась, а потом, сама того не сознавая, вернулась к своему окошку и выглянула из-за занавески. Андреа вышел во двор и, смеясь, стал бросать снежками в сынишку своего брата. Его беспечная веселость и смех поразили ее. Как, неужели то, что он уезжает, для него ничего не значит?! Но немного погодя она заметила, что он все время поглядывает на ее окно, и от этих настойчивых взглядов она разволновалась. «Нет, нет! Это невозможно. Нет, я просто схожу с ума!.. Но почему, почему не махнуть ему рукой на прощанье? Ведь он уезжает! Скоро я тоже уеду и никогда его не увижу», — говорила она себе и была готова отдернуть занавеску. Но в эту минуту ее зачем-то позвала Тодорана, потом ее остановил брат, чтобы посоветоваться относительно празднования помолвки, устройством которого все усиленно занимались в доме. Когда она снова вернулась к окну, Андреа уже не было во дворе. «Господи», — только прошептала она, прижалась лбом к стеклу и заплакала.

Она плакала беззвучно, недвижно и, как ей казалось самой, плакала только потому, что не махнула ему на прощанье рукой. И, непонятно почему, то, что она назвала своим романом, ожило вдруг перед ее глазами, но было оно ни мучительным, ни страстным, как ночью, а каким-то безнадежным, безвозвратным. Словно в волшебном фонаре одна за другой менялись картины. Она видела себя, его. Видела, как они обменялись взглядами, когда она отправлялась знакомиться со своей будущей свекровью, и как после встретила его, возвращаясь в фаэтоне... «Боже мой!» — прошептала Неда, когда наконец дошла до вечера у старого колодца, до объятий и поцелуев, от которых потеряла голову, — все это как будто было предопределено и ничего иного не могло быть!..

Но как только Неда поняла, что с прошедшей ночи она живет только памятью о ней, она вдруг застонала, бросилась на кровать и зарыдала. «Я больше его не увижу, я знаю, предчувствую это, — повторяла она. — Ах, как все это жестоко... Как бессердечно!»

Постепенно она успокоилась, но чувствовала себя совершенно опустошенной. Лежала недвижно, смотрела прямо перед собой. С лестницы доносились голоса — громкий оживленный голос Маргарет Джексон, которая говорила, что уезжает из Софии знакомиться с жизнью окрестных бейских поместий. И притворно веселый, но обиженный голос Филиппа: «Это, разумеется, интересно, я не сомневаюсь. Но вы все же вернетесь к нашему празднеству, не так ли, Маргарет?» — «Как вы милы! Ну конечно же, обещаю вам!» — смеясь, отвечала Маргарет.

Климент и Коста уже перевалили через гребень горы. Коста сильно повредил себе левую ногу и то и дело просил старшего брата:

— Остановимся, передохнем...

— Ну, держись покрепче за меня! Опирайся на палку... Вот так!

— Погоди, погоди, передохну немного, — задыхаясь, сказал Коста, когда они обходили отвесную красноватую скалу, закрывавшую даль.

Он остановился, прислонился к скале спиной, но тут же соскользнул и повалился в снег. Климент бросил тюк, который нес на себе, и присел возле него. Оба они обессилели, взмокли от пота, но сидели на снегу, хотя и знали, что могут простудиться.

Вначале, слушая рассказ доктора Будинова, Сергей Кареев был потрясен. Но едва только первоначальное впечатление прошло, едва только он задумался над сообщенными ему сведениями, как они показались ему до такой степени тревожными, что он сразу же счел их не только преувеличенными, но и просто невероятными. «Не вымысел ли все это? — спрашивал себя Кареев, припоминая недавний случай с пойманными шпионами-помаками

[29]

. — Они тоже рассказывали подобные басни, — чтобы спастись от петли, понятно! Этих Ершов тоже выведет на чистую воду. И вообще, лучше всего, чтобы именно он их допросил. Пусть допрашивает обоих, когда вернется, мне и без того все это опротивело и осточертело... Вот так будет лучше всего! Он начальник, а не я», — убеждал себя Кареев и, снимая с себя ответственность, хотел успокоить свою совесть. Но от этих мыслей совесть его все же не успокаивалась.

Нет, тут что-то неясно, продолжал он размышлять, внимательно наблюдая за доктором и его братом — в натопленный полуподвал ввели и Косту. Они напились чаю и теперь быстро уничтожали оставшуюся от обеда еду. Вот ведь даже по одному тому, как они пьют чай, можно сказать, кто из них был у нас и кто не покидал своей страны... Но с другой стороны... с другой стороны, неужели тот факт, что доктор Будинов учился у нас, в Петербурге, опровергает мои сомнения? Эти невероятные сведения... И в конце концов, даже если их считать достоверными, то каким образом он мог их получить — простой врач, к тому же болгарин? Так их ему и станет выбалтывать какой-нибудь паша!.. А ведь он все время твердит: получил их из достоверного источника. Что это за источник? Где он? Неясно. Получается, что сведения эти раздобыл их третий брат. И в добавление ко всему этому возникает еще один важный вопрос: откуда пришли эти двое? Из Софии? Хорошо. Но для этого надо пройти через горы! Зимой, ночью, по какой-то не существующей тропе. Это ведь тоже довольно сомнительно, и Ершов, конечно же, отправит их ко всем чертям... Жалко, доктор мне нравится. Что-то заставляет меня вопреки всему ему верить.

Правда, капитан едва ли вернется и завтра, — пришло вдруг в голову Карееву. — Хорошенькую каверзу он мне подстроил! Что ж мне теперь делать? Это после того, как я пил с ними чай, нет, совесть не позволяет мне сделать это. С другой стороны, может ли он освободить их, если у него возникают все новые и новые подозрения? Ведь они сами так рвались к полковнику Сердюку, вот к нему и должен был бы доставить их этот унтер. И зачем он привел их сюда, на мою голову? Мне и без того хватает забот. Полковник Сердюк как раз и есть тот человек, который сможет разобраться, где правда и где вранье... Да, необходимо отправляться к нему!.. Я сам доставлю их, — решил Кареев и тут же сообразил, что не исключена возможность встретить в Орхание кого-нибудь из знакомых или же на обратном пути завернуть в лазарет Красного Креста, где служит сестрой милосердия Нина Тимохина — невеста его друга, убитого в прошлом месяце под Плевеном.

Через четверть часа Кареев и доктор Будинов, а с ними и смущенный унтер-офицер Иртенев уже скакали верхом по дороге в город. Коста был не в состоянии двигаться дальше, и его оставили в селе на положении не то свободного, не то арестованного, под надзором Моисеенко и Иванова, которые сразу же принялись играть с ним в шашки.

Время близилось к четырем. Солнце уже зашло за покрытый снегом Мургаш, и у подножия горы легла тень. Время от времени из узкой горловины ущелья доносилась орудийная канонада, бесчисленные изгибы гор так ее ослабляли и приглушали, что она, рассеиваясь по оживленной дымной равнине, совершенно не привлекала к себе внимания.

Куда ведут его сейчас? И зачем? В душу Климента снова закралась тревога. Нет, они что-то уж слишком далеко заходят в своей подозрительности! Он помнит их не такими. И вообще они такими не были. Их обуял дух военщины. Какие только доказательства он им ни приводил, — возмущался в душе Климент, выходя из тесной комнатушки, где полковник Сердюк целый час допрашивал его.

— Его превосходительство тут? — услышал он голос полковника, который остановил первого попавшего ему на пути адъютанта.

— Он все еще тут, ваше высокоблагородие!

Как, они идут к Гурко? Его ведут к нему! А он только что ругал полковника. Сейчас все произойдет именно так, как они мечтали с Костой всю дорогу. Генерал Гурко не может не понять его! Они подошли уже к знакомой Клименту двери, Сердюк постучал, и, как только изнутри прозвучало громко и сдержанно: «Да», — он быстро шепнул Карееву: «Подождите минутку» — и вошел, нарочно оставив за собой приоткрытой дверь, чтобы позвать их.

Климент тут же прильнул к оставленной в двери щели и вперил глаза в человека, который сидел чуть поодаль от письменного стола, положив ногу на ногу. Он пил чай, глядя куда-то на противоположную стену. Был он русый, с небольшой проседью, с густой раздвоенной бородой и синими пронзительными, упрямыми глазами. На шее у него, как раз там, где раздваивалась его пышная, внушительная борода, висел один-единственный серебряный Георгиевский крест. Значит, это и есть Гурко! Климент хотел припомнить, видел ли он его прежде, когда провозглашали здравицу и кричали «ура». Может быть... Это лицо, кажется, мелькало тогда в толпе. Но сейчас оно приковало к себе его взгляд своей сдержанной взволнованностью и строгостью.