Никто на свете не знает лучше меня, насколько велика на самом деле наша империя.

При мысли об этом у меня даже кости ноют.

Я — Драко, житель приграничной полосы и государственный чиновник, инспектор, соглядатай и писец. Люди боятся меня, потому что за моей спиной стоит Рим, а рука Рима дотянется до самых отдаленных уголков империи. Я — ухо императора. В моей власти поднять человека на самую вершину и низвергнуть его в пропасть. Эта власть для меня — точно доспехи, и нет у меня иной защиты, кроме нее, когда я являюсь, незваный, чтобы выяснить, как идут дела, и дать отчет Риму. И она же мое единственное оружие.

Но цена этой власти — усталость. Когда я, еще совсем молодым, объезжал границы Римской империи, то советуя усилить гарнизон там, то повысить налоги тут, служба, которую я нес, вдохновляла меня, а власть, которой я был облечен, кружила мне голову. Благодаря ей я смог увидеть мир. За все эти годы я прошел, проехал и проплыл добрых двадцать тысяч миль, и вот теперь я стар и слаб, и меня отослали чуть ли не на самый конец света, в страну, где кости мои ноют от холода.

Приказ императора погнал меня на север Британии, чтобы я смог собственными глазами увидеть чудо. И дать ответ, которого он ждет. Прислать отчет о мятеже и вторжении варваров — это еще не все. Я до боли в глазах вчитывался в присланный мне приказ, чувствуя исходящую от него горечь позора и поражения. Дочь сенатора пропала, похищена варварами. Валерия… это имя, невыразимо прекрасное, манящее, дерзкое, беспокойное… стрела, от которой кровь, превратившись в жидкий огонь, начинает быстрее струиться по жилам…

Гонец прибудет на закате — так говорили сигнальные огни. А флаги, взвиваясь на вершинах башен, летели вперед, опережая бешеный бег скакуна, словно тени, спешившие сообщить о заходе солнца. Нетерпеливо ожидающий известий центурион следил за ними с парапета крепости, изо всех сил стараясь подавить растущее в душе ликование. Лицо его, как всегда невозмутимое, напоминало маску. Наконец-то! Естественно, он ни словом не проговорился караульным, вышагивающим у него за спиной, но вместо того, чтобы спуститься вниз и спокойно дожидаться вестей, он, чувствуя, что просто не в силах усидеть на месте, метался взад-вперед, словно зверь в клетке, и белый кавалерийский плащ, раздуваемый ветром, хлестал его по ногам. Двадцать долгих лет, и эти последние минуты ожидания оказались самыми тяжкими в его жизни, молча признался он себе… двадцать лет, и вот сейчас минуты тянутся, как часы. И тем не менее Гальба Брассидиас не винил себя за нетерпение, как никогда не винил себя в излишнем честолюбии. В конце концов, он был солдатом. Двадцать лет в грязи и в крови он безропотно исполнял свой долг — и все ради этой минуты. Двадцать лет! И вот пришло время империи вознаградить его за службу.

И вот наконец на горизонте, возле низких холмов мелькнула фигурка гонца. Гальба мог бы поклясться, что заранее может сказать, сколько раз он услышит стук конских копыт, прежде чем гонец окажется у ворот крепости, — так же, как всегда мог заранее сказать, сколько шагов осталось караулу до того, как повернуть. Слабый стук подков грохотом отдавался в его ушах, отсчитывая минуты, и, невольно приноравливаясь к нему, Гальба вновь заметался от башни к башне.

Вздымаясь над землей, словно живое воплощение могущества и власти Римской империи, Вал преграждал путь обитавшим на севере племенам варваров. Он подавлял. Адрианов вал тянулся вдоль горного хребта, отделявшего Британию от еще более дикой Каледонии, и уходил за горизонт, так далеко, что, казалось, ему нет и не будет конца — на восемьдесят римских миль. Это была не просто крепость — это была печать Рима. Вся местность на подступах к Валу была очищена от леса и сейчас представляла собой пустыню, где ничто не могло помешать полету стрелы или выстрелу из катапульты. Вдоль Вала у самого его основания тянулся ров глубиной десять футов. Сам же Вал был настолько широк, что по нему свободно могла бы ехать и колесница, а высота его превышала три человеческих роста. Шестнадцать отдельных больших крепостей, шестьдесят пять фортов поменьше и сто шестьдесят сторожевых башен, с которых посылали сигналы по всей округе, тянулись вдоль него, словно бусины ожерелья. Грубо обтесанные камни, из которых он был сложен, густо обмазанные белой штукатуркой, в лучах солнца делали его похожим на выбеленную временем кость какого-то чудовища. А ночью, когда в каждой из сторожевых башен вспыхивали костры, Адрианов вал сверкал в темноте, словно сказочный дракон. Солдаты почти два с половиной века подряд чинили и укрепляли его, потому Адрианов вал в их глазах — это то, где было начало и конец всего.

К югу от Вала лежал цивилизованный мир. Сложенные из белого камня виллы таинственно мерцали в сумерках, словно раковины, — еще одно напоминание о Средиземноморье.

А на севере притаился мрак. Оттуда тянуло запахом крови и смерти. Там жили в грязи и поклонялись деревянным богам. Там творили свое черное дело друидские колдуны и ведьмы.

Вот таким образом Одо, попав в плен, превратился в слугу в доме Луция Фалько. А Гальба Брассидиас, на поясе у которого побрякивало уже сорок одно кольцо, прыгая через две ступеньки, бежал вниз по каменной лестнице сторожевой башни, торопясь навстречу вестнику.

Несмотря на сгущавшиеся сумерки, внизу, во внутреннем дворе крепости, было светло от множества горевших факелов. В воздухе стоял гвалт — тридцать два человека наперебой пытались перекричать друг друга.

— Сомкнуть ряды! Копья вверх!

Древки копий мягко стукнули о каменные плиты пола, стертые множеством обутых в сандалии ног. Вестник, в эту минуту рысью въехавший в ворота, тоже носил звание центуриона. Звали его Лонгин. Обутые в высокие сапоги ноги его были до колен заляпаны грязью, ворот туники весь в разводах от пота.

Выбор вестника заставил Гальбу разинуть рот. Герцог ни за что бы не послал сюда человека столь высокого ранга, если только известие, которое он доверил Лонгину, не было как раз тем, которого ждал Гальба.

Многие римляне глубоко убеждены в том, что рабам ни в чем нельзя верить, но я, Драко, считаю их самыми надежными свидетелями. Да, рабы бывают нечисты на руку. Да, они будут лгать и изворачиваться, если нужно. И конечно, они ленивы. Им не хватает даже тех скромных добродетелей, которыми обладает домашний скот. И тем не менее внимательный слушатель может обратить эти их качества себе на пользу. Рабы обычно беззастенчиво подслушивают и подглядывают за хозяевами, они обожают перемывать им косточки, и ничто не может доставить им большего удовольствия, чем копание в грязном белье того, кому они принадлежат. А если раб еще вдобавок и умен, вы можете услышать от него немало интересного. А эта женщина, что сидела сейчас напротив меня, была умнее прочих.

Она уже начинала раздражать меня.

Ее звали Савия. Ворчливая нянька, превратившаяся в мать. Служанка, ставшая горничной, сварливая мегера и наперсница. У каждой девушки, рожденной в столь высокопоставленной семье, как пропавшая Валерия, должна быть такая, и у большинства она есть. Естественно, Савия была христианкой, как многие среди рабов, но в отличие от других у меня не было права относиться нетерпимо к тем, кто верил в доброго бога и в рай, который ждет нас после смерти. Мне позарез был нужен каждый глаз и каждое ухо, которые могли мне помочь. А честная христианка, насколько я мог судить по собственному опыту, может оказаться не менее полезной, чем честная язычница. И столь же продажной и вероломной. Негодяи встречаются среди людей, исповедующих любую религию, как в каждом стаде имеется своя паршивая овца.

На первый взгляд эта Савия выглядела весьма упитанной и пухленькой — и это при всех тяготах тюрьмы, — а годы явно были милостивы к ней. Наверняка она еще в состоянии согреть любую постель, прикинул я про себя. Волосы ее уже подернулись сединой, лицо от долгого пребывания под замком слегка побледнело и осунулось, взгляд был беспокойным и нарочито искренним — более искренним, чем обычно бывает у нормальных людей. Но ум… ум не скроешь. Она тоже оказалась среди уцелевших, умудрившись пройти через все последние испытания практически без единой царапины. Живое подтверждение тому, что редкий раб предпочтет умереть ради своего господина.

Итак, я уже услышал о жестоком оскорблении, нанесенном Гальбе, и об охватившей его ярости, но этого было явно недостаточно, чтобы объяснить причины несчастья, расследовать которое я приехал сюда. Нет, что-то подсказывало мне, что на Валу случилось еще что-то, что-то такое, что вызвало небрежность и повлекло за собой измену, и это «что-то» должно было иметь отношение к хозяйке сидевшей передо мной рабыни. Что-то, имевшее прямое отношение к леди Валерии. Я приказал выпустить Савию из тюрьмы, где ее держали, чтобы она рассказала мне о своей госпоже, помогла мне понять характер женщины, которой уже не было здесь. А она, в свою очередь, видела во мне возможного спасителя. Содержание под стражей явно пришлось ей не по вкусу, и она, не стесняясь, громко выражала свое негодование.

— Римлянка! — пронзительно вопили бродячие торговцы и разносчики, выставляя короба со своим товаром прямо под дождь. — Взгляни сюда! Драгоценности из Британии!

Чтобы не оглохнуть от их душераздирающих криков и заодно укрыться от весенней капели, Валерия опустила на лицо капюшон. Почувствовав себя в некоторой безопасности, она в ужасе и изумлении взирала сверху на крохотную флотилию, устремившуюся к их судну. Речные лихтеры и узкие кораклы, рыбачьи лодки, сплетенные из ивняка и обтянутые кожей, окружили только что бросившего якорь «Лебедя», словно охотничьи псы — подранка. Их заросшие бородой до самых бровей капитаны наперебой предлагали переправить высоких римских гостей на берег, высадив их на высокую каменную набережную Лондиниума. Женщины бриттов, со скрученными на затылке волосами и в липнущей к телу сырой одежде, визгливо вторили им, предлагая влажный хлеб, дешевое вино, еще более дешевые побрякушки, бесстыдно выставляя при этом напоказ голые груди. Оборванная, замурзанная ребятня тянула ладошки, клянча медяки, их ручонки извивались при этом, точно ножки перевернутого навзничь жука. Нахальные юнцы выкрикивали, где можно дешево снять жилье, найти женщину или что-то продать. Собаки оглушительно лаяли, из клеток, где сидели куры и другая живность, доносилось истеричное кудахтанье, капитан их судна на чем свет стоит проклинал собственных матросов, недостаточно быстро убиравших паруса, — словом, гвалт стоял такой, что хоть святых выноси. Валерия только никак не могла решить, что хуже — весь этот шум или стоявшая вокруг ужасающая вонь.

Ну а в целом Британия оказалась именно такой, как она и надеялась, — абсолютно непохожей на Рим, красочной, запоминающейся и великолепной — словом, в точности такой, как она и надеялась. Валерия ликовала. Теперь от ненавистного Рима ее отделяли тысячи миль, и наконец-то начиналась настоящая жизнь! Она жадно разглядывала город, отделенный от нее узкой полоской серой воды, и пыталась представить себе, что где-то там, за ним ждет ее тот самый Адрианов вал, о котором ей уже столько довелось слышать. И свадьба! Скоро ее свадьба!

— Бритты! — презрительно выплюнул стоявший возле нее молодой человек, с отвращением разглядывая вопивших внизу попрошаек. — Британские свиньи! Так их прозвали наши солдаты после первых же сражений. Голые, перемазанные синей краской, вопящие, не имеющие никакого понятия о дисциплине и лопающиеся от самодовольства — пока не ткнутся лбом в Вал. А после разбегаются в разные стороны, словно насмерть перепуганные зайцы. — Он покачал головой. — Такова их природа.

— Но ведь они просто предлагают нам свою помощь, дорогой Клодий. — Валерия была твердо настроена не позволить своему спутнику, младшему трибуну, который в соответствии с существующим порядком должен был после назначения отслужить год в армии, испортить своим цинизмом ее приподнятое настроение. — Ты только взгляни на них! Высокие, длинноволосые, светлокожие, сероглазые, а какие белые у них волосы! По-моему, они просто великолепны! — Валерия была в том счастливом возрасте, когда люди, не задумываясь, говорят то, что думают. К тому же на дочку сенатора не произвели ни малейшего впечатления ни блестящий меч, ни утонченный снобизм, которыми щеголял Клодий — аристократ по праву рождения, богач по полученному наследству и самодовольный индюк по натуре, да еще благодаря счастливому неведению, которое объясняется только отсутствием опыта. Не имея понятия практически ни о чем, такие люди обычно делают вид, что знают все на свете, включая и то, что подобает думать и как поступать юной девушке вроде Валерии. Щелкнуть одного из них по носу, указав подобающее ему место, всегда было одной из ее излюбленных забав. — А ты только взгляни на их украшения! По-моему, это изделия кельтских ремесленников. — Она игриво скосила на них глаза. — Правда, под этим дождем они все уже позеленели.