Александром Великим я, похоже, занимаюсь всю сознательную жизнь. Скажу точно, с чего все началось: в темном зале кинотеатра «Палладиум» в Мидлсборо я смотрел, широко раскрыв глаза, на Ричарда Бартона, исполнявшего роль великого завоевателя. Голливудская версия истории захватила тогда не одного меня. Много воды утекло с той поры, и я прошел долгий путь от почитания сложившегося в моем воображении образа идеального героя. Изучение классического греческого языка и его диалектов лишь распалило аппетит: об Александре мне хотелось знать как можно больше, и я читал работы Плутарха, Арриана и других античных авторов.

В разные времена и для разных людей Александр Великий значил что-то свое. Европейцы XIX столетия смотрели на него как на идеального человека, рассказы о его милосердии были сильно преувеличены, я и сам в них свято верил, пока в руки мне не попало написанное Квинтом Курцием жизнеописание Александра, тогда и возникли у меня первые сомнения. Я вспомнил эпизод из этой книги (гл. 8) – встречу Александра с двадцатью скифскими послами. Речи их, возможно, излишне приукрашены, но я отчетливо помню слова старшего из них, обвинившего Александра в развязывании войн: посол недоумевал, зачем Александр нападает на народы, которые ни в чем перед ним не провинились? Как может он наказывать грабителей, в то время как сам ограбил все народы на Земле?

У меня изменилось отношение к личности Александра и его завоеваниям. Никто не усомнится в безграничном мужестве Александра, его гениальном полководческом даре, неиссякаемой энергии и магнетической харизме. Изучая античные источники, я сосредоточил внимание на смерти Александра, на последних днях его жизни – в конце концов, умер он совсем молодым и смерть эта была внезапной и странной. Может, своей смертью он добровольно расплатился за громкую славу? А что, если вечная тьма была расплатой за прижизненную славу и кто-то намеренно укоротил его блестящую карьеру? Основательно изучив обстоятельства, сопутствовавшие смерти Александра, я предлагаю читателям свой ответ на этот вопрос.

Мне бы хотелось поблагодарить всех, кто помогал мне, особенно сотрудников Лондонской библиотеки. Я очень признателен миссис Анджеле Франческотти, которая напечатала эту рукопись.

Если бы тридцатитрехлетний Александр Македонский верил в привидения, то они толпой окружили бы его в купальне дворца Навуходоносора.

[2]

Дворец этот стоял среди роскошных лугов и садов, настоящий рай, оазис в страшной жаре вавилонского лета. Признаки подступающей трагедии, по словам Плутарха, предзнаменование неведомого ужаса, беспричинный страх поселились в сердце Александра с тех самых пор, как он приехал в Вавилон. Прорицатели, предсказатели судьбы, в великом множестве собравшиеся во дворце, наверняка поведали ему историю о том, как вавилонский царь Валтасар своими глазами увидел ужасное

предначертание будущего

(в буквальном смысле этого слова) – собственной смерти и развала созданной им империи. Во время большого пиршества, устроенного Валтасаром для тысячи вельмож, «вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала».

[3]

«И вот что начертано: МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН. Вот – и значение слов: МЕНЕ – исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ТЕКЕЛ – ты взвешен на весах и найден очень легким; ПЕРЕС – разделено царство твое и дано Мидянам и Персам».

[4]

Во время веселого пира у Александра началась лихорадка, она продолжалась и на следующий день. Накануне он принес богам щедрую жертву и вместе с друзьями чествовал командующего флотом Неарха, вернувшегося из опасного похода в Индию. В планах Неарха был поход к берегам Аравийского полуострова. Александр ушел с пира, поддавшись настойчивым уговорам старого друга – Мидия из Лариссы. Мидий родился в Фессалии, отличался веселым нравом, умел польстить и всегда был готов присоединиться к веселой попойке в кругу приближенных друзей царя. Как свидетельствуют документы, болезнь Александра не остановила: вместе с Мидием он отправился на вторую пирушку. Лихорадка усилилась, и Александр переместился в императорскую купальню. Там улегся на берегу большого бассейна в надежде, что жар ослабеет. Неизвестно, взял ли тогда он с собой любимую книгу, «Илиаду», которую с детских лет держал при себе и знал почти наизусть: на ночь он клал ее под подушку вместе с кинжалом. Книга эта, исправленная Аристотелем, была для него такой ценностью, что он хранил ее в красивой шкатулке, которую в качестве трофея захватил из сокровищницы Дария, персидского царя царей. Александр сумел одержать победу над Дарием в битве при Гавгамелах за восемь лет до описываемых событий.

Александр полагал себя воином, равным описанным Гомером героям, вторым Ахиллом, которого считал своим предком по линии матери – Олимпиады из Эпира, пылкой молосски. Происходила она от Неоптолема, сына Ахилла, и его жены Андромахи, вдовы Гектора, плененной после падения Трои. Александр, как и все его современники, не сомневался в достоверности своей родословной. «Илиада» вдохновляла Александра: описанное Гомером сражение являлось в его глазах воплощением подлинной войны, а Ахилл – «самый грозный средь мужей» – идеалом, к которому он стремился. Только в «царстве Аида», приняв смерть от руки Париса и изведав скуку вечности, начинает Ахилл сомневаться в правильности принятого им решения и узнает, каково «быть царем мертвых». Речь об этом идет уже не в «Илиаде», а в «Одиссее», когда преисподнюю посещает Улисс.

Страдая от приступов лихорадки, Александр Македонский размышлял, должно быть, о «своих бессмертных устремлениях». Вспоминал предупреждение из «Илиады»: «Но приближается день твой последний» а может, и другие строки: «Должен он… от немощи тяжкой в оконечности в отеческом доме скончаться».