Неуклюжая фигура в неопрятном, плохо выглаженном костюме провинциального покроя, лицо в глубоких рябинах, неизменный портфель, туго набитый произведениями классиков, откуда учитель цитировал длинные периоды, упиваясь красотами текста и забывая о своем скрипучем голосе, — все это давало семиклассникам обильную пищу для насмешек. Хотя наружность его и напрашивалась на множество хлестких прозвищ, он и в этой школе носил ту же кличку, что и во всех других, где преподавал в течение двадцати лет.

«Высший принцип» — называли его ученики уже на третий день, прослушав несколько раз восторженные комментарии учителя на уроках латинского и греческого языков. И это прозвище вскоре совершенно заменило его настоящее имя.

— Высший принцип… гм… нравственности, который вам всем необходимо усвоить, просто не допустит такого смешного и подлого поступка, как списывание у соседа, — говорил он в этот день, склоняясь над сине-лиловыми тетрадями латинских сочинений.

Он так сосредоточенно продумывал в последние дни отдельные фразы перевода, которым намеревался закончить годовые занятия седьмого класса, что весь мир, полный страшных событий, проходил мимо его сознания. Как раз в ту минуту, когда он поднял костлявый, всегда измазанный чернилами указательный палец, возвещая со старомодной торжественностью, что начинает диктовать первую фразу: «Enuntiationem primam…», — раздался нервный стук в дверь. Дверь приотворилась, пропустив директора школы, и быстро захлопнулась снова. Превозмогая припадок удушья от страшного прилива крови, как перед апоплексическим ударом, он прислонился спиной к двери и слабым движением руки разрешил ученикам не вставать.

— Спартанцы, я спешу из Фермопил! — прошептал семиклассник Рышанек своему соседу Моучке, стараясь шуткой заглушить охватившую его в эту минуту внутреннюю тревогу. Но Моучка, бледный, взволнованный внезапным предчувствием, оставил без всякого внимания шутку товарища.

К концу смены, когда уже было ясно, что надзиратели убрались восвояси, в самом дальнем углу двадцать пятой галереи сошлись сухопарый верзила Мартинек, Ярда Егне, которому разворотило челюсть и выбило зубы преждевременно взорвавшимся динамитным патроном, Карас из Лажце, Петр Гавранек из Доуби, Лишка, Карнет и Франтишек Милец.

— Товарищи, — начал созвавший их Карнет, — я хочу выложить вам все начистоту. Ведь убивают же у нас этих скотов сотнями, а в России — даже целыми миллионами. А мы торчали тут до сих пор… как кроты в норах. У нас все толкуют — мы безоружны. Нет, у нас в руках есть оружие. И позор падет на нашу голову, если мы не возьмемся за него.

Незачем было говорить дальше. День за днем ходили люди после смены мимо железной дороги. Вечером и на рассвете считали они, сколько военных транспортов отправляется на восток.

— Нас шестеро — значит, две хорошие тройки. А в работе своей все знаем толк. Ну, Милеца с собой не потащим, он на другое пригодится. Как пойдем в ту смену, дадим тебе на выпивку, закатишься в пивнушку, чтобы быть чистым. Сколько ты можешь дать нам этого добра. Франтику?

Франтишек Милец, сторож динамитного склада шахты, обтер лоб, лоснившийся от холодного пота. Он весь вдруг вспотел. И даже на спине, в желудке, во всех внутренностях ощутил прилив острого физического страха. Во рту пересохло так, что язык прилип к гортани.

Наступили сумерки. На заполнивших рыночную площадь каруселях, над качелями и в тирах зажигались разноцветные огни. Либенские парни — «ребята что надо», как они гордо именовали себя на местном жаргоне, раскачивали свои лодочки до самого парусинового тента не столько для удовольствия девчат, сколько назло гитлеровским солдатам, согнанным сюда из горных деревень пограничья, чтобы заткнуть те бреши, которые образовались в их армии за одну зиму боев в России. «Ах, если бы можно было смазать их хоть раз по зубам, изувечить где-нибудь за углом», — думал каждый из этих ребят, поглядывая на серо-зеленых насекомых в военной форме, расползшихся по рыночной площади между палатками. И это мучительное, гложущее бессилие подстрекало их хотя бы покуражиться на качелях, хоть показать этим молодчикам, на что способен настоящий пражский парень, хоть наступить им на сапог или незаметно подставить ножку на ступеньке у карусели. Тупо самоуверенные, ничего не понимающие гитлеровские солдаты бродили среди недружелюбной толпы, безуспешно заговаривая с чешскими девушками на своем гортанном языке. Девушки отворачивались от них с явной насмешкой. Наконец солдаты потянулись к тиру, к ружьям, к мишеням, изображающим человеческие фигуры, к примитивному, но близкому им подобию убийства. Здесь они почувствовали под ногами твердую почву, здесь им было чем похвастаться.

— Schau, Fredl, ein echter Bolschewist!

[5]

— указывали они на карикатурные фигуры сапожников, на черноволосых китайцев и неуклюжих охотников и с наивным бахвальством целились в широкие мишени, гогоча от восторга, когда им удавалось повалить какую-нибудь фигурку. Цели были легкие, простые, почти доступные для кретинов. Шофер Лойза Мразек, в прошлом взводный, с двумя значками на груди за стрельбу, обозлился и, не стерпев, оттолкнул нескольких зевак, подтянул штаны и бросил на прилавок две кроны.

— Хозяин, вон ту штучку!

И он показал этим баранам, как можно без промаха стрелять в легкие шарики из бузины, пляшущие в струе фонтана, как можно разбить качающийся осколок зеркала, когда цель мелькает, как солнечный зайчик. Потом бросил на прилавок разряженное ружье.

Какая-то девушка язвительно и звонко расхохоталась, ее поддержали два мужских баса, кто-то незнакомый потрепал Лойзу по плечу. Солдаты растерянно оглядывались на толпу, почувствовав, наконец, что она, как электричеством, насыщена враждой.

Было еще далеко до полудня, но отец уже нетерпеливо ерзал и почесывался, сидя за рабочим столам. «Наверно, весна ему покоя не дает», — думает Пепик, но не в осуждение отцу, и как ни в чем не бывало продолжает орудовать напильником.

В Праге стало весело. Вчера вечером гестаповцы стреляли, а народ срывал немецкие вывески, кричал «Ура!», «Долой фашизм!», бросая в Влтаву немецкие маршрутные дощечки с трамваев. Пепик был на улице до самой ночи. А когда, наконец, пошел спать, то боялся, что прозевает самое главное, что «ура» загремит по-настоящему прежде, чем он проснется. Но субботнее утро было душное и спокойное, и отец загнал Пепика в мастерскую, словно ничего и не случилось.

Ах, какое несносное, медлительное утро!

Улица Старого Города, где находится слесарная мастерская отца Пепика, живет не торопясь. Только здесь и там бакалейщик или портной стоит на скамеечке перед витриной своей лавочки и смывает немецкую надпись со стекла. Прохожие издеваются над ними: что, проспали вчерашний день? Давно уж пора было смыть, вчера стирали, сегодня, говорят, будут только писать новые. Бакалейщик, повернувшись лицом к стеклу, свирепо крутит толстым задом.

Уй, уй, — свистит по железу напильник Пепика. Скоро ли? Скоро? Этот вопрос сверлит кудлатую голову Пепика, и он пуще всего боится прийти слишком поздно. Вдруг на отцовском столе, где среди напильников, французских ключей и других измазанных инструментов валяются письма и заказы, дребезжит телефон.