Микрорайон, днем ревущий и грохочущий, в этот полночный час был глух и пустынен. И если высвечивались кое-где в заселенных домах одинокие окна, то они не только не меняли общей картины, но, напротив, как бы подчеркивали неуместность появления здесь полуночного прохожего.

«Прохожий!..» Нет, так он не мог теперь себя называть… Что-то случайное, необязательное слышалось в подобном обозначении идущего куда-то человека, а Редозубов был уверен, что всякое его присутствие где бы то ни было и когда бы то ни было — не случайно и обязательно. Это странное новое качество, которое он вдруг обнаружил в себе, явилось само, без какого-либо усилия с его стороны, и уж во всяком случае не было следствием самомнения или хотя бы самоуверенности. По ночной улице он старался передвигаться по возможности без шума, как бы боясь разбудить уставших за трудовой день людей.

Мертвую громаду роторного экскаватора он вначале не увидел, а как бы почувствовал. Железный холод, сковывавший плотную тьму вокруг безмолвной машины, достиг Редозубова, и в тот момент, когда он понял, что перед ним экскаватор, раздался отвратительный и особенно громкий в ночной тишине скрежет, гулкий удар захлопнувшейся металлической дверцы и вслед за тем — тяжелые, чавкающие по грязи и сразу же начавшие удаляться шаги. Недолго думая, Редозубов вскочил на гусеницу, рывком, с тем же ржавым скрежетом, распахнул дверцу (человек, покинувший кабину, выскочил, по-видимому, с другой стороны) и вздрогнул.

Из угла кабины, забившись с ногами на сиденье, в упор на Редозубова смотрела девушка. Луч фонаря слепил ее, но она не отворачивалась и не делала попытки закрыться рукой. Растерявшись, Редозубов сумел все же отметить, что девушка успела захлопнуть дверцу за тем, кто ушел в темноту, и теперь сидела, прикрывая спиной дверную ручку.

Редозубов скользнул лучом вниз, и девушка, торопливо зашуршав болоньевой тканью, попыталась натянуть полуплаща на блестевшие в капроне колени; затем вдруг произнесла спокойно и устало, лишь слегка дрогнувшим голосом:

— Здравствуйте, товарищи, — раздался густой, сотрясающий мембрану селекторной установки так, что она жалобно верещала в конце каждого слова, голос начальника райотдела капитана Волохина. — Начинаем оперативное совещание. Начальники служб, доложите о наличии личного состава.

Шабалин высоко вскинул руку, высвобождая ее из рукава плотно сидящего в плечах мундира, прижал указательным пальцем кнопку и, неторопливо обводя взглядом пустые стулья, доложил:

— Лейтенант Шабалин. В уголовном розыске: Комаров, Пицуха — на сессии, Алибаев, Лыткин — в отпуске, Мирюгин, Федорец, Омельченко — в командировке, Косинцев в конвое, Седых дежурит, Костик на происшествии, Савина болеет, остальные на месте.

Он отпустил кнопку селектора, откинулся на спинку стула, сжал пальцы в кулак и, слегка постукивая им на вытянутой руке по столу (этот жест он перенял от бывшего начальника ОУР Собко, ушедшего полгода назад на пенсию)

[1]

, посмотрел на одиноко сидящего в углу у окна стажера уголовного розыска Редозубова, который и представлял собой «остальных».

С тех пор, как участковых перевели в уголовный розыск, в отделении (вместе с инспектором детской комнаты Савиной)

[2]

числилось двенадцать человек, вернее, теперь уже, считая Редозубова, тринадцать — чертова дюжина, однако одновременно прибавилось столько дел и требований (в основном по линии профилактики), что увеличения штата как бы не ощущалось. К тому же сотрудников постоянно дергали для исполнения непрямых обязанностей.

Уклониться от разговора с замполитом — по крайней мере, сегодня, сейчас — Шабалин вполне мог. Однако он и сам не хотел откладывать, понимал, что рано или поздно разговор все равно состоится, и, более того, чувствовал, что именно сегодня, сейчас, как никогда, готов к нему. Шабалин ощущал свою правоту даже в том, что теперь, когда необходимо заняться очень важным, не терпящим отлагательства делом, он вынужден идти объясняться по поводу неизвестно чего, и это как бы заранее, с самого начала, ставило его в выгодную позицию по отношению к замполиту.

Но прежде чем идти, Шабалин снял трубку и набрал номер.

— Сейчас поедешь, — бросил он Редозубову, прислушиваясь к длинным гудкам. — Липатий Львович, ты?.. Приветствую. Шабалин. Как здоровьишко?.. Да так оно, так, — решительно перебил собеседника на полуслове. — Как говорится, старость не радость, молодость не жизнь. Слушай, Лепесткова сейчас на работе?.. Да нет, пока ничего… Что?.. — Он нетерпеливо, постукивая кулаком по столу, слушал некоторое время. — Ну, и ты ее подозреваешь, что ли?.. Ладно, мы тут разберемся. Мой инспектор за ней заскочит. Ей пока ни слова, понял?.. Ну все, бывай здоров.

Шабалин обладал поразительной способностью быть на «ты» почти со всеми, кто проживал в девяти леспромхозовских поселках, обслуживаемых райотделом. Во всяком случае, за те полтора месяца, что Редозубов прослужил в милиции, он твердо уяснил, что при нем Шабалин обращался на «вы» только к прокурору, к начальнику райотдела и к замполиту. Была, правда, еще переходная прослойка людей, с которыми Шабалин, в зависимости от обстоятельств, разговаривал то на «вы», то на «ты», более склоняясь, однако, к последнему варианту.

Липатия Львовича Ветцеля, заведующего пошивочной мастерской КБО, с которым Шабалин только что разговаривал по телефону, знал весь район, и не столько за его золотые руки, ибо он давно уже, за редкими исключениями, никому не шил, сколько за его ставшую притчей во языцех, доходящую, по мнению многих, до абсурда вежливость. Ветцель (и Редозубов был тому свидетелем) говорил «вы» не только юным ученицам своей мастерской, но и пяти-семилетним мальчикам и девочкам, которых приводили заказчики-родители. Кажется, в лексиконе этого человека вообще не было слова «ты». Соответственно, трудно было предположить, чтобы нашелся в районе человек, который решился бы сказать «ты» этому благообразному, всегда аккуратно одетому седому старику, которого раз пять уже провожали на пенсию и столько же раз просили вернуться обратно… Положив трубку, Шабалин с минуту, как бы впервые, разглядывал висевшую на стене напротив его стола контрольную карту, пестрящую множеством разноцветных пластиковых прямоугольничков на магнитных присосках, затем, коротко вздохнув, посмотрел на стажера. Тот встал, ожидая указании. Но в это время открылась дверь, и в кабинет вошли двое.

С той минуты, когда Шабалин заявил во всеуслышание, на весь отдел, что квартирную кражу по улице Карла Маркса раскрыл стажер уголовного розыска, Редозубова не покидало чувство неловкости. И сейчас, сидя рядом с шофером в желтом милицейском «газике», Редозубов невольно возвращался мыслями к этой краже, стараясь понять и объективно оценить свой вклад в раскрытие этого преступления.

В тот день Редозубов (опять же впервые) был назначен дежурным инспектором ОУР в составе оперативной группы, однако, как это случается в сравнительно небольших отделах, «группы» как таковой не существовало: вписанный в Книгу нарядов следователь Андреев находился в соседнем, леспромхозовском поселке, работая по одному из своих дел, по которому, как выражаются следователи, «горели сроки»; единственный эксперт-криминалист Шлыков лежал дома после операции; обслуживавший эту улицу младший лейтенант Мирюгин изучал современные проблемы профилактики на окружном совещании участковых инспекторов; Люшков со своим Джульбарсом выступал в области на каких-то собачьих соревнованиях.

Таким образом, когда около семи вечера поступило сообщение о краже, на происшествие смогли выехать лишь Редозубов и задержавшийся в отделе заместитель начальника по оперативной работе капитан Чиладзе.

Восьмиквартирный деревянный двухэтажный дом, к которому они подъехали на дежурной машине, стоял за железнодорожным переездом, последним в ряду таких же домов, почти вплотную примыкая к лесу. Именно со стороны леса, очевидно, еще днем, когда все жильцы (в большинстве своем летчики и работники наземных служб аэропорта) были на службе, преступник (или преступники) выставил стекло и проник в двухкомнатную квартиру на первом этаже.

Потерпевшие — далеко не старый, но начинающий уже полнеть и лысеть вертолетчик, сдержанно и толково отвечавший на вопросы, и его жена, выглядевшая значительно старше своих тридцати пяти из-за чрезмерной косметики, видимо, искренне желали помочь милиции, но сказать самого главного: что же пропало, кроме немецкого магнитофона фирмы «Телефункен», не могли.

Заместитель начальника РОВД по политико-воспитательной работе капитан Проводников, вызвав к себе Шабалина, понял, что поторопился. Он был не готов к этому разговору. Будучи в течение шести лет хорошим следователем, он сознавал значение подготовки к допросу, но, вступив два года назад в должность замполита, далеко не сразу понял, что если подготовка к допросу являлась частью его прямой работы как следователя, то теперь подготовка к беседе с подчиненным является частью его прямой работы как замполита. Кажущееся неправомерным, на первый взгляд, сравнение как раз и мешало на первых порах правильно понять и оценить то действительно общее, что заключалось в этих разных занятиях. Общим этим было: работа.

Что касается Шабалина, то для него этот разговор работой не являлся. Стало быть, Шабалин, как бы ни повел себя, ошибки совершить не мог. Ошибиться мог только замполит.

Зазвонил внутренний телефон.

Проводников снял трубку и услышал голос помощника дежурного сержанта Дашина:

— Товарищ капитан, тут к вам посетитель…