Боковой свет рельефно выделял обнаженные тела, валяющиеся на земле. Из зияющих ран вытекала густая липкая кровь. В этом нагромождении белеющих трупов временами шевелились рука, кисть, нога, ступня. Головы с оскаленными, словно заглатывающими последний глоток воздуха, ртами иногда скатывались то по одну, то по другую сторону. Плотная завеса дыма, окутывая безжизненные тела, закрывала задний план. Дым пожарища перемешивался с равнодушным туманом.

Конец резни. Добыча смерти. Следы позора, бесчестия. Свет высоко поднятых факелов разрывал тяжелые, низко нависшие тучи, уже начинавшие покрывать месиво из изрубленных человеческих тел. Под победные звуки фанфар к нему подходили солдаты. Луна, неожиданно выпутавшаяся из серых туч, освещала их. Под ее лучами цвета слоновой кости поблескивала медь кирас, наконечников пик, Щитов. Гремели трубы. От этого зрелища задрожала женщина, притаившаяся в не тронутом светом кусочке тьмы.

– Можете оставить сдачу.

– Благодарю вас, мадемуазель.

Шофер-азиат – без возраста, говорящий без акцента – бросился открывать заднюю дверцу серого с металлическим отливом «мерседеса». Прежде чем выйти, Эрма поправила черные очки в широкой оправе, пониже опустила поля шляпки и подняла воротник своего норкового манто. Сдача, наверное, оказалась немалой: об этом свидетельствовала преувеличенная услужливость шофера. Никогда она не знала, сколько нужно давать на чай. Ну что за ужасное наказание, эти чаевые! Однако из малодушия она никогда не увиливала от них. Возникавшее у нее неприятное чувство не было связано со скупостью. Просто в этом общепринятом и ожидаемом акте ей виделась унизительная милостыня, проявление лицемерного милосердия, которое сильно ее коробило.

– Счастливо оставаться, мадемуазель.

– Всего хорошего, месье.

– Ну и сволочи! Ну и накидали! Уму непостижимо! Ты только посмотри! Неряхи! Грязнули! Сволочи! Да здесь – чистить не перечистить! Никогда не видела такого бардака!

– Успокойся, Иветта. Ничего не поделаешь, это наша работа!

– Возможно, но это не причина, чтобы подсовывать нам такую грязную работенку! Ступай-ка за мешками для мусора. Найди черные. Двухсотлитровые.

Айша – хорошенькая двадцатилетняя магрибинка,

[2]

всегда готовая услужить и найти смешную сторону в любой неприятной ситуации, поставила свое ведро, положила рядом половую тряпку, щетку-метлу и убежала, оставив Иветту в одиночестве на художественно замусоренной реквизитом сцене. С чего начать? Следовало хорошенько это обмозговать, прежде чем приняться за работу.

Впрочем, работа мозгами тоже входила в обязанности Иветты. Начальство, оценив организаторские способности этой пятидесятилетней женщины, назначило ее шефом команды уборщиков. Такое повышение по службе давало Иветте право приказывать и, что немаловажно, говорить все, что думает, вслух и громко. Она скинула свои стоптанные башмаки. Болели распухшие ноги. Проклятый варикоз! Тяжеловато таскать восемьдесят килограммов при росте метр шестьдесят, даже героически стянув себя корсетом под рабочим лиловым халатом (стопроцентный нейлон).

В артистической уборной, соседней с гримерной Эрмы Саллак, Сара фон Штадт-Фюрстемберг, стоя перед большим зеркалом в позолоченной раме, украшенной фигурками ангелочков с арфами и лирами, репетировала смертельный удар. Реквизитор только что принес ей оружие: помпезно отделанный кинжал с хитрым устройством. Достаточно было снять предохранитель, чтобы острое лезвие при соприкосновении с кожей чудесным образом быстро убралось в рукоятку, создавая иллюзию проникновения в плоть. Смотрится это великолепно, риска – никакого, иллюзия – полнейшая.

Чуть позже придет костюмерша и пристроит под костюмом, напротив сердца, маленький пластиковый мешочек, заполненный красной липкой жидкостью. Ударить посильнее – и мешочек лопнет, выпустив из себя алую струйку, которая добавит реализма к действу. Саре очень хотелось немедленно провести этот опыт, потому что на последнем прогоне он не удался, но костюм был только один, а времени на его чистку уже не оставалось. Совсем скоро – начало спектакля.

«Надо бы подумать, как окровянить кисти рук. Когда я подойду к авансцене и протяну их публике, это будет выглядеть очень эффектно». Она налила из термоса чашку тминной настойки с медом и лимонным соком. Прополоскала горло. Теплая ароматная жидкость мягко смочила голосовые связки. Она попробовала их, взяв высокую ноту, и убедилась, что все в порядке. Какая жалость, что в этой опере она должна убить себя в конце второго акта! Никогда она не простит Берлиозу такое быстрое убийство. Но еще досаднее то, что в конце пятого акта она не участвует в финальном апофеозе, и никто уже не вспомнит о ней. Все будут очарованы ее соперницей. Да, действительно, роль Кассандры совсем невыгодна, хотя и интересна. Все лавры пожинает Дидона. Триумфальный выход в третьем акте, чудесный дуэт с Энеем в четвертом и возвышенная смерть в конце пятого. Именно этот, последний образ в финальной сцене унесет с собой публика после закрытия занавеса. Это несправедливо.

Она вздохнула, от души зевнула, потянулась и вернулась к своему отражению в зеркале. Да, руки подводят: уродливы. Порозовевшие от плохого кровообращения, с узловатыми фалангами, недостаточно длинные, с опухшими контурами. Однако грех жаловаться: костюм определенно удался. Античное драпе из шелковистого джерси цвета слоновой кости выгодно подчеркивало формы, делая ее выше и стройнее, чем на самом деле. Красивая бижутерия, скопированная с римских оригиналов и достойная дочери Приама, облагораживала осанку троянской пророчицы. К тому же ей совсем не нужен был парик! Не то что той, за стенкой. Длинные русые волосы, густые, вьющиеся от природы, были предметом восхищения всех парикмахеров, которые, завороженные такой богатой шевелюрой, сразу превращались в талантливых стилистов-визажистов. Она встряхнула головой, убеждаясь, что шиньон и диадема закреплены намертво. Ничто не шелохнулось. Ну а что касается макияжа, то бояться здесь нечего. Как же она красива! Правильное и утонченное лицо с большими зелеными глазами, благородного рисунка губы не очень-то нуждались в разных разрушительных притираниях. Легкие мазки вмиг убирали десяток лет, делая ее моложе сорока. Свой возраст она благоразумно скрывала. Та, другая, могла бесконечно сидеть на диете, сколько угодно размалевываться, но никогда ей не сравняться с Сарой.

Мысль об этом привела ее в хорошее настроение. Она начала возбуждаться. Все эти дружеские послания, все эти цветы горячили голову. Они были повсюду. Пышные букеты и скромные букетики стояли прямо на полу. Она наугад вытащила одну карточку, засунутую в букет роз. «К черту, Кассандра».

Эрнест Лебраншю, поднимавшийся по ступеням широкой лестницы Пале-Гарнье, был завсегдатаем, журналистом «Мира меломанов». К его критическим статьям прислушивались. От него ничто не ускользало. Партитуры он знал наизусть. И горе тому, кто осмеливался транспонировать ноту или вставить каденцию там, где ее не должно быть. Замкнутый, проведший тридцать унылых лет на преподавательской работе в университете, всегда мечтавший быть артистом, ни блондин, ни брюнет, ни высокий, ни коротышка, ни красивый, ни безобразный, ни толстый, ни худой с неприметной, непритязательной внешностью, он был каким-то бесцветным, прозрачным.

Однако за круглыми очками поблескивали умом близорукие, довольно красивые, хотя и небольшие, глаза, серо-голубые, с жестоким, как закаленная сталь, всевидящим и проницательным взглядом. Зная это, он взял себе привычку никогда не смотреть людям прямо в лицо, всегда делал вид, что разглядывает какую-то точку на полу. Таким образом он избегал ненужных приветствий. Слащавые любезности и вычурная светскость так называемых просвещенных меломанов больше не беспокоили его. Заметив Лебраншю, главный администратор Оперы подошел к нему и лично вручил пригласительный билет и пресс-релиз.

– Надеюсь, вы хорошо проведете этот вечер. Ваше кресло в центре первого ряда. Соседом вашим будет директор нью-йоркской «Метрополитен-опера»; он уже там. Мы, разумеется, встретимся в антракте на сцене. Я предупредил, чтобы вас пропустили.

Журналист поблагодарил и стал подниматься по лестнице для почетных гостей. Величественная архитектура, задуманная для того, чтобы себя показать и на других посмотреть, сейчас поразительно контрастировала с видом парижской публики, одетой как попало. На мраморных балконах, окружавших зрительный зал, только иностранцы, особенно немцы, американцы и японцы, вырядившиеся в вечерние костюмы, казалось, принадлежали к прошлому, но к прошлому, о котором они ничего не знали. Ну а женщины по большей части были смешны в длинных дорогих платьях, розовых, голубых или зеленых, украшенных шелковыми ленточками, вышивкой гладью ручной работы или нейлоновыми кружевами. Некоторые красотки выставляли напоказ висевшие на плечах сумочки из чистой свиной кожи или шевро. Другие были обуты в сандалии Scholl; у одной на ногах были даже Birkenstock! Эта-то уж, вероятнее всего, находилась в свадебном путешествии: какая-нибудь медсестра! Что за обывательщина! Сам он носил костюмы только цвета маренго. Прямые, слегка обуженные, но прекрасно сшитые и хорошего качества – кашемировые зимой, хлопковые летом. И туфли со шнурками у него были сделаны по индивидуальному заказу. Туфли – это роскошь в одежде. Приходилось постоянно ухаживать за ними при помощи крема и шерстяной тряпочки.

Иветта, которая не пересчитать сколько перечистила обуви, сразу обратила на них внимание: зеркало, да и только!