О Карновских из Великой Польши каждый знал, что люди они тяжелые, упрямые, но ученые. Из тех, кого называют «железные головы».

Высокие лбы, умные глаза, черные как уголь, глубоко посаженные, быстрые. Носы, как у всех насмешников, слишком велики для худых, узких лиц. Таких попробуй тронь. Из-за этого упрямства никто из семьи Карновских так и не стал раввином, хотя многие могли бы. Но они отдавали предпочтение торговле, шли в бракеры на лесозаготовки или сплавляли по Висле плоты до самого Данцига. В домишках, которые мужики-плотогоны ставили для них на сколоченных бревнах, Карновские возили с собой множество книг и рукописей. Из-за этого же самого упрямства они не искали себе наставников из больших раввинов. Изучали они не только Тору, но и светские науки, разбирались в математике и философии, даже почитывали немецкие книги, набранные остроконечными готическими буквами. Зарабатывали Карновские неплохо, но богачами не были, однако своих сыновей отдавали в зятья богатейшим людям Великой Польши. Невесты из самых состоятельных домов рады были выйти за статных, загорелых, пахнущих лесом и речной свежестью парней из необъятной семьи Карновских. Довида Карновского выбрал дочери в мужья Лейб Мильнер, первый лесоторговец в Мелеце.

И в первую же субботу после свадьбы зять богача Мильнера поссорился в синагоге с раввином и прочими уважаемыми людьми.

Хоть и сам из Великой Польши, Довид Карновский, знавший древнееврейский язык до тонкостей, прочитал отрывок из Исайи с литовским произношением, что местным хасидам не очень-то понравилось. После молитвы раввин решил по-доброму объяснить чужаку, что здесь, в Мелеце, литовских обычаев не придерживаются.

У господина Йоахима Гольбека недалеко от Зоопарка было два роскошных четырехэтажных дома, украшенных ажурными балконами, башенками, колоннами и карнизами. Мощные стены, огромные окна, лепные, потолки, широкие мраморные лестницы, жирные ангелочки над подъездами и сверкающие витрины магазинов. Двери были парадные, для жильцов, и боковые, для прислуги, посыльных и почтальонов. Нищим, уличным музыкантам и торговцам вход был строго запрещен.

Господин Гольбек был крепким хозяином, а госпожа Гольбек — не менее крепкой хозяйкой. В доме все было тяжелым, основательным: мебель, ковры, гобелены, медные светильники и фарфоровая посуда. Плотные шторы надежно защищали ковры и мебель от солнечных лучей.

Такими же основательными, крупными были надписи на вещах, сделанные готическими буквами, полные житейской мудрости, в основном в рифму. Эти надписи были повсюду: на полотенцах, горшках и пивных кружках. Вышивки на полотенцах, которые фрау Гольбек хранила со свадьбы, сообщали, что хлеб да вода — здоровая еда и что кто рано встает, тому Бог дает. Новые полотенца, расшитые дочерью Терезой, призывали беречь платье снову, а честь смолоду и утверждали, что без труда не вынешь рыбку из пруда. На бокалах и кружках стояли несколько фривольные изречения о вине, веселье и женщинах. Бархатную подушку, на которой герр Гольбек любил вздремнуть после обеда, украшала вышивка серебряной ниткой: «Всего лишь полчасика». И даже сиденье в туалете, для удобства обтянутое бархатом, несло на себе рифмованный призыв к чистоте.

Сколь основательны, солидны были дома господина Гольбека, столь же солидны были жильцы: степенные, зажиточные, достойные люди. Единственным исключением был герр Макс Дрекслер, владелец оптики, расположенной в одном из домов Гольбека. Оптик Дрекслер блестел с ног до головы: блестели стекла пенсне, блестели черные волосы и подстриженные усики, сверкали начищенные туфли, сияли перстни, манжеты и булавка на галстуке, блестела витрина и выставленный на ней товар. Дрекслер был единственный еврей в доме. И, как настоящий еврей, он минуты не мог прожить без шутки, чем очень сильно выделялся среди прочих жильцов. Когда он заходил к Гольбеку, чтобы внести плату или сообщить о какой-нибудь поломке в помещении, он с порога начинал рассказывать анекдоты, в которых почти всегда фигурировали герр Кон и герр Леви. Макс Дрекслер платил день в день, содержал оптику в порядке и чистоте, у Гольбека не было к нему претензий. И все же Йоахим Гольбек считал Дрекслера недостаточно важным человеком для своего дома, относился к нему как к исключению, отчасти потому, что оптик был евреем, но больше из-за его острого языка.