Эта книга о послереволюционной эпохе, о драматическом периоде в жизни нашего города и всей России. Жизнестойкость народа в значительной степени зависит от прочности его связи со своим историческим прошлым, каждое новое поколение наследует родовые черты вместе с религиозными, культурными, нравственными, семейными традициями предшествующих. В осмыслении прошлого формируется самосознание нации, и пока эти связи сохранены, у народа есть будущее, а с их отмиранием он может исчезнуть как историческая общность.

В первых десятилетиях ХХ века многим в России казалось, что так и произошло, что Россия гибнет, ее великая история завершилась и народу уготована судьба безличной «массы», человеческого материала в борьбе за победу мировой революции. В 1926 году ленинградка Евгения Александровна Свиньина писала родственникам в Париж: «Думаю, что лет через десять-пятнадцать в России выработается совсем новый язык, внешность и характер, о русском человеке останется только историческое воспоминание по учебникам, как о человеке каменного века и плезиозаурусе… и эту новую породу людей трудно будет убедить, что они потомки Суворовских, Кутузовских героев». А раньше, в 1922 году, она обращалась к внучке Асе: «Не забывай, что ты русская, а это теперь надо особенно беречь и охранять, дабы в таких, какой ты должна быть и будешь, видели, на что способны и чем могут быть русские, и не судили бы их огульно… Помни, что русским теперь особенно следует дорожить своей репутацией… дабы История не отвергла нас». Тогда казалось, что в России происходит нечто небывалое.

Да нет, не небывалое, достаточно вспомнить Великую французскую революцию и ее следствия, результатом которых стало не возрождение, а скорее вырождение нации: за четверть века террора и войн (1789–1814 гг.) население страны уменьшилось почти на четверть. Однако радикальная российская интеллигенция вдохновлялась примером Великой французской революции, а будущие революционеры усваивали ее уроки как руководство к действию. У французских революционеров XVIII века было чему поучиться, особенно в области террора, истребления аристократов и священников, массовых казней заложников, расстрелов демонстраций.

Историк французской революции Томас Карлейль писал о «республиканских свадьбах» (мужчин и женщин связывали вместе и топили в реке), о мастерских, где из волос казненных изготовляли парики, о кожевенной мастерской в Медоне для «выделки человеческих кож; из кожи тех гильотинированных, которых находили достойными обдирания, выделывалась изумительно хорошая кожа наподобие замши, служившая для брюк и для другого употребления. Кожа мужчины… превосходила прочностью и иными качествами кожу серны; женская же кожа почти ни на что не годилась — ткань ее была слишком мягкой». При подавлении восстаний в Вандее там расстреливали по 500 человек зараз, в Нанте целыми семьями сгоняли на приготовленные для затопления барки, не щадили и детей. «Это волчата, — говорили палачи, — из них вырастут волки». Кое в чем победившие большевики пошли дальше предшественников: если во Франции казнили короля и королеву, то в России императорскую семью расстреляли вместе с детьми. Но разве участь дофина Луи-Шарля, сына Людовика XVI, менее ужасна, чем судьба цесаревича Алексея: вскоре после казни отца восьмилетнего мальчика разлучили с матерью и отдали сапожнику Симону, «служившему тогда при тюрьмах Тампля, чтобы воспитать его в принципах санкюлотизма», писал Карлейль. Тот «научил его пить, ругаться, петь „Карманьолу“… и бедный мальчик, спрятанный в одной из башен Тампля, из которой он от страха, растерянности и преждевременной дряхлости не хочет выходить, лежит, умирая среди грязи и мрака, в рубашке, не менявшейся в течение шести месяцев». Он умер в 1795 году, в возрасте десяти лет. Такая судьба едва ли лучше гибели в подвале Ипатьевского дома.

Большевистские вожди хорошо усвоили уроки французской революции и не собирались повторять ее ошибок. Ленин считал, что Робеспьера и его соратников погубила недостаточная жестокость и твердость. Мы можем наглядно убедиться в его правоте: могилы Робеспьера в Париже нет, он был зарыт в одной из общих ям, где хоронили казненных, на кладбище Пик-Пюс («Лови блох»), а останки Ленина выставлены в центре столицы растерзанной им страны. Менее удачливым соратникам вождя, расстрелянным в 30-х годах, возможно, вспомнилось перед смертью сказанное за полтора века до того во Франции: «Революция пожирает своих детей». Им нравились такие звонкие фразы, пока они не имели отношения к их собственной судьбе. Я не могу разделять большевистских вождей на тиранов и умеренных, на более или менее жестоких, потому что все они составляли единый механизм, исповедовали одну идеологию и служили общему делу.

«Люди четвертого измерения». Питерская заварушка. Казаки в Гатчине и бой под Пулковом. Разгон Учредительного собрания

Однажды герою романа «Преступление и наказание» Раскольникову приснилось время, когда люди решили изменить мир, и у каждого был свой план переустройства, во имя чего они истребляли друг друга, пока не опустела земля, — его сон стал сбываться в Петрограде с октября 1917 года, да так, что у многих скулы свело предсмертной зевотой. А до того жизнь в городе кипела, здесь действовали десятки партий и Центральный исполнительный комитет Петроградского совета рабочих и крестьянских депутатов, менялся состав Временного правительства — но в ночь с 25 на 26 октября «кучка авантюристов, засевшая в Смольном», совершила переворот и арестовала министров Временного правительства. «Преступная авантюра, затеянная большевиками, — писала 27 октября газета «Народное слово», — и увенчавшаяся, к позору Петербурга, успехом, уже на исходе… Они спешат уехать и держат курс на Гельсингфорс». Общественные деятели и политики предсказывали, сколько смогут продержаться узурпаторы: А. М. Горький считал, что не больше двух недель, другие полагали, что недели три, пессимисты утверждали, что дело может затянуться на два-три месяца. Некоторые почему-то вспоминали Парижскую коммуну, уверяя, что большевикам отпущен такой же срок — 72 дня.

Но были и другие, правда, немногие голоса. Министр Временного правительства А. И. Шингарев говорил, что большевистская власть продержится не десять дней, а десять лет, а ему самому осталось меньше трех месяцев жизни — в начале января 1918 года он будет убит в Мариинской больнице матросами. Один из свидетелей тех дней историк искусства и создатель Института истории искусств в Петербурге В. П. Зубов много лет спустя вспоминал: «Приближался конец октября. Все знали, что на 25-е число большевики назначили захват власти. Только Временное правительство, казалось, этого не подозревало. В Зимнем дворце раз в неделю собирался… высший совет по делам искусств, членом которого был и я. 18 октября… происходило заседание; мы были почти уверены, что оно будет последним… Я вышел на набережную вместе с Михаилом Ивановичем Ростовцевым; мы говорили о сроке, который пророчествовали большевистскому правительству, если бы ему удалось оказаться у власти… Михаил Иванович сказал: „Большевикам захват удастся, они останутся очень долго и наделают много вреда“». Профессор Петербургского университета М. И. Ростовцев был историком; очевидно, у историков интуиция развита лучше, чем у политиков.

Зато политики — люди действия: сразу после переворота лидеры социалистических партий создали Всероссийский Комитет Спасения Родины и Революции для борьбы с узурпаторами. При этом о союзе и совместных действиях с умеренными и «правыми» партиями не могло быть и речи, потому что задачей Комитета являлась не только «ликвидация большевистской авантюры», но и «решительное подавление всех контрреволюционных попыток». Для всех политических партий, получивших после Февральской революции доступ к власти, угроза контрреволюции была несравненно страшнее большевистского переворота, поэтому его последствия надлежало ликвидировать «методами, гарантирующими интересы демократии». 12 ноября один из лидеров меньшевиков И. Г. Церетели говорил, что «вся буржуазная кадетская партия объединена лозунгом кровавой расправы с большевиками. Для меня несомненно, что ликвидация большевистского восстания это — расстрел пролетариата… Вред, который они (большевики. —