Не жди, когда уснут боги

Иванов Александр Иванович

Герои этой книги, попадая в острые жизненные ситуации, где обнажаются истинные человеческие качества, не ищут легких решений, не играют в прятки с собственной совестью. Им чужды иждивенческие настроения, стремление жить под чью-то диктовку. Они знают, что любая победа начинается с победы над самим собой, что настоящая молодость, молодость духа — в активном действии, жажде обновления, умении всегда и во всем отстаивать свои принципы, что, достигнув вершины однажды, необходимо своими делами подтверждать постоянную способность к восхождению.

РАССКАЗЫ

СВЯТАЯ ПРОСТОТА

Дрозд вел свою мелодию с отчаянием провалившегося, на конкурсе музыканта который теперь, очутившись в кругу друзей, изливая пред ними израненную душу, старается доказать, что не такой уж он бесталанный, что он еще возьмет свое. И от этого отчаяния, от желания оправдаться столько пронзительной тоски и боли было в его мелодии, так забирала она высоко, шла по самому краю его возможностей, что казалось, вот-вот сорвется. Анна Михайловна вслушивалась в нее, напрягалась всем существом, боялась пошевелиться, встать с постели, хотя пора было вставать и заниматься делами.

Внезапно дрозд замолк. Образовался провал, зияющая тишина, и в эту тишину вошел мерный обстоятельный стук. Стучали в дверь.

Кто бы это мог быть? — мелькнуло в голове. Мелькнуло и отодвинулось, исчезло, растворилось в той самой жгучей мелодии, что, даже смолкнув, продолжала биться в ней упругими тревожными волнами. И пусть последние годы в жизни Анны Михайловны не теснились беды и огорчения, пусть возникшие чувства не будили дальних воспоминаний, она все-таки вдруг ощутила какой-то безотчетный страх, какое-то смутное беспокойство защемило сердце.

Стук повторился.

Анна Михайловна приподнялась, осторожно, чтобы не разбудить мужа, сунула ноги в шлепанцы, накинула халат и вышла в коридор.

ПОБЕГ

Вишни тянулись вдоль широкого топкого арыка, который мы, мальчишки, страшно не любили из-за обвалистых берегов и жирной густой тины, устилавшей дно чуть ли не по колено. Мутная вода едва приметно, с эдаким безразличием, ленью, продвигала вниз упавшие сухие ветки, листья или травинки. Даже в одуряющий зной, когда у собак в подворотнях вываливались красные языки, а мы только и знали, что сдирали друг с друга шелушащуюся кожу, редко кто из нас бултыхался в этом арыке.

Зато до вишни мы были большими охотниками. Высокие разлапистые деревья росли за пределами наших садов, на ничейной земле, и потому казались нам особенно притягательными. О, с каким нетерпением ждали мы, когда на них начнут созревать ягоды! Ходишь, бывало, взад-вперед, глазеешь, как завороженный, на макушки, где поспевает пораньше, и едва заметил розоватость — улица оглашается радостным воплем. Еще бы! Значит, можно переходить на подножный корм, не путаться под ногами у матери с вечной просьбой: «Чего бы поесть, а, мам?».

По пятам за мной ходила сестренка. Хоть и была она года на два старше меня, но относился я к ней покровительственно. Вообще девчонки-дошкольницы куда менее приспособленный народ. Это потом, повзрослев, они как-то вдруг опережают нас. Да и то далеко не все. Тогда же, во время войны, наше превосходство было столь же очевидным, как, наверное, в пору патриархата. Кому, как ни нам, предстояло в случае чего сражаться с врагами. Правда, все это до нас не особенно доходило, причина привилегированного положения оставалась во многом неясной, но задирать ободранные носы мы научились еще как.

В тот раз сестренка поглядывала на меня настолько жалобно, она показалась мне настолько щупленькой, что я не посмел отказать.

— Ладно, — сказал я снисходительно, — не хнычь, пойдешь со мной.

ВЫБОР

Мужчина лет сорока, с вьющимися седоватыми волосами, широким носом и крепким, но уже начинающим размякать от сидячей работы телом, задумчиво смотрел перед собой, для удобства подперев ладонью щеку. Его собеседник, выглядевший гораздо старше, грузный, с тяжелой отвисшей челюстью разливал коньяк в стоящие на журнальном столике рюмки и говорил:

— Когда ты пришел ко мне после института, я сразу понял: нашему конструкторскому бюро повезло. Да, да, теперь об этом можно сказать прямо. Запоздалые комплименты, как цветы увядшие: их в петлицу не вденешь. Так вот, я не ошибся. КБ в тот день заполучило толкового, энергичного инженера, способного сотворить чудо, сделать имя не только себе, но и своим товарищам.

— Не надо, — седоватый слегка поморщился. — Такие речи допустимы в двух случаях: если провожают на пенсию или на тот свет. А мне еще вроде рановато.

— Ну и придира! Я же оговорился.

— Все равно.

ОТЕЦ ПОРЯДКА

— Хочешь, я тебе, Федор Кузьмич, одну историю расскажу? Да не торопись, успеешь, никуда твои дела не сбегут.

Так вот, летим мы, значит, строго по курсу. Земля далеко, на небе штиль полнейший, до посадки часа три. Наш экипаж в кабине минеральную водичку попивает, словечками разными перебрасывается. Ну, момент выпал такой — благодать и покой. Вдруг дверь кабины приоткрывается, и на пороге вырастает бородатое чудище. Мы уставились на него, онемели. Здоровенный цыган, медведь, да и только. Правда, староват, в бороде и кудрях седины полно. Посмотрел на нас глазищами своими внимательно-внимательно, посоображал что-то, а потом спрашивает: «Какую зарплату, сынки, получаете?» Мы, конечно, развеселились: нежданный пришелец, да еще с таким вопросом. Отвечаем ему и смеемся, понятно. А он затылок пятерней почесал и говорит: «Много лет на свете я, сынки, прожил, чего только не видывал, но такой, истинно цыганской, как у вас, работы никогда не встречал». Повернулся и вышел. Вот потеха-то, а?

Митин смеялся по-мальчишески звонко, заразительно, раскачиваясь маленьким, сухощавым телом, и вместе с тем посматривал на собеседника: подействовал ли на него рассказ?

Но лицо старшего бортмеханика Полещука оставалось непроницаемым. Помедлив, он произнес:

— Во-первых, посторонние лица в кабину не допускаются, а, во-вторых, чтобы в воздухе отдыхать, надо на земле хорошенько поработать, товарищ Митин. Хотя бы на земле, ясно?

НЕ ЖДИ, КОГДА УСНУТ БОГИ

Повесть

1

Ресторан, в который они зашли на часок, был второсортный, шумный. Оркестранты, казалось, задались целью утихомирить посетителей, заставить их сидеть за своими столиками, уткнувшись в тарелки. Кое-кто, правда, пытался выйти из повиновения, поговорить с соседом, но тогда ударник, широколицый, с тугими, как барабан, щеками, вскидывал палочки еще выше и бабахал ими так, что все нервно вжимались в кресла, будто застигнутые врасплох артобстрелом.

Вскоре оркестрантам самим это поднадоело, и они, оставив инструменты, поплелись, чем нибудь подкрепиться.

— Черт знает что! — поморщился Алексей.

— Да ты не обращай внимания, у каждого своя работа, — Виктор, длинный, худой, еще в школе прозванный «Эйфелевой башней», подцепил вилкой поджаристый кусочек отбивной, макнул в горчицу и отправил в рот.

— Им тоже приходится выбирать. Если музыка не давит на перепонки, она должна затрагивать чувства. А это не просто, верно?

2

Григорий уже несколько дней намеревался попасть к директору завода. Но тот пропадал то на бюро горкома, то в министерстве, то на коллегии в «Киргизсельхозтехнике», то еще где-нибудь, и его секретарша, добрая и тихая Мария Николаевна, только разводила руками и улыбалась.

Но было у Симонова железное правило, которому он не изменял даже в пору самых крутых запарок: перед началом работы, до того, как начнут одолевать телефонные звонки, просьбы, жалобы, советы и разгоны, пройтись по заводу, самому увидеть, убедиться, понять, почему в одном цехе все идет ладно, а в другом намечается срыв. Конечно, не одни лишь производственные дела вовлекали директора в этот часовой или полуторачасовой «марафон» по заводу. Хоть коротко, но зато непосредственно на рабочем месте, где определяется истинная ценность каждого человека, он мог узнавать людей, вникать в их заботы, ибо здесь, а не в директорском кабинете, они чувствовали себя хозяевами положения, легче открывали свою душу.

Эта привычка директора была известна Григорию. Как, впрочем, и всякому, кто уже не новичок на заводе. И когда откладывать встречу стало невмоготу, он решил приехать пораньше, дождаться Симонова у проходной и следовать за ним по пятам до тех пор, пока не вырвет его согласия. В том, что директор заколеблется, кого поддержать нормировщика или начальника цеха, Григорий не сомневался. Но он добьется, вынудит, измором, наконец, возьмет. Пусть начальник цеха, этот заважничавший толстячок, зарубит на своем утином носу: с Панкратовым такие штучки не пройдут.

Миновав проходную, Григорий остановился, прикидывая, как скоротать время. Подпер плечом стену, развернул газету.

— Кого ждешь, Панкратов? — спросил, зевая, вахтер.

3

В новый аэропорт «Манас» Григорий попал впервые. Признаться, он представлял себе здание аэропорта несколько иным: плавные эллипсовидные формы, уносящиеся ввысь на изящных и стройных, как фигуры балерин, колоннах завершались в его воображении шлемовидной башней — дань легендарному киргизскому батыру. Если бы кто-то возразил, что все это — смешение стилей, что шлемовидная башня и фигуры балерин — арии из разных опер, Григорий бы нашелся что ответить. А Жанна д’Арк? А Мария Стюарт? Разве в них не переплетены, казалось бы, несовместимые черты — нежность и мужественность? Да и не только в них! Гениальные противоречия — вот извечная наша страсть и боль.

Но возражать было некому. Так вышло, что он даже не предупредил друзей об отъезде. Оставил на всякий случай коротенькую записку в дверях: улетел туда-то, вернусь тогда-то. Чтоб не разыскивали его по милициям, а то и моргам.

Отлет отложили по метеоусловиям на неопределенное время, и Григорий, расположившись в кресле, достал из портфеля книгу. К чтению он пристрастился давно, еще когда были живы отец с матерью; годы усилили это влечение, и он тосковал, если день-другой оставался без книги. Читал Григорий много, все, к чему потянется душа, и в нем великолепно уживались, становились рядышком Аристофан и Лондон, Мопассан и Гете, Гоголь и Шолохов… Он не стремился запоминать имена бесчисленных героев заучивать стихи наизусть, чтобы потом рассказывать, передавать кому-нибудь; им владела жажда иная, более сильная, неутолимая до конца: понять мотивы поступков героев, пожить их настроениями, найти связующие их нити. Поэтому он по нескольку раз возвращался к одним и тем же произведениям, ища новые подтверждения своим мыслям, обнаруживая то, что ускользало от него прежде.

Сейчас у него на коленях лежал томик тургеневского «Рудина», и он хотел докопаться, почему этот погруженный в слова, идеи, но не в дела человек, нерешительный и слабый духом, растративший почти всю жизнь на пустые, бесцельные плутания от одного барского крова к другому, почему вдруг этот человек под занавес дней своих оказывается на парижских баррикадах да еще со знаменем в руках? Внезапное, даже слишком внезапное перерождение? Или прихоть писателя, не представлявшего, какие люди вершат революцию?

— Вот он где спрятался, голубчик! А мы-то весь буфет обшарили, думали, он как порядочный там восседает.

4

Нет, так определенно нельзя работать. Черт бы его побрал, этого Ануфриева! Перестраховщик несчастный! Чуть дело позаковыристей — прыг в кусты. Обмозговать, посоветоваться, обсудить, мол, надо. И потянется волынка, хоть криком кричи. Пока самому не надоест и не отстанешь от него со своими предложениями. А он только того и ждет. Коли ты забыл, ему сам бог велел. И все шито-крыто. Ни тебе обиженных, ни тебе оскорбленных.

Был Ануфриев, и не стало Ануфриева. Что-то в нем сломалось, перекосилось. Или, наоборот, выпрямилось? Ведь сам он вполне доволен собой, довольство из него так и прет. Чепуха какая-то…

Впрочем, думал Григорий, при той системе выдвижений, когда за основу берутся не потенциальные способности человека, необходимые на новой должности и еще едва-едва приметные, а те, что проявились на прежней работе, при такой системе ошибочные назначения возможны сплошь и рядом.

Не зря говорят: каждый хорош на своем месте. На чужое поставь его — и завалит. В механическом цехе три участка, три мастера: Свиридов, Усупов и Ануфриев, вернее, он раньше мастером был, теперь вместо него Пенкин, но все равно. Считалось, что наиболее перспективен Ануфриев. Расторопен, исполнителен, может нажать, достать, в карман за словом не полезет, и диплом инженера без отрыва от производства имеется. А почему бы не посмотреть с другой стороны? Свиридов как мастер послабее, с расторопностью, исполнительностью, с тем, чтобы достать, нажать, у него похуже. Но зато он инициативен, решителен, толковую идею с кончика твоего языка сорвет и сам в драку за нее полезет.

Но было ли когда-нибудь так, чтобы, руководствуясь соображениями дела (по другим соображениям-то бывало), выдвигали в начальство не самого сильного, а того, кто послабее? Нет, сколько ни скреби затылок, бесполезно. Хотя как знать, может, человек именно потому здесь и послабее, что создан для другого места, где будет на голову выше своего соперника.