— Дайте ка я на вас посмотрю, — сказала своим грубым голосом Елена Львовна, прогуливаясь между рядами по классу, походкой тюремного надзирателя. Никто, встретив эту женщину впервые, не сказал бы, что она учитель русского языка и литературы, потому что она производила впечатление человека сильного и властного, совершенно далекого от искусства. Такие же прически, как у нее носили обычно дамы, работавшие на рынках или на худой конец в магазинах поприличнее, эти же дамы имели такой же громогласный голос и манеру говорить. Как она оказалась здесь было, похоже, загадкой не только для окружающих, но и для нее самой.

— Выросли за лето, — заключила Елена Львовна в конце-концов и вернулась на свое место и добавила с какой-то злобной улыбкой, — как сорняки, — и разразилась смехом, напоминающим звук, который получается из пыльного мешка, если по нему бить палкой, — ха-ха-ха.

Почему-то никто кроме нее не рассмеялся. «Сорняки» смотрели на нее с недоумением, агрессией или скукой, уже успевшие привыкнуть к ее поведению. Некоторые не смотрели вовсе и Елена Львовна пресекла это. Она постучала кулаком по столу, требуя внимания к своей персоне.

— Виноградова, языком своим ты будешь улицы подметать, если не сдашь экзамены в конце года, — пригрозила она, испепеляя взглядом ту, кто посмел не смотреть в ее сторону. Девушка, к которой она обращалась ничуть не смутилась, прикрыла красивые болотно-зеленые глаза и с невозмутимым видом одарила Елену Львовну ответным, полным презрения взглядом.

— Где Польских, Виноградова? — поинтересовалась Елена Львовна у девушки, та только передернула плечами.

На асфальтовой дорожке от ворот до крыльца высокого советского здания школы лежали первые разноцветные листья. Они напоминали плавленое золото и как будто светились в лучах ласкового осеннего солнца. Соня спрыгнула со ступенек и подняла один особенно красивый кленовый лист с земли и подняла его над собой, через дырочку в нем, глядя прищурившись, на светящийся в небе диск.

— Авдеева! — окрикнула ее с крыльца Даша и вот она уже стояла рядом. Девушка залюбовалась тем, как сияют рыжие слегка волнистые волосы Сони с легким чувством зависти. Ее темно-русая грива была совсем не такой привлекательной, да и вообще Даша была уверена в своей собственной заурядности настолько, что завидовала всему, что видела кругом. Если бы взять рыжие волосы Сони, глаза Риты Польских, фигуру Леоновой, а черты Герасимовой, то из Даши бы получилось что-то привлекательное, но никто из вышеописанных не спешил с нею делиться.

— Хочу венок из листьев! — с улыбкой чистой как у ребенка, заявила Соня и запрыгала на месте, — а учиться не хочу… Не хочу!

— Для венка пока листьев мало, а учиться придется, — осадила ее Даша и невольно тоже заулыбалась, так заразительно получалось это у ее подруги.

— Давай погуляем? — предложила Соня, — не хочу идти домой.

— Слабо, да!? Слабо! — голос Коли был как удар плети, такой же резкий и невыносимый. Дима с ненавистью посмотрел на него, а потом перевел глаза на кусок кирпича в своей руке, борясь с желанием размозжить им другу голову. Коля внимательно наблюдал за реакцией Димы и ничуть не боялся, ему было смешно.

Он тряхнул головой, взъерошив черные непослушные волосы, и достал сигареты. Его интересовало сделает ли Дима это или нет, но в большинстве случаев Дима все-таки делал. Он находился в слишком сильной зависимости от мнения друга, от его темных цыганских глаз, которые так и толкали на совершение какой-то новой шалости. И чем старше становились друзья, тем опаснее были их выходки.

— Мне ничего не слабо! — заявил Дима бесстрашно и с размаху запустил кирпич в окно второго этажа. К великому везению юноши, он не рассчитал силу и его снаряд ударился в стену рядом, сбив с нее кусок краски и вместе с ней плюхнулся на землю у окна столовой.

— Мазила, — хихикнул Коля, покусывая конец сигареты из которой сыпался противно пахший дешевый табак.

Дима приглушенно выругался и потянулся к другому кирпичу, более увесистому, когда окно, в которое он целился, вдруг распахнулось и оттуда высунулся внушительный бюст завхоза Клары Петровны. Ее сморщенное, как высохшая слива лицо, украшенное густыми черными усиками над презрительными губами, сморщилось в гримасе злости и недовольства.

Лариса выбежала из школы и, запыхавшись, остановилась. Она устала, пока искала Иннокентия по всем этажам старого пыльного здания школы и теперь судорожно глотала ртом воздух. Когда она отдышалась, она наконец-то заметила Кешу и поспешила к нему — он сидел спиной к крыльцу на спинке обшарпанной лавочки, поставив на сидение ноги в истертых кроссовках и курил. Ветер играл с его длинными, не знавшими ножниц и расчески, волосами, а он и не замечал этого и даже не пытался их убрать.

— Что с тобой? — спросила Лариса и села рядом. Она знала, что времени у нее немного, но упустить возможность поговорить не могла, — почему ты так вышел из себя?

— Потому что этот ублюдок не имеет права… — Лариса без труда поняла, о чем он говорит и вздохнула, а потом осторожно обняла его за плечи.

— Это не Паша и Лида олигофрены, — мягко, но в тоже время зло проговорила девушка, — а Коля, потому что он не понимает…

— Лида не такая, — возразил Кеша как-то потерянно. Лариса вздохнула, потому что была уверена в обратном, хотя у Лиды признаки болезни были выявлены куда слабее, чем у Паши. Может быть, внешне она и была обычной девушкой, пусть и очень слабой физически, но ее поведение говорило об обратном.

— Лариса, ты с ума сошла! — только и могла сказать Даша, слушая по телефону рассказ подруги о том, как та гуляла с каким-то взрослым мужчиной, который если не годился ей в отцы, то был старше больше чем на десять лет, — он наверное какой-нибудь извращенец, — добавила Даша после паузы. Она лежала на кровати на животе и накручивала на руку телефонный провод. В комнате было светло и уютно, а за окном завывал ветер.

— Что он сделает со мной в кафе? — беззаботно рассмеялась Лариса, — разве что только заболтает до смерти! Дашка! Как у него язык подвешен!

— И о чем только можно говорить со взрослым мужиком, — вздохнула Даша и добавила для верности, — дурочка ты, Лариска.

— О книгах! — ответила ее подруга, — он такой начитанный! Да наша Елена Львовна не знает и половины того, что знает он…

— Надеюсь, ты не о премудростях в постели, — цинично бросила Даша.

Был когда-то в их классе мальчик Владислав, который, как и многие, после восьмого благополучно отправился в какой-то техникум, потому что смысла оставаться до десятого класса у него не было.

Мальчику Владиславу очень нравилась девочка Оля, которая тогда была тогда куда более невинной, чем теперь, хотя уже имела половину своих отвратительных привычек. Курить она начала намного раньше Риты и Марины, выпивать вместе с ними.

В тот год у нее были достаточно короткие волосы и густая челка, от чего она казалась особенно очаровательной и весь класс, тогда еще шестой, любовался ее только начавшей распускаться красотой, обещавшей однажды превратиться в истинный шедевр, созданный природой. Риту раздражали восторженные взгляды, которые все кругом бросали на ее подругу, раздражали так, что ей хотелось удавиться.

Они с ее прелестной фрейлиной отправились за гаражи, чтобы удовлетворить Олину потребность в никотине, кутаясь в свои куртки и ежась от промозглого февральского холода.

Оля достала пачку дешевых сигарет, украденную у матери и распаковала ее тонкими дрожащими пальцами, с вожделением предвкушая то, как затянется горьким дымом, от которого у нее всегда кружилась голова, а в легких неприятно першило и покалывало в преддверье скорого приступа астмы.

Елена Львовна распахнула окно рядом со своим столом и принялась деловито сталкивать с железного карниза за ним увесистую стопку снега, примостившуюся там за время ее отсутствия. Казалось, что именно этот снег мешает женщине жить, как, впрочем, и все собравшиеся в классе. Занятие ее было, впрочем, абсолютно бестолковым, потому что с неба продолжали сыпаться снежинки, оседая на тоже самое место, которое только что очистила учительница. В конце-концов она признала свое поражение, пожевала губы и накрасила их помадой из верхнего ящика стола и окинула взглядом учеников. Ее «бараны», «сорняки», уже почти все сидели на своих местах, сонные и недовольные тем, что каникулы подошли к концу.

— Ну, как вы проводили каникулы? — дружелюбно поинтересовалась Елена Львовна своим громогласным голосом, который не подразумевал ослушания. Голову ведь откусит своим щедро напомаженным ртом!

— Хорошо, — с готовностью откликнулась Машенька со своей первой парты. Она как будто отвечала урок и не важно, что в этот раз ее заданием было правильное поведение за время двухнедельного новогоднего безделья. Даром это время для нее не пролетело — математика, химия, физика — она старательно подтягивала предметы, в которых была не уверена, даже имея единственную твердую пятерку в классе.

— Ездили куда-нибудь? — продолжила свой допрос классная руководительница.

— Нет, — ответила за всех присутствующих Соня, но кое-кто не был с этим согласен.

Соня выскочила на крыльцо и высоко запрокинула голову, подставив лицо хмурому серому небу. Ей хотелось почувствовать кожей хоть немного тепла, ощутить прикосновение солнечных лучей, но вместо этого ее встретил порыв сильного северного ветра. Он растрепал волосы, выбившиеся из-под смешной вязанной шапки и проскользнул под одежду, обдав ее волной космического холода. Соня обняла себя за плечи, потому что больше некому было.

— Давай поиграем в снежки? — предложила девушка Даше, которая вышла из здания следом.

Январский мороз окрасил щеки подруги алым румянцем, отчего все в ней преобразилось. Соня невольно залюбовалась ей, неистово удивляясь про себя, как Даша может считать себя серой мышью. Но спорить с ней было бессмысленно.

— Ну, Сонька… — протянула «серая мышь» немного недовольно и нахмурилась, — слишком холодно… да и я тороплюсь домой.

— Что-то случилось? — заботливо спросила Соня. Они пошли рядом по дорожке, не убранный ленивым дворником снег под ногами приятно хрустел. Как же Соня любила этот звук, с самого детства.

Снег в декабре, январе и феврале существенно различаются.

Декабрьский снег пахнет елкой, мандаринами и чудесами, напоминает серебристую пыль, звездный пепел, мягко ложащийся на еще теплую землю. В декабре есть своя магия, светлая, тихая магия, подступающего Нового года. Хочется оставить позади себя все плохое, начать новую жизнь с началом календаря.

Снег в январе скорее напоминает теплое одеяло, которое отчего-то отдает холодом. Он пахнет ледяной водой проруби и горячим чаем с корицей. В него хочется закутаться и уснуть до конца зимы.

Февральский снег — замерзшие слезы вечности. Он тоскливый и грязный, затвердевший и жестокий, местами превращающийся в грязные лужи и слякоть. Запах? Его запах? Ржавых водосточных труб. Именно так и пахло на школьном крыльце, когда в один из дней на него выскочил Саша, на ходу застегивая свою не очень то теплую куртку. Когда-то мама очень внимательно следила за тем, чтобы он тепло одевался, выходя на улицу, всегда надоедливо напоминала про шапку и шарф. Иногда она говорила что-то про бронхит, его последствия и осложнения. Но потом она всегда замолкала, глаза ее заволакивала мутная пелена страшных воспоминаний, лицо ее мертвело и становилось похожим на каменную маску. Если они были дома, она бежала пить свои таблетки, а потом возвращалась другая — вроде бы веселая, но совсем не такая, как прежде, как будто ненастоящая, словно ее подменили. Со временем мутная пелена все чаще стала появляться в ее некогда ярких и живых глазах, а лицо все меньше выражало в себе какие-то эмоции и чувства. Создавалось впечатление, что ее душа незаметно выскользнула из тела и отправилась в свободное странствование по волнам своей неразделенной, тяжкой и страшной горечи.

Тяжело было не пережить. Тяжело было молчать, скрывать столько лет, не иметь возможности выкричаться, выплакаться, поделиться с кем-то всем, что тяготило ее душу. Это и сломало ее, как и отца. Саша с грустью смотрел на них и понимал, что оказался сильнее. Это он признавал без гордости, просто, как факт, как неизбежность.

Все утро за окном что-то капало и таяло, хотя на дворе стояло только начало февраля. Местами снег превратился в мутные грязные лужи, в которых отражалось такое же мутное и грязное небо. Лариса промочила ноги и вернувшись домой пораньше приняла горячий душ, боясь заболеть. Она чувствовала, что совсем скоро время ее безмятежного безделья закончится и ей снова придется вернуться на работу, поэтому не в коем случае нельзя давать себе спуск. Впрочем, когда-то, простуда не останавливала ее и она все равно раздавала листовки под проливным дождем, ходила в тяжелом грязном листе «бутерброда» с рекламой какого-то дурацкого ресторана, в который ей было и не мечтать попасть. Воспоминания об этом времени тяжким грузом лежали на ее плечах. И все-таки в нем было что-то хорошее, что-то честное.

Она оделась потеплее и уселась на кухне, сжимая продрогшими пальцами чашку с горячим чаем. Ей хотелось остановить стрелки часов, задержать время, оттянуть страшный час собственной казни. Но она понимала, что глупо бежать от неминуемого, пытаться предотвратить неизбежность. Она была не из тех людей, которые привыкли убегать и прятаться, и отнюдь не впервые в жизни она горько жалела об этом. Как же хорошо было бы зарыться головой в песок, убежать, пожить немного у кого-нибудь из подруг, а заодно убежать от себя, заткнуть этот проклятый голос внутри, повторяющий одно и тоже.

Сволочь. Сволочь. Сволочь.

— Но я же должна была спасти бабушку… — прошептала девушка, стараясь заглушить собственные мысли. Должна. Но она могла сделать это иначе… И тут же поднималась волна возмущения. Могла!? Как же!?

Лариса поставила чашку на стол, вскочила и подошла к окну, оперлась руками на подоконник и стала медленно и тихо читать: