Ты как бы соскочила с поезда. Или тебя с поезда скинули. И ты больше никому не нужна. Тридцать, даже сорок лет ты мчалась на сумасшедшей скорости, иногда почти не соображая, куда и зачем, и вот - выпала из жизни...
Валентина Иванова
Куда и зачем - это еще как-то можно задним числом сообразить. Попробуй понять: за что?
Будь Валентина Иванова не так журналистски опытна (теперь лучше сказать: от природы литературно одарена), отнесла бы она этот толстовский вопрос на финал своей исповеди и ответила бы на него, "закрыв проблему", то есть вознаградив ответом читателя.
Но она оглоушивает нас этим ответом сразу и на протяжении последующих страниц заставляет гадать, не подсунули ли нам под видом ответа провокацию.
Мчалась, мчалась, а потом - неизлечимая болезнь, два сцепившихся на горле слова: "диагноз... диализ", беспросвет процедур, братство обреченных.
За что?!
Ответ: за ослепительность прежней жизни.
Жизнь была - как вспышка, как цепь вспышек.
Иногда кажется, что это веселое вспышкопускательство: "Я, привыкшая жить в роскошных отелях"... "Я, не вылезавшая из ресторанов"... Но это еще не то Я, которое вынашивалось в душевной глубине. Это не истина, хотя и чистейшая правда. "Мотание по фестивалям", "истерики в аэропортах и в начальственных кабинетах". Это уже ближе к истине: контраст аэропортовской кассы и начальственного кабинета. Рейсы отменяются, а "целые колхозы выходят на дорогу, чтобы забором цветов хоть на время остановить нас... киноработников встречают - как богов". Ярко все, контрастно, и монтируется фантастически: Индия с моторикшами, Мадагаскар с фиолетовым от жары небом, Мехико...
Заметно некоторое нежелание вспоминать Европу, "где мы, советские, русские, всегда были людьми второго сорта, - уже поэтому Европу я не любила. Хотя и ее объездила тоже".
Б
анальная истина: в жизни постоянно чередуются черное с белым, светлая полоса — с темной. Забегая вперед, скажу, что, когда обрушившаяся на меня страшная болезнь почек была уже в разгаре и я валялась в больнице, почти неходячая, а потом вдруг стала выкарабкиваться, — постоянно лезла с экрана реклама шоколада “Stripes”. “Полосы”: “светлая полоса в твоей жизни”. И хотя не терплю рекламу, эта как раз “цепляла” меня за слабо и робко возвращающуюся жизнь.
Кстати, вот сейчас я более или менее пишу правой рукой, на которой у меня фистула (как бы отверстие для соединения с аппаратом “искусственная почка”, я потом все это еще объясню). А раньше я этой рукой едва могла вывести несколько строк. Вот какой прогресс!
А вообще, почему я все-таки решила писать эти заметки про свою болезнь, будучи по профессии узким специалистом по кино? На этот вопрос отвечу так.
Когда-то, тоже лежа в больнице (в отличие от своих матери и отца, но особенно матери, выросшей в деревне и обладавшей редким даром здоровья, я лежала за свою жизнь в самых разных больницах десятки раз, хотя ненавижу лечиться в принципе), я прочла в “Иностранной литературе” прекрасную повесть венгра Иштвана Эркеня “Выставка роз”. Речь там шла об умирании, как о таком же естественном состоянии организма, как и рождение, к которому любой, каждый человек должен быть готов. Модный телерепортер снимает свои интервью в квартирах и комнатах слабеющих от разных недугов больных. И, преодолевая всевозможные бюрократические препятствия, все-таки готовит передачу или фильм под названием “Выставка роз”. И некая безвестная цветочница из Будапешта умирает как раз в тот момент, когда на телеэкране бушует царство весенней выставки роз на предприятии, где она работала.
Так вот, мои автобиографические заметки, быть может, небесполезны, тем более что болезни почек очень распространены. Хотя, как правило, умирают в конце концов не от почек, а от других каких-нибудь хворей, развивающихся на почечном фоне.
Жизнь — это когда нет боли
Эту истину я отчетливо поняла в последние месяцы перед больницей.
Боль бродила во мне. По мне. Она ломала мне ноги во сне судорогой — и я мучительно, со стонами, поднималась в темноте, стоная, вставала с кровати и опускала голые ноги на голый холодный пол: говорят, так проходит судорога. На даче в окне, на улице, горел неумолимый фонарь. Все спало вокруг — муж, собака, небо, дома, соседи, сама земля спала. Только я снова и снова тяжко ворочалась на своем ложе пыток.
По утрам вставала. Еле-еле, мучительно спускалась со своего второго этажа. Никакого завтрака я уже не готовила, мысль о еде вызывала отвращение — и в переносном и прямом смысле слова: постоянно тошнило. Лениво поковыряв вилкой в пшенной каше, я отодвигала ее в сторону. Начинался ненавистный день: было нестерпимо жарко, Москва и Подмосковье плавились в весеннем тридцатиградусье. И я сидела на стуле подле кухонного сарайчика, неподвижная, как кукла, — не было сил ни на что, ни на жизнь, ни на смерть. Только б лечь, вытянуть ноги.
До новой боли.
Жизнь — это когда нет боли. Редкое блаженство: ты не ощущаешь себя, своего тела, можно вытянуть ноги. “Вот только немножко вытянуть ноги”, — говорила Анна Каренина, мучаясь грешными родами.
