Мой дед Беня был головастым коротышкой полутора метров ростом, когда разразилась Русско-японская война, чуть ли не самая бессмысленная из всех войн. Он был унтер-офицером царской армии, и от него потребовали, чтобы он убивал маленьких, аккуратных, отважных японцев. Военный министр царя Николая неофициально пригласил дедушку к себе и сказал:

— Беня, отечество в опасности и требует, чтобы вы убивали этих злобных япошек.

«Это империалистическая война, — усмехнулся про себя дедушка. — А я человек маленький».

Когда он был еще меньше ростом, в маленькую деревушку — не то Хлебск, не то Хлобск — к востоку от Полоцка, что в Витебской губернии, пришли казаки. Пришли казаки, а деревушка была совсем захудалая: в ней жили около двухсот крайне бедных евреев, которые зарабатывали на жизнь тем, что перепродавали друг другу ношеные вещи и торговали контрабандным пасхальным вином. Кроме них, неизвестно почему, в деревне застряли кое-кто из Ротшильдов, по большим праздникам они занимались благотворительностью и устраивали азартные игры. Это было своего рода искусственное дыхание с меркантильной подоплекой, призванное обеспечить бедным родственникам голодное существование. Грудные младенцы раньше времени приучались обходиться черным хлебом с луком. Они ползали по полу между ногами собак и взрослых и сосали моченную в вине тряпицу.

Залман, отец дедушки, не умер по-настоящему от потрясения. Дело было так. Он был потрясен, услышав, что, скорее всего, умрет от чахотки, которую подхватил в сибирской ссылке. Правда, есть основание полагать, что испытанное потрясение ускорило его смерть. Но ему все же посчастливилось: он умер в доме своего сына, обласканный невесткой, в пору, когда на Дальнем Востоке бушевала Русско-японская война.

— Стало быть, тебе не надо отправляться на войну, Беня? — в десятый раз спрашивал он у сына, который читал в «Московских ведомостях» отчет военного корреспондента о крупной победе русских на сопках Маньчжурии. — Странно, очень странно.

— Нет, отец, не надо, потому что я женился, — терпеливо разъяснял Беня. — Только что женившийся мужчина на год освобождается от военной службы, вот и в Библии так сказано…

— Так это в Библии, а вот слышал ли кто о таком указе в России?

— Сам видишь, раз я тут.

Ровно через десять лет после того, как Беня женился на моей бабушке, разразилась Первая мировая война, едва ли не самая бессмысленная из всех войн. На мой взгляд, причинная связь между двумя этими событиями установлена недостаточно. У меня собственные соображения на этот счет, и я мог бы высказать множество интересных, хотя и недоказуемых гипотез. Так или иначе, осмелюсь утверждать, что причинная связь существовала и существует (уж это в зависимости от того, с какой точки зрения взглянуть). Какая именно, в каком смысле — об этом умолчу. Отмечу лишь, что бракосочетание дедушки и бабушки означало для их детей и внуков то же самое, что для общества переход от матриархата к патриархату. Материнская любовь — вещь безусловная, она охраняет и обеспечивает всяческий рост, и, поскольку она безусловна, ее нельзя контролировать. В обществе с патриархальными чертами (вспомним хотя бы о кайзере Вильгельме, царе Николае Втором или о 1914 годе) мать свергнута с пьедестала и отец является Высшим Существом как в религии, так и в обществе. Отец? Я бы сказал, Высшим Существом стало Отечество. Любовь к Отечеству предполагает, что Отечество выдвигает требования, разрабатывает законы и правила и что его любовь к своим сыновьям обусловлена тем, как они соответствуют его чаяниям. В свете вышесказанного есть основания утверждать, что бракосочетание Бени, состоявшееся за десять лет до Первой мировой войны, в смысле влияния на судьбы его детей и внуков равнозначно выстрелам в Сараево.

Цитирую по учебнику истории:

«28 июня 1914 года некий боснийский революционер, член тайного общества „Черная рука“, действовавшего с ведома определенных органов власти Сербии, убил на улице Сараево наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда. Мир содрогнулся, терпели крах биржи и так далее». От последующих событий и у Бени перехватило дыхание: Австро-Венгрия объявила войну Сербии, Германия объявила войну России и, будучи уверена в том, что Франция непременно выступит на стороне России, поспешила объявить войну Франции; Англия колебалась, чью сторону принять, но в конце концов объявила войну Германии; Турция объявила войну Англии и Франции; Румыния, бросив жребий, выразила глубокое презрение Болгарии, которая решительно повернулась спиной к Греции, издавна враждовавшей с Турцией…

Великое княжество Финляндское осталось в стороне от этой войны, если не считать нескольких национальных меньшинств, в их числе финских евреев, из которых многие служили тогда либо в далеком прошлом в царской армии и являлись гражданами России… правда, по той единственной причине, что финский парламент не удосужился пожаловать им финское гражданство.

Дедушка Беня попрощался на железнодорожной станции с бабушкой и тремя детьми и пообещал вернуться не позднее 5675 года (по еврейскому летосчислению).

Победа в битве под Лембергом необычайно воодушевила русский генеральный штаб, и царская армия перешла в наступление по всем фронтам, проигрывая сражение за сражением. В одном только 1915 году русские потеряли более миллиона человек. Беня не попал в их число. Он вышел цел и невредим из битвы под Лембергом, хотя от его полка остались считанные единицы. Их в качестве пополнения распределили по различным ротам. Беня попал в ту же воинскую часть, что и уже известный нам русский жестянщик из Ярвенпяя, они вместе отступали в Волынь и очутились в каком-то захолустье между реками Стыр и Западный Буг. Там они были расквартированы в маленьком городке, трижды за короткое время сменившем хозяев. Теперь он удерживался русскими, однако до того полюбился австрийцам, что те решили любой ценой отбить его и сосредоточивались за зелеными холмами на его окраинах.

Беня ходил по улицам городка и заглядывал в двери домов, разыскивая евреев, у которых можно было бы купить хоть сколько-нибудь съестного вдобавок к рациону. Однако город был почти пуст, в нем не оставалось ни евреев, ни поляков, ни даже русинов, не считая нескольких трясущихся стариков. Жители бежали от врага — кто бы он ни был.

Бродя по городку, Беня оказался перед железными воротами, украшенными двумя звездами Давида. Он толкнул створку ворот, и они с грохотом рухнули на землю. Через образовавшуюся брешь он прошел на еврейское кладбище. Кладбище было маленькое, надгробные камни стояли как попало и так тесно, что между ними едва можно было пройти.

«Что мне тут делать? — подумал Беня. — Хватит с меня смертей — навидался. Хлеба тут не найти».

Он повернулся, чтобы уйти, и тут заметил старого бородатого еврея, сидящего на корточках у края могилы. Старик укладывал на могиле еловые лапы и подправлял явно свежую деревянную могильную плиту. Беня подошел к нему и поздоровался:

Мой дед Беня лежал раненый на носилках, крепко прижимая к груди трубу и проклиная царя, кайзера Вильгельма и Франца-Иосифа, капиталистов и двух санитаров, которые решили устроить перекур перед тем, как нести его в тыл. Карминно-красное небо медленно погружалось в болото Рокитно, с Буга наползала отвратительная сырость, какая бывает только в Польше, она подбиралась к Бене, растекалась по телу, щипала уши и нашептывала: «Зачем пошел вместе со всеми, зачем пошел разыгрывать из себя героя, я маленький человек…»

Известие о ранении деда не долго шло до его родных. А когда дошло, то телеграмму получила не жена Вера, которая в тот момент была в деревне и без всяких дурных предчувствий играла в карты с приятельницами, а мой отец Арье, которому было тогда десять лет. Он был дома один с сестрами, насколько возможно быть дома одному, когда сестры дома…

Арье лежал на животе на бухарском ковре под столом черного дуба и дразнил любимицу семьи толстую черно-белую кошку. Казалось, он играет с нею, на самом же деле он истязал ее с садистской нежностью, как это умеют дети десяти лет от роду; он переворачивал кошку на спину и почесывал ей живот, что, вообще-то говоря, кошки очень любят, но именно эта кошка, по кличке Сара, терпеть не могла. Она шипела и царапалась, хотя по старости не могла оставить на руке Арье сколько-нибудь серьезной ссадины.

Младшие сестры отца сидели на диване, наблюдая за этой сценой. Та, что постарше, Голда, со светлыми прямыми волосами, спускавшимися до самой талии, и на редкость длинной верхней губой — подарок ей на всю жизнь, — восхищалась всем, что ни делал Арье, и хлопала в ладоши. Когда Арье отпустил толстуху, кошка как-то забавно замяукала, вскочила со стула на шкаф для посуды и села, выгнув спину и всем своим видом выражая отвращение.

Ту из сестер, что помоложе, с черными как смоль вьющимися волосами и темной оливковой кожей, звали Таня. Встречая Таню играющей на улице, цыгане начинали в панике пересчитывать детей. Таня была ласковой, склонной к меланхолии девочкой. Став теткой, она любила меня беззаветно, потому что своих детей у нее не было.