16 декабря 1928 года, в Чикаго, Дороти Киндред, в замужестве Дик, родила, на шесть недель раньше срока, двух близнецов — мальчика и девочку. Их назвали Филип и Джейн. Младенцы были очень слабыми. Поскольку у матери было слишком мало молока для двоих и никто из родственников или врачей не посоветовал ей прибегнуть к дополнительному искусственному вскармливанию, первые недели жизни дети страдали от голода. 26 января 1929 года Джейн умерла.

Ее похоронили на кладбище в Форт Морган, штат Колорадо, откуда был родом их отец. На стеле, рядом с именем покойной, также выгравировали имя ее выжившего брата и дату его рождения, оставив пустое место для даты смерти. Спустя какое-то время семейство Дик переехало в Калифорнию.

О том, как выглядел Эдгар Дик, отец будущего писателя, можно судить по немногочисленным семейным фотографиям. Худощавый мужчина с узким лицом, в пиджаке из саржи и в фетровой шляпе, похожей на те, что носят агенты ФБР в фильмах, действие которых происходит во времена «сухого закона». Эдгар Дик действительно был государственным чиновником, но служил в департаменте сельского хозяйства. Его обязанностью было следить за тем, чтобы скот, заявленный фермерами как забитый, являлся таковым на самом деле, а также, в случае необходимости, забивать его самому — за каждое убитое животное полагались выплаты, и поэтому были случаи мошенничества. Эдгар Дик разъезжал на своем «бьюике» по деревням, разоренным в период Великой депрессии, постоянно имея дело с подозрительными и видавшими виды людьми, способными злобно размахивать прямо перед носом у инспектора крысой, поджаренной на импровизированной жаровне. Единственной отдушиной во время таких поездок были встречи с бывшими сослуживцами. В свое время Эдгар Дик ушел на фронт добровольцем, дослужился до сержанта и вернулся из Европы с ворохом героических воспоминаний и противогазом, с помощью которого он как-то раз попытался развеселить своего трехлетнего сынишку. Однако веселья не получилось: увидев круглые непроницаемые глаза и зловеще раскачивающийся черный резиновый хобот, Фил завопил от страха, решив, что место отца заняло какое-то чудовище, нечто вроде гигантского насекомого. И потом несколько недель подряд малыш внимательно изучал вновь обретшее прежний облик лицо, ища и боясь обнаружить другие признаки подмены. Ласки любящего отца только усиливали его подозрительность. Дороти, у которой имелось свое собственное мнение относительно воспитания детей, выразительно закатывала глаза и яростно раздувала ноздри каждый раз, когда ее взгляд встречался с взглядом смущенного супруга.

Когда Эдгар, только еще вернувшись с фронта, женился на Дороти, все говорили, что она похожа на Грету Гарбо. С возрастом, а также вследствие различных болезней, бывшая красавица превратилась в настоящее пугало: чувственность исчезла без следа, но некая властная притягательность осталась. Страстная, эта женщина делила мир на два лагеря: тех, кого привлекает творческая деятельность, и всех прочих. Убежденная, что вне первой категории не могут существовать полноценные люди, сама она была вынуждена проводить жизнь в своего рода пуританском, исключительно интеллектуальном боваризме, поскольку ей так никогда и не удалось распахнуть дверь, ведущую в мир избранных, каковыми, по ее мнению, являлись все публиковавшиеся авторы. Дороти презирала мужа, который, помимо военного дела, интересовался только футболом. Эдгар пытался привить свое увлечение и Филу, для чего втайне от матери водил сынишку на стадион. Однако мальчик, как и мать, совершенно не понимал, почему взрослые так суетятся вокруг мяча, хотя ему и льстило, что у них с папой есть свой секрет.

Когда в двадцать четыре года Дик принял решение стать профессиональным научным фантастом, он вряд ли думал, что этот выбор предопределит всю его жизнь. Филипу казалось, что он просто ухватился за подвернувшуюся возможность, отреагировал соответствующим моменту образом на временную же ситуацию. Решив однажды не продолжать образование, он не мог, из-за своих многочисленных фобий, освоить большинство профессий, доступных среднестатистическому американцу. По крайней мере этому психологические тесты его научили. Дик знал, что способен всех перехитрить и так пройти собеседование, что любой менеджер по персоналу охотно возьмет его на работу как серьезного молодого человека, но обманывать день за днем начальство в конторе он не сможет. Кроме того, работа в офисе абсолютно его не привлекала. Власть, хотя Филип и отказывался это признавать, его манила, но не та, которой обладает средний чиновник над мелкими или крупный над средними. Что же касается жизни «белых воротничков», считавшейся весьма завидной в стране, совсем недавно начавшей жить в достатке, то обитатель Беркли не мог сдержать снисходительной улыбки, видя броуновское движение этих довольных собой роботов в галстуках, которые по утрам наполняют пригородные поезда запахом одного и того же одеколона, а по вечерам, после бессмысленной суеты, возвращаются в свои дома, где их жены, улыбающиеся блондинки, спрашивают супругов одним и тем же тоном, протягивая им бокал мартини: «Как сегодня прошел день, дорогой?» Гораздо лучше сохранять свою самобытность, в данном случае, его юношеский и немного регрессивный вкус к научной фантастике, поскольку в этой области существовал растущий рынок, достаточно открытый для того, чтобы молодой писатель, чьи «литературные» тексты никто не принимал, мог рассчитывать зарабатывать этим на жизнь, хотя и бедную, но зато независимую. Конечно, и ему тоже приходилось играть по чужим правилам: много сочинять, соглашаться на сокращения, какие-то невообразимые заглавия и кричащие рисунки, изображавшие «зеленых человечков» с глазами на стебельках. Бучер шутил, что, если бы Библию решили опубликовать в серии научной фантастики, из нее сделали бы два тома по двадцать тысяч слов в каждом; при этом Ветхий Завет назвали бы «Хозяин хаоса», а Новый — «Существо с тремя душами». Но Дик надеялся, что вскоре положение изменится: его рассказы будут печатать в журнале «Нью-йоркер», у настоящих издателей появятся его настоящие книги, о них напишут настоящие критики, о нем будут говорить наравне с Норманом Мейлером или Нельсоном Элгреном, ну а этот первый бесславный опыт лишь придаст его биографии демократичную черточку, которую подобает иметь великому американскому писателю.

Самым удивительным было то, что этого не случилось. Хотя «серьезные» произведения Дика, принадлежащие к литературе основного направления, мейнстрима, как принято говорить в Америке, возможно, были не слишком хороши, но уж точно не были худшими. В то время, когда стольких писателей, прежде чем они канули в Лету, вовсю хвалили и называли самородками, Дик был вынужден терпеть неудачи и скромно совершать свой путь по беговой дорожке, в сущности, достаточно открытого мира буржуазной литературы. Что-то мешало ему, и если это вначале казалось необъяснимым невезением, то — много позже — оказалось знаком несравненно более высокого призвания.

В пятидесятых годах, создав восемьдесят с лишним рассказов и семь научно-фантастических романов, он написал также не менее восьми «серьезных романов», однако все они были отвергнуты. Неудачи мужа не обескураживали Клео, верившую в мифы о непонятом художнике и беззаботной богеме. По ее мнению, артист, по крайней мере, в самом начале своего пути,

К сожалению, Фил не любил ни поездки через залив, ни задымленные кафе, ни джаз, ни шумные сборища писателей. Он страшно боялся, что кто-нибудь спросит его, что он написал, и уже привык к усмешке превосходства, с которой самый непонятный поэт, из числа тех, кто публикует свои творения за собственный счет, встречал его смущенное бормотание насчет научной фантастики. Менее уверенный в себе, чем жена, и менее склонный возмущаться, Дик сомневался в том, что неуспех был признаком гения, и отворачивал несчастный взгляд от стены с отказами, не осмеливаясь потребовать, чтобы эти трофеи убрали. «Как? — воскликнула бы Клео. — Только не говори мне, что тебе стыдно!» Оставаясь один, Фил вынимал из своего бумажника и созерцал как некую реликвию совершенно непримечательное письмо одного «серьезного» романиста, Херба Голда, которого он едва знал, но который был столь любезен, что назвал его «дорогой коллега», как если бы он тоже был настоящим писателем.