Каждым мгновением человеческого существования управляет неопределенность. Джейн Говард убедилась в этом уже в тринадцать лет, когда заявила постоянно ссорящимся родителям, что никогда не выйдет замуж и не заведет детей. На следующий день ее отец ушел из семьи, вынудив дочь идти по жизни с огромным комплексом вины.
Неопределенность еще не раз вмешается в жизнь Джейн: когда она подаст заявку на аспирантуру в Гарварде и неожиданно влюбится в своего научного руководителя, когда решит помочь отцу и поплатится за это карьерой в финансовой сфере, когда встретит человека, с которым захочет нарушить данное в детстве обещание, — и в результате потеряет все.
Несмотря на удары судьбы, Джейн вновь и вновь находила в себе силы подниматься. Но где тот предел, после которого больше не стоит пытаться взять жизнь в свои руки и лучше смириться с неизбежным и покинуть этот мир?
~~~
Когда мне исполнилось тринадцать лет, я сделала заявление:
— Я никогда не выйду замуж и никогда не заведу детей.
Прекрасно помню время и место, где было произнесено это обещание. Это случилось часов в шесть вечера в ресторанчике на пересечении Шестьдесят третьей улицы и Бродвея. Ну а день был, соответственно, 1 января 1987 года, и я разразилась этими громкими словами вскоре после того, как родители начали ссориться. Дискуссия, подогреваемая спиртным и массой серьезных претензий друг к другу, увенчалась тем, что моя мать во всеуслышание обозвала отца дерьмом и, обливаясь слезами, убежала в укрытие, которое всегда называла комнаткой для девочек. Хотя прочие посетители ресторана удивленно взирали на эту шумную сцену супружеского раздора, для меня она не стала великим потрясением. Мои родители вечно грызлись, и особенно самозабвенно в те именно дни (Рождество, День благодарения, годовщина появления на свет их единственного дитяти), которые должны бы протекать под знаком семейных ценностей, когда надлежало дарить друг другу «ласку и нежность».
Но ни ласковыми, ни нежными мои родители никогда не были. Скандалы и стычки были им необходимы, как пьяницам подчас необходим глоток виски по утрам, чтобы продрать глаза. Без этого у них почва уходила из-под ног, они утрачивали душевное равновесие, как-то даже терялись. Но как только начинались взаимные упреки и язвительные замечания — все становилось на свои места. Чувствовать себя несчастным — не просто душевное состояние, это привычка, да еще такая, от которой мои родители никак не могли отказаться.
Но я отклонилась от темы. Новогодний праздник, 1987 год. Мы выехали из дома в Олд Гринвиче, штат Коннектикут, и отправились отмечать мой день рождения. Начали с «Нью-Йорк Сити Балле» — там давали «Щелкунчик» в знаменитой постановке Баланчина. После утреннего спектакля зашли в ресторан «О’Нил» напротив Линкольн-центра. Папа заказал себе мартини с водкой, потом второй, поднял руку, чтобы заказать третий. Мама начала выговаривать, что он слишком много пьет. Папа — на то он и папа — сообщил маме, что ему она не мать и что если он пожелает выпить чертов третий мартини, то обязательно выпьет этот чертов третий мартини. Мама зашипела, чтобы он говорил тише. Папа ответил, что не позволит обращаться с ним как с ребенком. Мама ехидно возразила, что папа заслуживает именно такого обращения, потому что ведет себя как обиженный маленький мальчик, который со злости вышвыривает из кроватки игрушки. Папа, готовый нанести смертельный удар, обозвал ее никчемным ничтожеством, которое…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Откуда стартовать? С чего начать? Это серьезнейший вопрос, мука для любого рассказчика и предмет, который мы бесконечно исследовали и анализировали в магистратуре. «
Как определишь отправную точку для повествования
?» Если только вы не пишете объемную сагу — с колыбели до могилы («
Рассказ о своей жизни я поведу с того самого момента, когда я появился на свет
»), история обычно начинается с какого-либо эпизода, происходящего в разгар жизни главного героя. Далее вместе с этим героем вы движетесь вперед, но при этом параллельно, по крупицам, узнаете о событиях из его прошлого. Как любил напоминать своим студентам на лекциях по теории литературы Дэвид Генри, мой научный руководитель: «Любой роман повествует о кризисе и о том, как человек — или группа людей — упомянутый кризис преодолевает. Более того, при первом знакомстве с персонажем в повествовании мы застаем его в настоящий момент. Но у него имеется прошлое, своя история, как и у большинства из нас. И неважно, реальность это или страницы литературного произведения, вы никогда не сумеете понять человека, пока не разберетесь в истории его прошлой жизни».
Дэвид Генри… Возможно, это хорошая отправная точка. Потому что случайное стечение обстоятельств, в результате которых Дэвид Генри ворвался в мою жизнь, развернуло ее в таком направлении, о котором я и помыслить не могла. Вот, пожалуйста, снова:
мы не можем предугадать, в каком направлении станет двигаться частица…
Дэвид Генри… В самом начале 1970-х, в бытность молодым университетским профессором, он написал труд, посвященный исследованию американского романа, озаглавленный «К новому миру». Работу сразу отметили за легкость изложения и оригинальность критических оценок. Примерно в то же самое время вышел и его роман о детстве и юности в миннесотской глубинке, за который Дэвида Генри немедленно провозгласили современным Шервудом Андерсоном, чутким, остро воспринимающим противоречия жизни провинциальной Америки.
«Чуткий» — именно это слово тогда все употребляли, говоря о Дэвиде Генри. В 1972 году «К новому миру» получил Национальную книжную премию (НКП) в категории «документальная проза». А роман в тот же год оказался в списке на НКП в области художественной литературы (редкая честь!) и был номинирован на Пулицеровскую премию. Фотографии автора, так и мелькавшие тогда повсюду, объясняют, чему был обязан популярностью медийной звезды этот обладатель (если обратиться к посвященному ему очерку в «Эсквайре») «классической американской красоты, с характерным твердым подбородком, и великолепного чувства стиля — Кларк Гейбл, объявившийся в Гарварде».
Где его только не было тогда: он показывался на ток-шоу, писал блестящие язвительные эссе для «Нью-Йорк ревью оф букс», принимал участие в публичных дискуссиях, где вступал в прения с правыми политиками. При этом, хотя Дэвид Генри одевался в «напористой» манере, слегка напоминающей Лу Рида (черные футболки, черные джинсы), он никогда не вспрыгивал на платформу радикалов. Да, он публично осуждал «бэббитовский конформизм, прочно обосновавшийся в уголке американской души», но он же писал и статьи в защиту «запутанной и сложной культуры Америки». Одна из таких статей, «Наши неотъемлемые противоречия», опубликованная в «Атлантик» в 1976 году, стала предметом оживленного обсуждения, так как именно в ней Дэвид впервые дал критический анализ того, что он назвал «двумя гранями американской национальной души, трущимися друг о друга, будто две тектонические плиты». Сама я впервые наткнулась на это эссе на первом курсе колледжа, когда кто-то порекомендовал мне почитать сборник статей Дэвида Генри «Корявые заметки». И оно произвело на меня такое впечатление, что я уговорила человек пять моих однокурсников его прочитать, твердя, что там предельно четко растолковывается, как такое возможно — быть сегодня американцем и в то же время испытывать серьезные сомнения по поводу своей страны.
Глава вторая
— Это опасно, — сказал мне Дэвид.
— Только если мы позволим этому стать опасным, — ответила я.
— Если кто-нибудь узнает…
— Таков твой обычный стиль разговоров в постели?
— Я не привык к тому, чтобы…
Глава третья
Четыре года с Дэвидом Генри…
Сегодня мне кажется, что они пролетели с головокружительной скоростью. Так уж хитро устроено время. Когда просто живешь день за днем, может показаться, что оно едва ползет — рутина затягивает, заставляя поверить в то, что понедельник очень далеко отстоит от выходных, а время томительно тянется. Но, если оглянуться на прошлое, те же дни непременно покажутся наполненными событиями. Щелкнешь пальцами — и вот уже закончилось детство, ты пытаешься справиться с подростковыми проблемами. Еще щелчок — ты уже в колледже, строишь из себя взрослую, но при этом страшно комплексуешь из-за неуверенности в себе. Щелчок — ты работаешь над диссертацией и три раза в неделю встречаешься со своим профессором, и вы с ним занимаетесь любовью в твоей квартире. Щелчок — и проходит четыре года, сорок восемь месяцев. Щелчок — и Дэвид погибает. Неожиданно, внезапно, без предупреждения. Мужчина пятидесяти шести лет, без всяких, как принято говорить, медицинских проблем, выходит покататься на велосипеде — и вот…
Как часто говаривал Дэвид, проза жизни ухитряется настичь нас всюду, что бы мы ни делали. Мы тешимся иллюзиями, считая себя исключительными. Но даже счастливчикам, и впрямь способным на что-то незаурядное, неизбежно приходится иметь дело с обыденностью и реальностью. «А самая избитая реальность, — заметил Дэвид однажды, — та, которой мы больше всего боимся: смерть».
Четыре года… Благодаря тому что мы «орудовали под покровом тайны» (еще одно из любимых мною выражений Дэвида), нам удалось избежать множества банальных проблем. Когда живешь вместе и ведешь общее хозяйство, волей-неволей начинаешь скатываться на бытовые темы, возникают мелкие конфликты, выявляется несовпадение вкусов. Но когда видишься с любимым человеком только три раза в неделю, с четырех до семи, и лишен возможности все остальное время быть рядом с ним, часы, проведенные вместе, воспринимаются как-то по-особенному возвышенно или и вовсе отношения ваши становятся похожи на сказку.
— Начни мы жить вместе, — сказала я Дэвиду через несколько месяцев после начала нашего романа, — разочарование было бы ужасным.
