Он, как всегда, отправился в путь под защитой депутатской неприкосновенности, ведь его не поймали на месте преступления. Но, окажись он преступником, они наверняка отвернулись бы от него, с радостью отдали бы его на съедение, все они, называвшие себя Высоким домом. Какой удачей был бы для них его арест, как были бы они счастливы и довольны, если бы он сошел со сцены с таким громким, с таким непредвиденным скандалом, исчез в тюремной камере, сгнил за решеткой. Даже члены его фракции стали бы произносить громкие слова о позоре, который он на них навлек (вот лицемеры!), а втайне потирали бы руки, радуясь, что это он сам поставил себя вне общества, ибо он был крупинкой соли, вирусом беспокойства в их пресном и затхлом партийном болотце, человеком совести и, таким образом, источником всяческих неприятностей.

Он сидел в экспрессе «Нибелунги». Пахло свежей краской, всеобщим обновлением и реставрацией: ездить по федеральной железной дороге очень удобно, снаружи вагоны покрыты лаком, красным как кровь. Базель — Дортмунд, карлик Альберих и заводские трубы, вагон прямого сообщения Вена — Пассау, тайный убийца Хаген

[1]

устроился с комфортом; вагон прямого сообщения Рим — Мюнхен, пурпур кардинальских мантия просвечивает сквозь щели между задернутыми занавесками на окнах; вагон прямого сообщения Хук-ван-Холланд — Лондон, «гибель богов» экспорта, страх перед всеобщим миром.

Вагалавайя… выстукивали колеса. Он не сделал этого. Он не убивал. Вероятно, ему и не дано было убивать, но он мог бы убить, и одна только мысль, что вот он сделал это, что он поднял топор и нанес удар — одно только представление об этом, столь живое и ясное, придавало ему новые силы. Мысли об убийстве, словно токи высокого напряжения, пронизывали его тело и душу, они окрыляли, они озаряли его, и на какое-то мгновение он почувствовал, что теперь все будет хорошо, он энергично примется за дело, он вступит в бой, он достигнет цели, пробьется к настоящему делу, не пожалеет всей жизни своей, вторгнется в новые пределы, но, к сожалению, он снова убивал только в мечтах, а сам оставался прежним Кетенхейве, фантазером,

Он недавно похоронил жену. И поскольку в гражданской жизни он чувствовал себя не очень-то уверенно, церемония похорон испытала его, как пугали крестины, и свадьбы, и любые отношения между двумя людьми, если в них принимало участие общество, а тем паче официальные власти. Смерть жены он переживал тяжело, неизбывное горе и тоска душили его, когда гроб опускали в землю, — у него отняли самое дорогое, и, хотя слова эти давно опошлены миллионами траурных извещений от имени счастливых наследников, у него все же отняли самое дорогое, его возлюбленную закопали, и сознание, что я

Всегда-то ему приходит в голову что-нибудь потешное. В школе, вместо того чтобы слушать учителя, он думал о чем-нибудь смешном, в комитетах, на пленумах его почтенные коллеги представлялись ему клоунами, кривляющимися на цирковой арене, и даже в минуты смертельной опасности он усматривал в создавшейся ситуации комическую сторону. Вдовец — что за потешное слово, до жути потешное, какое-то траченное молью понятие из добрых старых времен. Кетенхейве вспомнил, что в детстве он знал одного вдовца, господина Посселя. Вдовец господин Поссель еще жил в согласии с упорядоченным миром; в маленьком городке его уважали. Господин Поссель носил приличествующее вдовцу одеяние: черный котелок, фрак и полосатые брюки, а впоследствии белую, неизменно грязноватую жилетку, по которой тянулась золотая цепочка от часов, украшенная кабаньим клыком — знаком победы над зверем. Так выглядел господин Поссель, когда приходил за хлебом к булочнику Лабану, — живая аллегория верности за гробом, трогательный и достойный уважения символ «покинутого».

Кородин вышел из трамвая у вокзала. Полицейский изображал из себя берлинского полицейского на Потсдамерплац. Он поднял жезл — движение по Боннской улице открылось. Все мелькало, жужжало, скрипело, звенело. Автомобили, велосипеды, пешеходы, астматические трамваи устремились из узких переулков на привокзальную площадь. Здесь катили когда-то кареты, запряженные четверкой лошадей, которыми правили королевские кучера; принц Вильгельм приезжая в университет, приближаясь тем самым на несколько метров к своему голландскому убежищу; он носил визитку, корпорантскую ленту и белую корпорантскую фуражку Саксоборуссов. Поток транспорта, стесненный строительными заборами, кабельными рвами, трубопроводами, бетономешалками, котлами с асфальтом, застопорился. Толчея, лабиринт, узел, неразбериха, паутина, символы блуждания, безумия, затягивания петли, символы нерасторжимости и путаницы; еще древние ощутили на себе это проклятие, распознали коварство, заметили хитрость, попали в ловушки, все это испытали, продумали и описали. Следующее поколение должно быть умнее, должно жить лучше. И так продолжается пять тысяч лет! Не каждому был дан меч. А какая от него польза, от меча? Им можно размахивать, можно убивать и можно самому от меча погибнуть. А чего добились? Ничего. Надо было вовремя явиться в Гордион. Случай создает героев. Когда из Македонии явился Александр, гордиеву узлу уже надоело упрямиться. Вдобавок ко всему это событие не имело никакого значения. Индию они все равно не завоевали, лишь окраинные районы были захвачены за несколько лет, и между оккупантами и местным населением развернулась оживленная меновая торговля.

А как выглядит настоящая Потсдамерплац? Проволочное заграждение, новая и весьма прочная граница, конец света, железный занавес; бог опустил его, и только один бог знает зачем. Кородин спешил к остановке троллейбуса, по-столичному гордого современного дилижанса, который развозит пассажиров по отдаленным друг от друга правительственным кварталам. Кородину можно бы и не пристраиваться в хвост очереди. У него дома в гараже стоят два автомобиля. Езда в политику на общественном транспорте, в то время как шофер с довольным и бодрым видом доставляет в школу его детей, это акт скромности и самоуничижения Кородина. С ним здоровались. Он отвечал на приветствия. Он был популярен. Но приветствия неизвестных вызывали у него не только чувство благодарности, но я смущение.

Подошел первый троллейбус. Стоявшие в очереди втискивались в дверь, а Кородин отошел назад, подчеркивая свою скромность и готовность к самоуничижению, хотя, по правде говоря, ему были неприятны (греховное чувство) эти спешащие, борющиеся за кусок хлеба люди. И вот этот воз повез людей к зданию бундестага, к министерствам, к бесчисленному множеству учреждений, и отряды секретарш, армия служащих, роты чиновников средней руки набились в него, как сельди в бочку, рыбы одного улова. Эмигранты из Берлина, эмигранты из Франкфурта, эмигранты из пещер «Волчьего логова», они странствовали вместе с учреждениями, подшитые к бумагам, их дюжинами втискивали в квартиры новых блочных домов; чуткие стены «два отделяли их кровати от кроватей соседей, за ними всегда наблюдали, они никогда не оставались одни, их всегда подслушивали, и они сами всегда подслушивали, кто пришел в гостя в угловую комнату, о чем говорили (не обо мне ли?), они выведывали, кто ел лук, кто моется так поздно в ванной, фрейлейн Ирмгард, она моется хлорофилловым мылом, видно, это ей необходимо, кто, причесываясь, засорил волосами раковину, кто вытирался моим полотенцем; раздраженные, угрюмые, унылые, обремененные долгами, разлученные со своими семьями, они находили утешение на стороне, но не так уж часто, а кроме того, к вечеру они слишком уставали, выбивались из сил; они печатали на машинке законы, надрывались на сверхурочной работе, жертвовали собой ради шефа, которого ненавидели, за которым подсматривали, которого подсиживали, которому писали анонимные письма, для которого подогревали кофе, ставили цветы на подоконник; они посылали домой гордые письма и бледные фотографии, изображавшие их в саду министерства, или маленькие снимочки „лейкой“, которые шеф щелкал прямо в бюро, ведь они работали при правительстве, они управляли Германией. Кородин, вспомнив, что он еще не молился, решил выскользнуть из общего потока и пройтись немного пешком.

В это утро Кетенхейве не заходил в свою квартиру в боннском депутатском гетто, она была для него лишь pied-a-terre

На Мюнстерплац Кетенхейве встретил скромника Кородина. Тот уже успел помолиться святому Кассию и святому Флорентию, покровителям здешних мест, он покаялся им в грехе высокомерия,