Вирджиния проснулась в безжизненный и безнадежный час, предшествующий восходу. За окном было еще темно и тихо, только слышно было, как по стеклу барабанили частые капли дождя. Девушка спала плохо. Сегодня она особенно ясно ощутила, что ей уже двадцать девять лет, а о замужестве не идет и речи. В Хайворте ее уже давно считали старой девой и посмеивались, что такой серенькой неудачнице вряд ли и в дальнейшем удастся поймать мужчину. Весь ее многочисленный семейный клан был такого же мнения относительно будущего Вирджинии, хотя саму девушку не покидала слабая надежда, которой она слегка стеснялась, что романтика любви рано или поздно посетит и ее. Эта надежда не покидала ее вплоть до сегодняшнего дождливого противного утра, когда Вирджиния проснулась и осознала, что ей уже двадцать девять лет, но ни один мужчина так и не обратил на нее внимания. Эти размышления доставили Вирджинии душевную боль. В общем-то она совсем не возражала остаться старой девой. Она давно уже пришла к мысли, что жизнь старой девы не так ужасна, как замужество, например, с дядей Тримбалом или дядей Робертом и даже дядей Гэвином. Вирджинию угнетало другое: у нее оставалось все меньше и меньше шансов испытать что-то неведомое и оттого еще более притягивающее, кроме унылого существования старой девы. До сих пор еще ни один мужчина не посмотрел на нее тем особым взглядом, о котором она втайне мечтала, и уж, конечно, ни у одного из них не возникло даже желания хотя бы поцеловать ее, не говоря уж о чем-то большем.

Вот и сегодня Вирджиния лежала одиноко, вглядываясь в неясные очертания сереющих за окном деревьев, и изо всех сил старалась не заплакать. Она знала, что слезы не принесут ей облегчения, к тому же еще и приведут к новому приступу боли в сердце. Девушка почувствовала его признаки, едва легла в постель. В этот раз они ощущались значительно слабее, чем прежде.

Была еще и другая причина, которая заставляла ее сдерживаться. Вирджиния боялась, что мать за завтраком заметит ее заплаканные глаза и пристанет, как комар, со своими нудными настойчивыми вопросами, отчего она плакала. «Предположим, — подумала Вирджиния, — я бы ответила чистую правду: «Плачу потому, что не могу выйти замуж». И что из этого получится? Мать сочтет эти слова неприличными, хотя и сама переживает по поводу своей засидевшейся в девицах дочери. Но внешне это все будет выглядеть по-другому. «Как можно!» — закричит мать, и Вирджиния как будто наяву услышала пронзительный, диктаторский голос матери: «Это очень неженственно — думать о мужчинах». Вирджиния рассмеялась, представив себе реакцию матери, и слезливое настроение оставило ее. У девушки было хорошее чувство юмора, о котором в семье даже не подозревали. Правда, никто не подозревал и о многих других чертах ее характера.

Смех девушки казался неестественным в это раннее утро, когда за окном лил дождь и слабый, ненадежный луч света едва пробивался в темную, тоскливую комнату.

Вирджиния всем сердцем ощущала тоску и уродство этой комнаты, ощущала и ненавидела. Покрашенные желтой краской полы с отвратительным вытертым ковриком, на котором был изображен тоже изрядно потертый пес, похожий теперь на немыслимо загнутый крючок. Девушке казалось, что он постоянно скалится на нее, когда она просыпалась. Выгоревшие темно-красные обои, потрескавшийся потолок, давно утративший свою белизну, в бурых разводах пятен от постоянной влаги, узкий ржавый умывальник, коричневый бумажный абажур с нарисованными на нем когда-то пурпурными розами, тусклые, лопнувшие в нескольких местах оконные стекла вызывали у Вирджинии чувство отчаяния и бессмысленности своего существования. Оно особенно усиливалось, когда девушка смотрела на туалетный столик с огромным количеством древних пожелтевших вышивок, сделанных матерью во время ее мистического медового месяца, на покрытую ракушками шкатулку с отбитым краем, которая когда-то принадлежала кузине Мелисандре во время ее такого же мистического детства, на расшитую бисером подушечку, половина бусинок с которой давно уже пропала. В комнате стоял еще один желтый хромой стул, над которым висела фотография, изображающая старое, морщинистое лицо прапрабабушки Джексонов, а рядом посвященный ей же девиз: «Ушедшие, но не забытые», исполненный цветными и уже выцветшими буквами. И вообще все четыре стены комнаты сверху донизу были увешаны старыми фотографиями давно умерших родственников. Вирджинии казалось, что они дни и ночи следят за ней и ждут, когда она присоединится к их компании в мире ином. Впрочем, среди этих лиц она уже давно ощущала себя совсем древней и не сомневалась, что ждать им придется недолго и ее фотография скоро заполнит пустующее на обоях место. Только две фотографии здесь принадлежали не родственникам. Одна, цветная, изображала щенка, сидящего под проливным дождем на лестнице. Из-за этой фотографии Вирджиния чувствовала себя несчастной. Милая маленькая собачка, съежившаяся на лестнице под безумным дождем! Почему никто не откроет дверь и не пустит ее? Вторая фотография — выцветшее паспарту в рамке, на котором была изображена английская королева Елизавета, спускающаяся по лестнице. Эту фотографию тетя Тримбал благосклонно подарила Вирджинии на десятилетие. Девятнадцать лет девушка смотрит на эту фотографию и ненавидит ее, великолепную, самоуверенную, самодовольную королеву Елизавету. Но Вирджиния не могла допустить и мысли о том, чтобы порвать фотографию или убрать ее. Она боялась, что с матерью или кузиной Мелисандрой, а может быть, с ними обеими вместе случится припадок бешенства. Это было бы еще хуже, чем смотреть на фотографию.

Когда кузина Мелисандра постучала в дверь, Вирджиния поняла, что уже полвосьмого и пора вставать. Сколько Вирджиния помнила себя, кузина Мелисандра всегда стучала в ее дверь полвосьмого. Кузина Мелисандра и миссис Ричард Джексон всегда вставали в семь часов, но Вирджинии позволяли находиться в постели еще полчаса, поскольку семейная традиция считала ее очень утонченной. Вирджиния встала, хотя в это утро ей совсем не хотелось подниматься так рано. Ради чего вообще вставать с постели? Предстоял еще один скучный, напоминавший многие предыдущие, наполненный бессмысленными делами, безрадостный и абсолютно бесполезный день. Но если бы Вирджиния полежала еще немного, она бы не успела к завтраку. Твердо установленное время для принятия пищи было непреложным правилом в домовладении миссис Джексон. Завтрак в восемь, обед в час, ужин в шесть, и так из года в год. И ничто не могло извинить малейшее опоздание. Поэтому Вирджиния встала, дрожа от холода.

В комнате было неприятно холодно от проникавшей сырости и свежести этого мокрого майского утра. В доме будет холодно весь день. Одно из правил миссис Джексон запрещало использовать отопление после двадцать четвертого мая. Пищу готовили на маленькой керосиновой печке на заднем дворе. И даже если в мае бывало, как сейчас, чертовски холодно, а в октябре трещал мороз, огонь не разжигался до наступления 21-ого октября по календарю. 21-ого октября миссис Джексон начинала готовить в кухне на плите и растапливала огонь в гостиной по вечерам. Шепотом говорили о том, что некогда миссис Джексон не разожгла огонь 20-ого октября. Она сделала это на следующий день, но это оказалось слишком поздно для Ричарда Джексона.

Вирджиния сняла и повесила в гардероб ночную рубашку с высоким воротником и длинными рукавами из грубой, простой хлопчатобумажной ткани. Она надела нижнее белье, подобное рубашке, такое же простое и незамысловатое платье из коричневой льняной ткани, толстые черные чулки и ботинки на каучуковой подошве. Последние годы Вирджинии приходилось причесываться перед своим отражением в окне, потому что зеркало разбилось. При этом она плохо различала линии своего лица. Но в это утро девушка посмотрела на себя в зеркальце, со страстным желанием разглядеть себя в таком виде, в каком она предстает перед миром.

Результат был ужасный. Вирджиния видела прямые черные волосы, короткие и истонченные, невероятно лохматые, несмотря на то, что она провела по ним расческой раз сто, не меньше. Не помогало и то, что всю жизнь Вирджиния на ночь добросовестно втирала в корни крем «Каплер Вигор». Сегодня волосы казались еще более лохматыми. Еще Вирджинии удалось разглядеть в зеркале красивые, прямые черные брови, нос, казавшийся ей чересчур маленьким даже для ее небольшого, треугольного бледного лица; маленький, вечно полураскрытый бледный рот, обнажающий белые зубы. Фигуры видно не было, но Вирджиния и без того знала, что она роста значительно ниже среднего. А темно-карие глаза, мягкие и задумчивые, своим очертанием напоминали восточный тип. Если не принимать во внимание глаза, Вирджиния была ни красавицей, ни уродкой — невзрачного вида девушка, на которую никто не обратит внимания. Разглядев себя в зеркале, Вирджинии пришлось с горечью сделать именно такой вывод. В этом смутном утреннем свете отчетливо различались морщинки вокруг глаз и рта. В окне лицо никогда не казалось таким узким и бледным.

Девушка зачесала волосы в стиле помпадур. Этот стиль давно вышел из моды, хотя он был еще модным в то время, когда Вирджиния только начинала причесываться, и тетя Тримбал решила, что Вирджиния всегда должна носить волосы именно так.

Весь завтрак прошел как обычно. Овсяная каша, к которой Вирджиния испытывала отвращение, чай с гренками и ложка повидла. Миссис Джексон считала, что две ложки повидла — это большая роскошь, но это не имело для Вирджинии никакого значения, потому что она ненавидела и повидло. Холодная, мрачная маленькая столовая была холодней и мрачней, чем обычно. Дождь потоком лил за окном, заключая Джексонов в гнусные, отвратительные позолоченные рамки, немного шире тех, в которые была оформлена картина, сверкающая со стены былой славой. И все-таки кузина Мелисандра поздравила Вирджинию с днем рождения, пожелав ей много счастья.

— Сиди спокойно, Вурж, — вот все, что сказала ей мать.

Вирджиния сидела прямо. Она разговаривала с кузиной Мелисандрой и матерью о вещах, о которых они всегда разговаривали. Девушка и не помышляла поговорить о чем-то другом. Она знала последствия. Поэтому никогда не меняла тему разговора.

Миссис Джексон ругала провидение за дождливый день, помешавший им отправиться на пикник, поэтому она поглощала завтрак в мрачном молчании, за что Вирджиния была ей очень благодарна. А кузина Мелисандра бесконечно хныкала, как обычно жалуясь на все: на погоду, на то, что протекает крыша в кладовке, а цены на овсянку и масло растут (Вирджиния неожиданно почувствовала, что намазала на хлеб слишком толстый слой масла), на эпидемию свинки в Хайворте.

— Вурж непременно подхватит ее, — предсказала Мелисандра.

Когда Вирджиния уже выходила из дома, кузина Мелисандра спросила: — Ты надела галоши?

Кузина никогда не забывала задать этот вопрос, если Вирджиния покидала дом в мокрую погоду.

— Да.

— А надела ли ты фланелевую нижнюю юбку? — спросила миссис Джексон.

— Нет.

Вирджиния должна была купить чай в бакалейной лавке у дяди Роберта. Если она купит его в каком-нибудь другом месте, мать непременно узнает об этом и напомнит незыблемое правило семейного клана Джексонов: если можно что-то купить у родственников, тем более у дяди Роберта, то ни в какие другие магазины даже и заходить не стоит. Как ни противна была для Вирджинии мысль о том, чтобы в день своего двадцатидевятилетия идти к дяде Роберту, у нее не было выбора так же, как и не было надежды, что дядя Роберт не вспомнит, сколько лет ей сегодня исполнилось.

Дядя Роберт встретил ее насмешливой улыбкой, и когда Вирджиния изложила свою просьбу, кивнул, принес чай и, уже заворачивая его, хитренько прищурился и задал одну из своих глупых загадок:

— Почему, — спросил он, искоса поглядывая на Вирджинию, — все молодые девушки так похожи на плохих филологов?

Сохраняя в глубине своего сознания мысль о предстоящем завещании дяди Роберта, Вирджиния кротко ответила, как и надо было ответить:

— Не знаю. А почему?

Город начинал уже погружаться в неясные голубые сумерки, по улицам прохаживались прогуливающиеся пары, но Вирджиния, ни на кого не глядя, торопилась домой.

Торопилась и оттого шла слишком быстро. Вирджиния с облегчением переступила порог своей комнаты и почувствовала, что боли в сердце усиливались. На этот раз приступ был достаточно суровым. Вирджиния подумала, что может умереть в любой момент и еще о том, что с такими болями умирать будет ужасно. А может быть, это и подошла смерть. Вирджиния почувствовала себя до боли одинокой и поняла, какое это счастье — иметь рядом кого-то, кто мог бы посочувствовать: кого-то, кто бы искренне позаботился или просто сжал бы руку и сказал: «Я понимаю, потерпи, скоро тебе станет лучше». Только не мать и не кузину Мелисандру, которые только даром суетятся и поднимают много шума. Почему-то на ум пришла мысль о Ральфе Данморе, и Вирджиния неожиданно почувствовала в самый разгар приступа боли и одиночества, что именно он мог бы посочувствовать, пожалеть любого страдающего. Почему-то он показался ей старым, хорошо знакомым другом. Может быть, потому что она так защищала его перед всей семьей?

Вирджинии сначала было так плохо, что она не могла даже принять лекарство, прописанное доктором Стинером. Но потом она все-таки смогла сделать это и вскоре почувствовала облегчение. Боль ушла, но девушка еще какое-то время лежала в постели, измученная, в полузабытьи. Это было ужасно! Такого приступа раньше не было. Можно не бояться смерти и ничего не иметь против, если она приходит мгновенно и безболезненно. Но так мучиться, умирая!

Неожиданно Вирджиния почувствовала, что смеется, вспомнив сегодняшний вечер, он был очень забавным. И вместе с тем, что такого особенного она говорила? Просто высказала мысли, которые всегда были в ее голове. А лица присутствующих! Дядя Роберт, бедный, ошеломленный дядя Роберт! Вирджиния не сомневалась, что сегодня ночью он составит новое завещание. И ее доля наследства, конечно, перепадет Корнелии, которая и так во всем имела долю Вирджинии. Вспомнить хотя бы кучи пыли на школьном дворе.

Посмеявшись над своим кланом, она испытала удовольствие, о котором давно уже мечтала, но как бы это не стало ее последним удовольствием. Вирджиния с жалостью к себе думала сейчас о том, что так может и случиться. Может быть, девушка не так бы уж и жалела себя, если бы ее жалел кто-нибудь еще.

Дядя Роберт понял, что накануне был чересчур самонадеян, когда так легкомысленно обещал повести Вирджинию к врачу. Она не пошла, мало того — девушка рассмеялась ему в лицо.

— Зачем мне идти к доктору Винеру? С моими мозгами все в порядке. Хотя все вы и считаете, что я вдруг сошла с ума, я не сошла. Просто я безумно устала жить для того, чтобы ублажать других, и решила угождать только себе. По крайней мере, это дает вам тему для разговора, кроме украденного мною клубничного джема. Вот такие дела.

— Вурж, — сказал дядя Роберт торжественно и безнадежно, — ты совсем не похожа на себя.

— А на кого же я похожа? — поинтересовалась Вирджиния.

Дядя Роберт выразил на лице огорчение.

Ничто в жизни не останавливается, когда в нее вторгается трагедия. Еда должна быть приготовлена, даже если умер сын, и лестницу нужно чинить, даже если дочь рехнулась. Миссис Джексон, в доме которой все делалось по плану, давно установила, что во вторую неделю июня будет ремонтироваться переднее крыльцо, у которого разболтался козырек. Точно в назначенный день появился Старый Саймон, который был нанят на эту работу еще за несколько месяцев, и сразу приступил к работе. Конечно, он был пьян. В другом состоянии Старый Саймон и не бывал. Правда, он пребывал еще в первой стадии опьянения, что делало его необыкновенно разговорчивым и общительным. За обедом от него так разило виски, что миссис Джексон и кузина Мелисандра едва сдерживались, чтобы не указать ему на дверь, и даже Вирджинии это не понравилось. Но ей нравился сам Старый Саймон, его живая, эмоциональная речь, и, вымыв обеденную посуду, она вышла на крыльцо, присела на ступеньки и начала с ним разговаривать. Миссис Джексон и Мелисандра, конечно, нашли это неприличным, но что они могли сделать? Вирджиния только ехидно улыбнулась им, а когда ее позвали в дом, отказалась идти. Теперь ей уже не составляло труда вести себя независимо. Трудно было сделать первый шаг. Миссис Джексон и кузина Мелисандра побоялись делать Вирджинии замечание: она могла бы устроить сцену прямо при Старом Саймоне, который разнесет эту необыкновенную весть по всей округе, да еще преувеличит и прокомментирует по своему. День стоял очень холодный, несмотря на июньское солнце. Миссис Джексон пристроилась было у окна столовой послушать, о чем идет речь, но ей было холодно, и она была вынуждена закрыть окно, так что Вирджиния со Старым Саймоном разговаривали без свидетелей. Конечно, если бы миссис Джексон могла предвидеть, что получится из этого разговора, она бы непременно вмешалась, пусть даже это стоило бы ей неотремонтированного крыльца.

Вирджиния сидела на ступеньке, дерзко подставляя себя прохладному июньскому ветру, о котором так неодобрительно отозвалась тетя Патриция, казалось, Вирджинию совсем не беспокоило, простудится она или нет. Было удивительно приятно сидеть в этой прохладе, в этом удивительном, свежем мире и чувствовать себя свободной. Она наполнила легкие чистым, чудным ветром, протянула руки ему навстречу, позволила ветру растрепать волосы и слушала Старого Саймона, который делился с девушкой своими проблемами в перерывах между ударами молотка и шотландскими песнями. Вирджинии нравилось слушать перестук его молотка, который как будто служил музыкальным сопровождением его песням.

Старый Саймон, несмотря на свои семьдесят лет, был все еще красив какой-то своеобразной патриархальной красотой. Его потрясающая борода, ниспадающая на синюю фланелевую рубашку, была все еще пылающей, ярко-рыжей, да и глаза сохранили свежую молодую голубизну, хотя густая копна волос совершенно поседела. Его огромные бело-рыжие брови больше походили на усы, чем на брови. Может быть, по этой причине Саймон всегда держал верхнюю губу тщательно выбритой. Щеки мужчины были красными, таким же должен был быть нос, но не был. Он был прямой орлиный, как у благороднейших из римлян. Длинноногий, широкоплечий, в молодости он был известным любовником, считавшим всех женщин настолько очаровательными, что невозможно было связать себя с одной из них. Жизнь этого мужчины представляла собой цепь безумных, пестрых поступков и приключений, любовных историй, удач и огорчений. Он женился только в сорок пять лет на прекрасной девушке, которую донимал так, что через несколько лет она умерла. Саймон скотски напился на ее похоронах и все настаивал на повторении 55-ой главы Писания. Он знал наизусть почти всю Библию и псалмы. Распорядитель похорон, который очень не нравился Саймону, молился или делал вид, что молится. После смерти жены хозяйство в его доме вела кузина, которая готовила Саймону еду и поддерживала порядок. В такой атмосфере подрастала маленькая Фанни Грин.

Вирджиния прекрасно знала Фанни Грин: они учились в одной школе, только Фанни была на три года моложе ее. После окончания школы их пути разошлись и больше не пересекались. Старик Саймон был пресвитерианцем. Поэтому он женился, крестил ребенка, похоронил жену по пресвитерианским традициям. Саймон настолько хорошо знал пресвитерианское учение, что нагонял ужас на церковных настоятелей, когда пускался с ними в дебаты. Правда, Старый Саймон старался не докучать им и никогда не ходил в церковь. Однако каждый пресвитерианский священник, живший когда-либо в Хайворте, старался приложить свою руку к его перевоспитанию. Мистер Риган жил в Хайворте 8 лет, но в первые три месяца пребывания на посту пастора он ни разу не мог лицезреть Старого Саймона. Тогда мистер Риган зашел к Саймону и нашел его в философской стадии опьянения, которой поначалу свойственна чувствительная сентиментальность, а уж потом следует рычание, ругательства, проклятия и богохульство. Говорили, что последняя стадия сопровождалась молитвами о бренности бытия, о греховности падения, о неминуемом божьем наказании, хотя известно было также, что Саймон никогда не достигал этой стадии. Он обычно засыпал в ее начале на коленях и начинал жутко храпеть. Во всяком случае, никто еще не сказал, что он хоть раз в жизни напился до смерти. Так и в тот раз Саймон сказал мистеру Ригану, что он — истинный пресвитерианец и заверил священника в своей независимой поддержке. Грехов, по его мнению, он не имел, и раскаиваться ему было не в чем.

— Неужели никогда в жизни вы не совершили чего-то такого, о чем вам пришлось бы впоследствии сожалеть? — поинтересовался мистер Риган.

Старый Саймон поскреб свою кустистую белую голову, прикидываясь, что задумался.

— Ну, конечно, — сказал он наконец, — было несколько женщин, которых я бы мог поцеловать, но не сделал этого. Вот этого мне действительно жаль.

Пастору больше ничего не оставалось делать, как отправиться домой.

— Давайте успокоимся, — сказал дядя Роберт. — Давайте полностью успокоимся.

— Успокоимся! — всплеснула руками миссис Джексон. — Как я могу успокоиться, как любой мог бы успокоиться на моем месте, когда происходит такое?

— Почему же ты разрешила ей пойти? — спросил дядя Джефсон.

— Разрешила?! Кто мог ее остановить, Джефсон? Она упаковала большой чемодан и отправила его со Старым Саймоном, когда он пошел после ужина домой, а мы с Мелисандрой были в кухне. А потом и сама Вурж спустилась с небольшой сумкой в руках, одетая в зеленый дорожный костюм. У меня появилось дурное предчувствие. Не могу объяснить сейчас, в чем это заключалось, но мне показалось, что я знаю, что Вурж собирается совершить что-то ужасное.

— Очень жаль, что это предчувствие не появилось у тебя чуть-чуть раньше, — сухо сказал дядя Роберт.