Стоит взгляду зацепиться за какого-нибудь мужика, как я тут же ловлю себя на мысли: а какой бы у нас получился ребенок? Это уже почти вторая натура. Причем совершенно не важно, красивый человек или урод, пожилой или молодой, — в голове все равно рисуется образ нашего с ним произведения.

Если у партнера волосы окажутся совсем не мои — светло-каштановые и мягкие, словно кошачья шерстка, — а черные как смоль и жесткие, то у ребенка они, наверное, получатся что надо — прямые, гладкие, мягкие. Я начинаю прокручивать будущее по лучшему сценарию, но потом доходит и до диких картин совершенно противоположного свойства.

Что получится, если эти тонюсенькие бровки прилепить прямо над моими глазами с характерными двойными веками? Или в мой аккуратный носик врезать эти ноздрищи? Приладить к моим полным, высоким в подъеме ногам эти костлявые коленки и квадратные ногти? Я могу перебирать варианты без конца, а воображаемые дети тем временем превращаются в уродцев, вобравших в себя все недостатки родителей.

Я буравлю глазами объект, и он начинает думать, что я от него без ума. Из-за этого временами возникают забавные недоразумения. И все равно любопытство всегда берет верх.

Когда сперматозоид сливается с яйцеклеткой, возникает совсем новая клетка — рождается новая жизнь. На свет появляются новые существа — самых разных видов и форм. Но разве не бывает так, что сперматозоид и яйцеклетка живут как кошка с собакой, грызутся друг с другом? Не станет ли их детище — вопреки всем ожиданиям — патологией? И наоборот, при сильном взаимном влечении оно может оказаться куда прекраснее своих создателей. Потому что одному богу известно, что у сперматозоида и яйцеклетки на уме.

Забегу немного вперед. Последний год я работаю на полставки в муниципальном управлении токийского района Р., расположенного на восточной окраине города. По ту сторону широкой реки начинается префектура Тиба.

[2]

В районе Р. сорок восемь дошкольных детских учреждений, имеющих лицензию. Работают они с полной нагрузкой, и чтобы устроить туда ребенка, приходится долго ждать в очереди. Я работаю в отделе социального обеспечения, сектор дошкольных учреждений, и занимаюсь проверкой очередников. Мы ищем нуждающиеся семьи, чтобы отправить ребенка в детский сад.

Работников у нас не хватает, и проверить всех мы не в состоянии. Нам говорят, чтобы мы в первую очередь занимались теми, у кого какое-то свое дело и кто может себя обеспечивать. Я человек исполнительный, и мне всегда не по себе, если говорят: нужно обязательно сделать то-то и то-то, но в жизни все выходит гораздо сложнее и запутаннее. Вот какой случай у нас произошел.

Дело было вскоре после того, как я поступила на эту работу. Мне поручили посетить одну семью, подавшую заявление в детский сад. У них двухлетний ребенок. Мать была занята в рисовой лавке и дома его растить не могла. Меня сопровождал наш шеф. Надо думать, хотел на месте показать, в чем заключается моя работа.

Шеф у нас мужчина хоть куда. Ему еще сорок два. На работу является в спортивном костюме и скрипучих кроссовках — в обеденный перерыв перебрасывается с кем-нибудь мячом. Следит за фигурой, щеголяет загаром и пышет энергией так, что от него скулы сводит. Не самый подходящий для меня тип мужчин, и все же я ходила за ним по улицам и по привычке рисовала в голове портрет нашего с ним ребенка.

Сейчас мне тридцать девять. Значит, это было двадцать пять лет назад. Мы всей семьей поехали на новогодние праздники в Гумму, в наш домик в горах. Можно, конечно, назвать его загородным коттеджем, хотя это был самый обыкновенный дом, не отличался от стоявших вокруг крестьянских жилищ. Родители по привычке называли его «горной хижиной».

Маленькой я с нетерпением дожидалась конца недели, когда надо было ехать в горы, но в средних классах такие поездки стали мне в тягость. Меня страшно раздражали местные жители, которые не оставляли своим вниманием нашу семью и все время сравнивали нас с сестрой. В основном этим занимались жившие по соседству крестьяне. Но сидеть все новогодние каникулы одной в Токио тоже не хотелось, поэтому я без всякой охоты залезла к отцу в машину. Это было в седьмом классе. Юрико тогда училась в шестом.

Наша хижина стояла в небольшом дачном поселке, насчитывавшем порядка двадцати разных домов, у подножия горы Асама. Большинство принадлежало женатым на японках иностранным бизнесменам; исключение составляла одна японская семья.

Похоже, по какому-то неписаному правилу японцев в наше поселение не пускали. Короче, это было место, где иностранцы, имевшие жен-японок, оставив свои тесные японские офисы, могли перевести дух. По идее, в этой компании кроме нас с сестрой могли быть и другие дети-полукровки, однако мы с ними почти не сталкивались — то ли они уже выросли, то ли родители отправили их за границу. И в тот Новый год других детей в поселке не было.

В канун Нового года мы всей семьей отправились покататься на лыжах и на обратном пути заглянули на горячий источник. Придумал это, конечно, отец, большой любитель шокировать своим присутствием публику, не ожидавшую увидеть в таком месте иностранца.

На следующий год предприятие моего папочки накрылось. Хотя какое уж там предприятие. Просто обанкротилась вся его торговля. Становясь богаче, японцы стали обращать больше внимания на качество импортных кондитерских изделий и перестали брать сладости, которые привозил отец. Он закрыл фирму, и, чтобы расплатиться с огромными долгами, пришлось все продать. Естественно, ушла наша горная хижина, а вместе с ней — маленький домик в Кита-Синагава, автомобиль. В общем, все-все.

Свернув дело в Японии, отец решил вернуться в Швейцарию и попробовать начать сначала. Его младший брат Карл держал обувную фабрику в Берне и искал помощника вести дела. Мы должны были ехать в Швейцарию все вместе, но я как раз готовилась к экзаменам в школу высшей ступени. Занималась как каторжная, потому что хотела поступить в престижную школу — в такую, куда ни за что не приняли бы эту тупицу Юрико. Я имею в виду женскую школу, в которую мы ходили с Кадзуэ. Назовем ее школа Q.

Становиться игрушкой в руках отца? Нет уж, увольте! Мне совсем не улыбалось жить в незнакомой стране с сестрой, которая все хорошела, и слабой, безвольной матерью. Поэтому я заявила, что остаюсь в Японии.

Я попросила разрешения перебраться к деду, отцу матери. Сказала, что буду жить у него в доме в районе Р., готовиться к экзаменам и оттуда ездить в школу, если поступлю. Я была готова на все, чтобы только не ехать с Юрико в Швейцарию. Отец сначала скорчил кислую мину и стал мне выговаривать: школа Q. очень дорогая, она будет стоить больше, чем может позволить семья. Но он знал, что с того памятного дня в Гумме мы с Юрико почти не разговаривали, и, видимо, решил, что это будет лучший выход из положения. Я настояла, чтобы отец взял на себя обязательство — если меня примут в эту школу — оплачивать мою учебу до поступления в университет и давать деньги на жизнь в Японии. Хотя бы минимум. Обязательство в письменном виде. Потому что без этого он запросто мог наплевать на свои слова. Даром что отец.

В итоге в школу, о которой я так мечтала, меня приняли, Юрико же устроили в японскую школу где-то в Швейцарии. Впрочем, я не в курсе — отец, зная, что мы с сестрой терпеть друг друга не можем, не посвящал меня в подробности. Стало ясно, что Юрико будет жить в Европе, и я с облегчением вздохнула: наконец-то судьба нас развела. Это было самое счастливое время в моей жизни.

Прочитав в газете эту заметку, я тут же поняла, о какой Кадзуэ речь. Конечно, Кадзуэ Сато — имя совсем не редкое, можно и обознаться, но я была убеждена на все сто. Откуда такая уверенность? Два года назад, когда умерла Юрико, Кадзуэ мне позвонила. Единственный раз.

— Это я. Кадзуэ Сато. Я слышала, крошку Юрико убили.

Я не поддерживала связи с Кадзуэ с университета И вот первое, что я от нее услышала после такого перерыва.

— Я в шоке!

Сразу после приема неофитов короткие юбки вошли в моду — в них стали наряжаться все больше девчонок. Те, кто держал нос по ветру, сразу же решили, что такие юбки им очень идут. Кто-то хотел походить на членов касты, старался вести себя как они, чтобы выделиться среди новеньких. Я смотрела на них с усмешкой и глубоко презирала: ну и дуры.

Каста вела себя ужасно: ни во что не ставила прибывшее пополнение, не обращала на нас никакого внимания, не считалась с нами с самого начала. Какое-то время просто игнорировала.

Кадзуэ переоделась в мини одной из первых. Однако ее портфель и туфли совсем не шли к короткой юбке. Было видно, что ей неловко.

Каста ходила на занятия не с портфелями, а с легкими нейлоновыми сумками через плечо, американскими рюкзачками из грубой ткани или с такими тяжелыми саквояжиками, по-моему, от Луи Вуитона. То есть кто с чем хотел. Больше походили на студенток, чем на школьниц. Общими деталями туалета были только коричневые кожаные туфли и темно-синие гольфы от Ральфа Лорена. Кто-то каждый день приходил в других часах; у кого-то из рукава школьной формы высовывался серебряный браслет — наверняка подарок бойфренда; кто-то украшал завитые волосы красивыми цветными заколками, острыми, как иголки; кто-то приходил в класс с кольцом, в котором красовался бриллиант размером со стеклянную бусину. Тогда в школах еще не было той свободы, как сейчас, и тем не менее на какие только выдумки у нас не пускались, только чтобы перещеголять друг друга.

Но Кадзуэ всегда ходила с черным портфелем и в черных сабо. В самых обыкновенных синих гольфах. Красная детская корочка для проездного билета, убогие черные заколки в волосах. Шаркая, она проходила по коридору, оберегая портфелем тонкие как спички ноги, еле прикрытые короткой юбкой.

Телефонный звонок, извещавший о смерти матери, прозвенел в июле, дождливым ранним утром. Я как раз собрала себе бэнто

[13]

и стала готовить завтрак. Пыталась размазать на поджаренном ломтике хлеба застывшее сливочное масло, которое только что достала из холодильника. Чай и тосты с джемом. Каждое утро одно и то же.

Дед по привычке разговаривал на балконе со своими деревьями. В дождливый сезон на его бонсае заводилась плесень, плюс начинали плодиться насекомые. Короче, забот у него был полон рот. Пока шли дожди, он целиком погружался в свои дела и даже телефона не слышал.

— Да, неважные ваши дела. И ничего не поделаешь. Каждый день дождь, так, глядишь, и гниль заведется. Если корни начнут гнить, дело дрянь. Тогда и вдохновению конец. Тут уж и мне самому не удержаться.

Масло расплылось по теплому хлебу желтой пленкой. Настала очередь клубничного джема. Надо было аккуратно размазать его ровным слоем, равномерно распределив по тосту темные зернышки. Затем опустить пакетик «липтона» в чашку, вынуть и снова опустить, проделав эту операцию за строго определенное время. Оторваться от процесса я не могла и, услышав звонок, сердито крикнула:

— Де-ед!

Под проливным дождем я решительно шагала к автобусной остановке. По краю асфальтовой дорожки, как по оросительному каналу, под уклон несся поток воды. Один неловкий шаг — нога соскользнет и вмиг промокнешь по колено.

Складной голубой зонтик напитался водой и потяжелел, капли скатывались по запястью и через рукав школьной блузки пробирались дальше, холодя руку. Автобус, на который я обычно садилась, медленно проехал мимо. Его окна затянуло матово-белым туманом от дыхания пассажиров. Я представила, как, должно быть, неприятно сидеть внутри этой пропитанной влагой железной коробки.

Когда следующий автобус? Все равно к классной я вряд ли успею. Хотя это меня и не волновало. В голове все еще звенел голос Юрико: «Что мне теперь делать?» Ни о чем другом я и думать не могла.

Юрико едет в Японию — больше ей податься некуда. Значит, нам, двум сестрам, придется жить вместе. Родственников у нас практически нет, и, кроме деда, Юрико больше не к кому податься. Ютиться с ней в этой крошечной квартирке? От одной мысли кожа покрывалась мурашками. Представьте картину: утро, я просыпаюсь и вижу лежащую рядом Юрико, которая смотрит на меня темными, без искорки света, глазами; я сижу с дедом и Юрико за завтраком, пьем чай и закусываем тостами с клубничным джемом. Жуть!

Юрико будет злиться на запах дешевого дедова бриолина, на бонсай, которым заставлена квартира, тяготиться тем, как люди в нашем квартале помогают друг другу. Как только она здесь появится, вся округа — и наш квартал, и соседние торговые улицы — начнет сгорать от любопытства: откуда свалилось такое сокровище? И вся наша с дедом жизнь — такая гладкая, устоявшаяся — пойдет наперекосяк, а сам дед вполне может вернуться на преступный путь.

Мы сошли на маленькой станции, где была всего одна платформа, и повернули на улицу, которая оказалась точь-в-точь, как я ожидала: тихая, мирная, застроенная скромными домами. Роскошных вилл здесь не было, но и бедных жалких лачуг тоже не водилось.

У каждого участка на столбе у ворот красовалась со вкусом сделанная белая табличка, перед каждым домом устроена лужайка. Наверняка по воскресеньям отцы семейств, вооружившись клюшками для гольфа, отрабатывают на травке удары под звуки пианино, льющиеся из окон. Так здесь заведено. Я слышала, что отец Кадзуэ

сарариман.

Взял небось кредит на тридцать лет и свил гнездышко на задворках Сэтагая. Кадзуэ вышагивала, надувшись, — похоже, ее раздражало, что я, в общем-то, против своей воли поплелась за ней. Но пока мы шли, постепенно отошла и начала показывать местные достопримечательности:

— Вот школа, в которую я раньше ходила… А в этом старом доме живет моя учительница по музыке, я у нее училась на пианино.

Этот поход по памятным местам наводил на меня тоску, и я пропускала ее объяснения мимо ушей.

На школе, мимо которой мы проходили, заиграли часы. Пять вечера. Что это за мелодия? В школе, куда я ходила в начальных классах, часы играли то же самое. «Еду домой», кажется. Приятно вспомнить. Я стала мурлыкать мелодию себе под нос, и тут Кадзуэ остановилась у одного дома и махнула мне рукой.