Большая гостинная, часть которой — кухня. Слева — дверь, ведущая в комнату мужчины. Повсюду разбросаны вещи. У стенок стоят сумки и рюкзаки разной величины. Мать, Жена и Дочь сидят на полу среди груды предметов.

Мать.

Теплые носки!

Жена.

Книжка. Любимая!

Мать.

Крем для бритья!

Мать режет овощи на кухне.

Мать.

Когда мама провожала папу на войну, она сделала все, как надо: три дня не мылась, два дня не спала и день не ела, потом молилась и плакала, и опять молилась, а потом накупила овощей всех цветов и сварила суп — строго по рецепту: семь помидоров, шесть морковок, пять кабачков, четыре баклажана, три свеклы, одна тыква, две капли собственной крови — из пальца, и чуууть-чуууть перцу. А эта сказала, что и так не спит, не ест и плачет, а не мыться отказалась — гигиена, видите ли! Да и супа от нее не дождешься — придется мне сделать. Это разрешено: когда нет жены, мать вместо нее, а такая жена — все равно, что нет… Еле нашла тыкву — всю сожрали, а новая не приходит с тех пор, как море перекрыли. Лавочник юлил и начинал напевать Элвиса, как только я заговаривала про тыкву, так что я ему прямо так и заявила: у меня сын на войну идет, и надо все сделать правильно — давай тыкву. А он говорит: не только у тебя сын на войну идет, почему, думаешь, тыквы пропали? Они ж привозные, не растут у нас… А я: э, нет, эти сказки мне не рассказывай, в наше время про суп мало кто помнит, никому не надо, а мне надо, и не отвертишься! Так он еще поскрипел, пофинтил, и сдался. Идем в чулан, говорит. Я уже испугалась: ты что хочешь, что делаешь — опять у нас черный рынок, что ли? Так я тебе заплачу, больше дам, особенно если бока румяные, но деньгами, слышишь?! А он смеется: на кой хрен ты мне нужна, кляча старая, у меня своя жена молодая. И достал откуда-то тыкву — плохонькую, захудалую, можно было бы лошади скормить вместо морковки, и та бы не заметила. Какая есть, говорит — бери: последняя. Ну, я и взяла. А как иначе? Надо мне, надо, потому что я все помню… Мне всего десять было, и я видела, как мама кормила отца с ложки, а потом вылила остатки супа, чтобы после него никто не ел, а потом побрила ему лицо и остригла волосы, подмела и в платок завернула, и спрятала, и положила в карман его формы пакетик с сыром бри, и — когда он сел на корабль и смотрел на нее с палубы, все стояла и не уходила с берега, а потом прочла молитву и трижды повернулась вокруг своей оси, повернула платок слева направо, и только тогда — исполнив все свои обязательства — бросилась бежать, как угорелая, а я за ней не поспевала, и бежала через пески, и через апельсиновый сад, и через город, пока не прибежала домой, и не вбежала в квартиру нашего соседа, который был ее любовником и уходил двумя днями позже — потому что тогда люди боялись Бога, боялись!

Жена сидит на диване и плачет. Дочь играет с мобильным телефоном.

Жена.

Перестань! Не могу слышать!

Дочь.

Что?

Жена.

Звуки эти.

Дочь.

Это тетрис.

Дочь ест мороженое.

Дочь.

Мне все можно — у меня переходный возраст. Все психологи это знают. Бабушка говорит, что у меня ветер в голове. А он в волосах — подцепит и уносит. Очень трудно запоминать. Мысли все время меняются. Почему это — прекрасные годы, что в них прекрасного?! Ты уже все понимаешь, но тебе многое нельзя, а по телевизору секс показывают. И шнурки развязываются — в самый неподходящий момент. Вечно они развязываются, и спотыкаешься, поэтому и сделать ничего нормально нельзя. Нас ругают, что мы — нарочно, а они — сами собой! Честно! Мы их завязываем, а они опять… Это не мы наглые, это шнурки наглые! Мы падаем и встаем, падаем и встаем, у нас сильные ноги и битые коленки, и наглость. У нас нет выбора, мы должны полюбить ее — родную такую… У нас и солнце наглое — может спалить живьем, и море наглое — утопит, не задумываясь; так какими еще мы могли вырасти?! Нас несет на скейтборде через весь город — от стадиона и до порта, и не падает только тот, кто не щурится от солнца, не плачет от морской воды, у кого шнурки настолько наглые, что вообще отсутствуют — кроссовки на босу ногу и без шнурков! А девочки еще хуже, чем мальчики, у нас сиськи наглые. У меня тут грудь все чесалась последнее время, я не могла понять, в чем дело, мама сказала, что растет, а оказалось — наглость. Зарождается. И пусть! Буду много есть, чтобы росла. А пока они маленькие, острые. Как пчелы. И жутко наглые. Бабушка говорит, что у меня молоко будет ядовитое, а я радуюсь.

Дочь и Мать грызут тыквенные семечки.

Мать.

Что такое?

Дочь.

Червивое.

Мать.

Надо съесть.

Дочь.

Почему?!