В книге правнука ныне забытой русской писательницы Н. А. Лухмановой (1841–1907) и праправнука главного сибирского кожевенника Ф. С. Колмогорова (1824–1893) представлена увлекательная история семейных хроник, уходящих корнями в XI–XVI века.
Рассказы о бурной, почти авантюрной жизни «неистовой Надежды», приведшей ее на русско-японскую войну, о судьбах ее незаконнорожденных детей, а затем и внуков, среди которых немало людей известных и чрезвычайно интересных, их дневники, письма, стихи, воспоминания — все это читается на одном дыхании. На страницах книги читатель найдет и малоизвестные факты биографии музы Н. Гумилева — Татьяны Адамович, а также ее брата — поэта Георгия Адамовича.
Впервые представлены не публиковавшиеся ранее материалы из центральных и региональных архивов, музеев, семейного архива автора и других источников.
Предисловие
В 1997 году в Тюмени
[1]
издательством «СофтДизайн» в серии «Невидимые времена» издана книга избранных произведений ныне забытой писательницы, публицистки, драматурга, лектора конца XIX-начала XX веков — Надежды Александровны Лухмановой (в девичестве Байковой, 1841–1907), волею судеб прожившей в этом сибирском городе 3 года. Книга вышла в год 90-летия её смерти под названием «Очерки из жизни в Сибири».
С ранних детских лет помню я пожелтевшие старые фотографии из фамильного альбома. Вспоминаю рассказы матери о годах детства, совпавших со становлением Советской власти в городе Сочи, о судьбах её многочисленных сестёр и братьев, о бабушке Манефе, о сгинувшем после ареста дедушке-садоводе — отце семерых детей, о таинственной прабабушке писательнице-баронессе и её молодом муже-инженере и моём прадеде из семьи известного тюменского купца. В то время эти рассказы не вызывали во мне желания окунуться в прошлое и заняться поисками своих генеалогических корней. Но, видимо, всему есть начало. Пришло и ко мне время «собирать камни» — фрагменты мозаики судеб людей, живших прежде нас.
В 1991 году двоюродный брат Борис Афанасьевич Вопияков (по матери Колмогоров) передал мне вывезенный им из мятежного Грозного небольшой семейный архив падчерицы нашего прадеда — Марии Викторовны Массен. Разбор и изучение фамильных реликвий послужили поводом увлекательнейших исторических и биографических исследований, поисков и находок, хотя, к нашему сожалению, «от героев былых времён не осталось порой имён…»
В центре повествования занимательные истории семейных родословных, уходящих корнями в польские, ливонские, скандинавские, русские летописи XI–XIV–XVI веков. Это события личной жизни и служения отечеству нескольких поколений разных фамилий, волею судеб оказавшихся в той или иной степени родства. Со страниц «Хроник» читатель узнает, от каких корней в Тюмени появились первые Колмогоровы, встретится с историческим персонажем —
«царского величества московским дворянином»
Фёдором Байковым, в 1654 году отправившимся из Тобольска во главе посольства в Китай.
Главное действующее лицо «Хроник» (ищите женщину!) — выпускница Павловского института, внучка курляндской баронессы Д. Г. фон-Пфейлицер-Франк — «неистовая Надежда» и её бурная, почти авантюрная личная жизнь с громкими судебными процессами. О ней говорили и писали, с ней полемизировали и ссорились, её хвалили, ругали, признавали и отвергали критики, писатели, издатели и философы от Н. Михайловского до В. Розанова, А. Суворина и Л. Толстого и, уже в наше время, сибирского прозаика и публициста В. Распутина.
Часть первая
(1618–1855 гг.)
Истоки
Фамилия КОЛМОГОРОВ произошла от географического названия местности (топонима), где когда-то жили мои пращуры, и, соответственно, относится к группе наиболее древних, уходящих корнями в XIV век. Доля знати в таких наследственных семейных наименованиях гораздо выше, чем в любых других.
[2]
Как поселение КОЛМОГОРЫ, трансформированное по народной этимологии
«холм», «горы»
в Холмогоры лишь в начале XVIII века, впервые упомянуто по некоторым источникам ещё в новгородской грамотке XI века: «От Великого князя Ивана, от посадника Даниила, от тысяцкого Авраама и от всего Новгорода
к Двинскому посаднику на Колмогоры
[3]
и к боярам Двинским…».
В официальном документе великого князя Владимирского и князя Московского Ивана Даниловича Калиты оно прозвучало в 1328–40 годах; по другим источникам — в 1355 году в грамоте сына Ивана Калиты — Иоанна II Иоанновича Московского (Кроткого)
[4]
. Так или иначе, но впоследствии все великокняжеские и царские грамоты адресовались сюда, вплоть до официального признания административной самостоятельности Архангельска в 1613 году, обращением:
«На Двину, воеводе нашему
» или
«На Колмогоры, воеводе нашему».
Миграционные процессы привели Колмогоровых в Соль-Вычегодскую — Великий Устюг — Вологду — Хлынов (Вятку) — Гороховец (на р. Клязьме) и, наконец, в Пермскую землю времён первых Строгановых. С завоеванием Сибири Ермаком и последующими военными экспедициями носители этой фамилии появились на Среднем Урале, в Зауралье, расселившись до Якутии. В летописи освоения знаменитого Невьянского месторождения железной руды, близ Екатеринбурга, сохранилось имя его первооткрывателя — кузнеца Б. Колмогорова (1628 г.).
Оставил о себе память и казачий десятник, приторговывавший кожами и державший лавку в Томске — Макар Яковлев Колмогоров. Известно, что в 1637 году, налаживая
со товарищами
отношения с кочевыми народами на границе с Монголией, он три месяца выхаживал от ран калмыцкого посла Дурал-Табуна в его улусе, а в 1638 году в составе посольства В. Старкова и С. Неверова к Алтын-Хану достиг озера Урюк-нур, откуда вывез товару на 104 рубля
Основывая новые поселения на бескрайних просторах Сибири, переселенцы с Колмогор увековечивали в названиях и географических ориентирах свою фамилию. И тому много примеров. В «Списках населённых мест Российской империи» 1864–71 годов
Рождение мастера
20 февраля 1824 года в мещанской семье Стефана (в миру Степана) Кириковича Колмогорова (внука купца Ивана Васильевича) и его жены Стефаниды Григорьевны родился сын, нареченный при крещении Филимоном (с греческого — Верный, Надёжный, Однолюб).
В метрической книге градо-тюменской Вознесенской церкви среди его восприемников от купели указаны: мещанский сын Иван Колмогоров, вероятно, двоюродный дядя — Иван Григорьевич, и ямская дочь — Парасковья Перепалова.
В раннем детстве Филимон переболел оспой, оставившей на лице заметные, но не уродующие его, вечные отметины. С малых лет в нём проявилась недетская серьёзность к заботам, быту и жизни семьи и какое-то упорство в мальчишеских делах, удивлявшее родителей. Ребёнок рос юрким и сильным. Самостоятельно выучился грамоте и первым проявил инициативу — отдать его в обучение. И не в Знаменское приходское училище, а сразу в старейшее 3-классное уездное, ставшее его университетом. Учился с желанием, пользой и охотой, освоив и арифметику, и «хождение на счётах».
Однажды сын увязался за отцом к дяде Василию, державшему в Зареке
[13]
кожевенное дело. Перебравшись через Туру по только что наведённому после паводка наплавному мосту и пройдя по улицам, унавоженным илом и
высоренным одубиной,
они вошли во двор, вымощенный тёсаными платами. К удивлению отца 12-летний Филимон, не торопясь в хозяйский дом, попросил отвести его в мастерские, стоявшие в глубине двора с отворёнными настежь воротами.
Степан Кирикович заметил, что сын совершенно спокойно реагировал на едкие, раздражающе крепкие запахи извести, дубильной кислоты, шакши и бог знает чего ещё, используемого в огромных количествах при выделке кож. Подростка не смущали ни сырость и грязь под ногами, ни вонь, исходившая от работающих мужиков, занятых мездрением, золением, дублением или сбивающих тупиками шерсть с мокрых шкур, разложенных на
«кобылах».
Потомок патриаршего стольника
Александр Фёдорович Байков (род. 1807) из семьи служилых дворян Псковского наместничества по достижении 13-ти лет был определён отцом-комиссионером в 1821 году в одно из лучших в России учебных заведений — Горный кадетский корпус в С.-Петербурге на Васильевском Острове.
Справка.
Байковы (в старину Бойковы) — древний российский дворянский род 2- ой половины XVI—2-ой половины XVII веков. Записаны в родословных книгах Псковской, Тульской губерний. Герб Байковых
[15]
совершенно сходен с польским гербом Любич, к которому приписана польская фамилия Бойковских. Родословная представлена в Герольдию в 1797 году
[16]
.
По одной из версий Бойковы появились в Москве на рубеже 1360/1370 годов, в свите князя М. Д. Боброка-Волынского (ок. 1340-после 1389), будущего воеводы великого князя Владимирского и Московского Дмитрия Ивановича.
В генеалогическом древе Байковых много славных имён начиная от городовых дворян, служивших «по выбору», до воевод, георгиевских кавалеров, дипломатов и… писателей. Мы упомянем из них только тех, кто так или иначе причастен к судьбам героев нашего повествования и к летописям первых сибирских городов — Тюмени, Тобольска, Тары, Мангазеи.
Уже в третьем колене родословной, ведущей своё начало от Якова Байкова и составленной в 1668 году в Поместном приказе,
[17]
мы встречаем стрелецкого голову в Торопце (1610-е гг.) — Исака Петровича. Его выдвижение в разряд московских дворян связано со временем польско-шведской интервенции — участием «в московском сидении», то есть в обороне Москвы от поляков при Василии Шуйском. В боярских книгах 1626–27 годов он числился уже служилым человеком по Московскому списку: с 1629 по январь 1631 года был вторым воеводой на Таре, с 1634 по 1635 — первым воеводой на Валуйках (близ Белгорода), где, по-видимому, и умер.
Цесаревич в Тюмени
Лето 1837 года принесло жителям Тюмени зрелище невиданное в истории Сибири. Его очевидцы до самой своей смерти благодарили Создателя, сподобившего их ещё в этой жизни узреть сына помазанника Божьего Государя-Наследника Александра Николаевича на своей земле. Из уст в уста передавались детям, внукам и правнукам мельчайшие подробности того, что пришлось видеть и испытать в эти незабываемые дни.
Готовился к предстоящему событию и 13-летний Филимон. С вечера 30 мая составился уговор с ближайшими товарищами — пробраться окольными путями в середину главной улицы города, по которой ожидался проезд цесаревича. Но сделать им этого не удалось. Уже с раннего утра, несмотря на мелкий дождь, обыватели плотно заполнили прилегающие к центру улочки. Подростки смогли добраться только до церкви Всемилостивого Спаса, на пересечении Спасской и Иркутской улиц. Простояв весь день, промокшие и голодные, они уже было решили возвращаться по домам, когда около 8 вечера их оглушил внезапный колокольный звон всех городских церквей.
Через некоторое время со стороны ярмарочной площади послышался нарастающий гул, перешедший вскоре в многоголосные несмолкаемые русские «ура» и татарские «алла». Растерявшиеся друзья увидели перед собой вереницу дорогих крытых экипажей, остановившихся у открытых ворот церковной ограды. Через минуту из одного из них вышел очень высокий и очень молодой человек в глухом военном мундире с серебряными галунами на правом плече. Приветливо улыбаясь во все стороны, царёв сын, окружённый свитой, медленно вошёл в двери храма. Колокольный звон разом смолк.
После короткого молебна всё, только что увиденное мальчиками, повторилось с точностью до наоборот, и вереницы экипажей под возобновившийся колокольный звон двинулись по Благовещенской улице к центру города.
На следующий день было решено идти ранним утром к соборной площади смотреть с высокого берега переправу царевича на Тобольский тракт через широко разлившуюся Туру. Перевоз великого князя и наследника в специально построенной к этому случаю великолепной многовёсельной красавице-ладье, несмотря на команду из 14-ти молодых и рослых купеческих сыновей, занял, на радость зрителей, больше часа времени. И вскоре резвые тройки унесли Высокого гостя в губернский Тобольск.
Кожевенное ремесло
Очень быстро Филимон перезнакомился не только со всеми работниками и приказчиками, но и с
отделовщиками-надомниками,
к которым приходилось доставлять продубленный товар, материалы для выделки и забирать готовый
мягкий.
При этом им велась вся бухгалтерия: кому, сколько и чего дано, и от кого и что принято. Тут же на месте выявлялся брак, снижающий денежные выплаты виновному.
Постепенно подросток научился различать шкуры животных не только по их видам — буйвол, корова, лошадь, верблюд, лось, олень (лань), баран, козёл, овца, коза, но и по возрасту и особенностям каждой группы. Например, отличить шкуру коровы-многолетки от молодой и молодой от яловой, а яловой — от телячьей и телячьей от телёнка-сосунка; выметок — от жеребка и жеребёнка-коланчика; козловую от козьей, сердовика — от хлебной русской белебеевской козлины и так далее.
Различные виды кож диктовали и 4 класса товара, а те, в свою очередь, и многочисленные способы их выделки.
Несмотря на древнейший промысел, кожевенное дело было очень трудоёмким производством. Неполный перечень процессов выделки шкур включал более 25 операций — от отмока и промывки сырья до прокатки и бунчения. Причём некоторые из них — золка, дубление — повторялись до 4–5 раз! Вот почему выделка кож занимала по времени от 3-х до 12 месяцев (подошвенный товар)!
Для обеспечения непрерывности производства в огромных количествах закупались на ярмарках и доставлялись в мастерские исходные материалы более 30 наименований: от золы и шадрика, дёгтя, древесной коры, шакши (помёта собак, кур, голубей) — до сандала, воска и даже… яиц. И всё это помимо оборудования, инструмента и инвентаря. Для «выхода» пуда готовых кож требовалось 5 фунтов ржаной (овсяной) муки, 20 — извести, 140 — корья, 2 фунта дёгтя и фунт
ворвани
(жир морских животных). Дрова, зола, дёготь, ржаная мука и таловая кора привозились из Тюменского и Туринского округов. Известь — из Екатеринбургского и Верхотурского уездов Пермской губернии. Ворвань, квасцы, сандал и другие красители — с Ирбитской ярмарки и т. д.
