В тот день, когда ей исполнилось семь, Эмили-Габриель де С. решила взяться за мемуары. Начала она так: Дом С. — один из первых во Франции и во всей Европе по знатности и древности рода. Он дал Церкви 600 знаменитых мучеников, 530 святых и 12… пап. Она остановилась в нерешительности перед цифрой и, желая быть точной, прервала свой труд, обещавший стать весьма обширным, поскольку История была грандиозной, отправилась осведомиться у матери насчет пункта, который не терпел приблизительности.

Герцогиня де С., как всегда, находилась в своей комнате, сидела возле окна и меланхолично созерцала унылые зимние просторы. Заметив входящую дочь, она склонилась над изделием, которое по своему обыкновению держала в руках, дабы придать себе значительности и продемонстрировать, будто всегда занята, хотя в действительности никогда ничем обременена не была. Эмили-Габриель обратила внимание, что свечи еще не принесли, и Герцогиня в неблагоприятных для зрения сумерках трудилась над вышивкой, тонкой, как паутина.

— Мадам, я хотела спросить, в нашем семействе сколько пап?

— Ваш дядя Жюль, который послал вам поэму ко дню рождения…

— Знаю, Мадам, — нетерпеливо прервала ее Эмили-Габриель, — меня интересует точная цифра.

Герцог де С. обожал войну, эту страсть он унаследовал от отца, который любил его так нежно, что в седьмой его день рождения — возраст для этого семейства пророческий — устроил для него ненастоящее сражение, на которое и привел, держа за руку. В тот день Сезар-Огюст услышал, как прогрохотала пушка, и возле уха его просвистела пуля из мушкета, унеся шляпу; он отомстил за потерю выстрелом из пистолета, и сторож охотничьих угодий упал замертво. После чего герцог, его отец, велел воздвигнуть в парке монумент в честь его первой победы. Но это восхитительное первое впечатление оказалось омрачено неосторожными словами наставника, который не стал скрывать от него, вопреки строжайшим запретам, что битва при Азенкуре

[1]

 завершилась отнюдь не победой Франции, и более того, возможно, оказалась проиграна по вине семейства С. Прелестный белокурый ребенок не мог оправиться от отчаяния. С тех пор он думал только о том, как отомстить за Азенкур. Добавим к этому, что гордость заносила его порой куда не следует. Он путал исторические даты, потому что, как заявлял он сам, какова бы ни была эпоха, главное, в ней жили МЫ, и перевирал страны, потому что МЫ были повсюду.

Герцогиня развращала свой ум романами, в которых говорилось, что рано или поздно все женщины умирают от любви. Решив, что лично для нее это произойдет «рано», она избрала для этого рокового исхода собственного мужа и предпочитала представать перед ним жертвой, заглушая крики наслаждения отчаянными рыданиями. Герцог в замешательстве наблюдал за воздействием страсти, которую внушить он не мог и которую, из учтивости, он и не хотел бы никогда вызывать.

Добродетель внушала ему омерзение, особенно такая блеклая и тусклая; он утверждал, что ценит в женщинах лишь дерзость и капризы. Еще он любил красоту и роскошь, но поскольку то и другое принесла ему Герцогиня, он демонстрировал, что ни во что их не ставит и требовал того, чего дать ему она не могла, лицемерно утверждая, будто единственная жертва этого неудавшегося брака — он сам. Он не слишком-то стремился видеться с нею и отваживался на это, лишь повинуясь решению, что приняло за него его семейство (в этой привычке виделось нечто простодушное): приезжать к ней время от времени, даже если для этого требовалось преодолевать расстояния.

Нанося визиты супруге, Герцог вел себя как истинный воин. Он привозил с собой приятелей, как набирают войско, искал их по кабакам, подбирал прямо на дороге, находил во всякого рода сомнительных заведениях, он обещал им «наилучшие вина» и «спящую герцогиню», что на языке высших мира сего означает, как всем известно, что гости будут сладко пить и упьются до того, что скатятся под стол. Это разношерстное сборище с одинаковым безразличием демонстрировало розовый атлас и белые кружева, сукно и кожу, напудренные парики и слипшиеся от пота волосы. Были там люди, известные всем и каждому, но встречались и незнакомцы без роду и племени.

Страхи Герцога были столь велики, что он как мог оттягивал миг свидания, крал у часов минуты, а у дней — часы. В ворота замка он въезжал лишь после того, как пробьет двенадцать, будучи убежден, что деревенские часы спешат по сравнению с городскими. Какие-нибудь несчастные двадцать лье, отделявшие его от Герцогини, были предлогом для частых остановок, привалов, их он старался затягивать до бесконечности, развлекаясь в компании, которую тащил за собой в надежде развеять скуку, всегда одолевавшую его в присутствии супруги. В конце концов в замок он являлся далеко заполночь в толпе столь шумной и многочисленной, что Герцогиня, которую смущали многолюдные сборища, так и не решалась появиться.

Уютное тело Кормилицы, широкое и мягкое, самой природой созданное для комфорта, можно было использовать как только пожелаешь. Сначала оно было матрасом, затем креслом, удобным и как нельзя лучше приспособленным для поездки в этой карете, оно спасало ребенка от чудовищной тряски и толчков, которые иначе подбрасывали бы ее до потолка, к тому же девочка сидела на возвышении, и поэтому — а также благодаря своей взрослой манере держаться — в рамке стекла вырисовывалась как настоящая дама.

Видя, как Эмили-Габриель с такой грацией и достоинством расположилась в карете, Герцог был очарован: дочь являла собой благородную уверенность существа, обладающего несомненными достоинствами. Он гарцевал поблизости от нее, придерживая или пришпоривая лошадь в зависимости от скорости кареты, которая то еле тащилась на подъемах, то стремительно скользила на спусках. Когда повозки замедляли ход, он стучал в стекло, чтобы она приоткрыла его; тогда он целовал ей руку и говорил о будущем, зная превосходно, что в разговоре следует упомянуть о некоторых планах, хотя и не стоит злоупотреблять обещаниями. Замок был все еще виден; они разговаривали об учении, необходимом как девочкам, так и мальчикам, о войне, без которой не могут обойтись господа, и умении вести беседу — искусстве, обязательном для дам.

— Я ничего не знаю о войне, — сказала Эмили-Габриель, — а вот об умении вести беседу думала очень много, меня это чрезвычайно интересует. Мне, отец мой, хотелось бы беседовать день и ночь, а записывать и читать лишь то, что было произнесено. Меня просто ужасают все эти бесконечные описания, какие-то ненужные подробности, а страницы, исписанные размышлениями о морали, меня приводят в отчаяние. Когда я открываю книгу, мне совершенно не хочется, чтобы взгляд спотыкался на скучных кочках, мне нравится, когда он прыгает со строчки на строчку, как я прыгаю через ручей с камешка на камешек.

— Вы будете прыгать, моя дочь, я вам обещаю, будете прыгать, как вам хочется.

Проехав половину пути, они заговорили о радостях монастыря и очаровании Аббатисы.

Панегирист, явившийся разбудить Аббатису к девятичасовой молитве, дабы запечатлеть ее утренний взгляд и записать ночные сны, переступил через спавшую перед дверью Кормилицу. В постели, занавешенной пологом, среди скомканных простыней он увидел крылья ангела, бархатную тряпицу шлейфа, белокурые локоны, веер, увядшие цветы, горошинки жемчужин, плечо, грудь, колени, густые-густые ресницы, руку, сжимающую колчан, и другую, держащую синий бант, к которому был привязан Большой Гапаль, ногу, несколько стрел, кружева и перо. Словно после бала, на котором много танцевали во славу Божию, или ужина ангелов, закончившегося очень поздно. Как наведу я во всем этом порядок? — спрашивал себя Панегирист, тихо прикрывая за собой дверь.

Во время двенадцатичасовой молитвы Настоятельница застала ту же картину при сверкающем отблеске молочной зари, которая, освещая белоснежную кожу Софии-Виктории и Эмили-Габриель, обнажила и ту и другую еще больше. Большой Гапаль сиял, словно осколок льда. Господи, шептала она, вот зрелище, которому необходимы либо тень, дабы скрыть его, либо свет, дабы его озарить; этот лживый полумрак делает из них ангелов и дьяволиц, одновременно и мертвых, и живых.

Когда настало время дневной трехчасовой молитвы, она отодвинула полог, и вся сцена оказалась освещена солнцем. Все, что было золотым в их комнате: зеркала, кресла, портьеры, картины, — озаряло своим сиянием их распущенные волосы и блестело в глазах.

— Пока вы спали, я много думала, что же с вами делать, Любовь моя, — сказала София-Виктория, сжимая Эмили-Габриель в объятиях.

— Скажите же, моя Тетя.

Выходя из часовни, где Эмили-Габриель в объятиях тети, под ее накидкой и в ее юбках только что прослушала самую прекрасную в своей жизни мессу, Аббатиса сказала ей:

— Теперь нужно представить вас всем вашим тетушкам, которые правили здесь с незапамятных времен.

Они направились к павильону Венеры и вошли в галерею, в которой висели портреты аббатис С. Будучи все похожи одна на другую, они также напоминали Софию-Викторию и в то же время обладали чертами Эмили-Габриель, а главной их особенностью было то, что все они являлись блондинками, как утверждали поэты, и рыжеволосыми, как свидетельствовали живописцы. Одна от другой отличались лишь оттенками цвета, но, как нетрудно было догадаться, причиной оказывались вовсе не природные отличия, но разные количества красителя, что клали художники на свою палитру. Можно было легко отличить робких колористов, что словно присыпали ослепительные шевелюры слоем тончайшего пепла, от других, сильных натур, которые еще больше подчеркивали их смесью яичного желтка и золотого порошка, так что их аббатисы, затерянные в сумерках истории, останавливали взгляд больше, чем остальные.

Эмили-Габриель шла мимо портретов, словно прогуливаясь по парку, где ее разглядывали десятки львиц, притаившихся в ветвях деревьев, уснувших на своих подстилках, уже прирученных или задремавших, не закрывая глаз. Аббатиса обратила ее внимание на Большой Гапаль, изображенный на их одинаковых черных одеяниях.

— Взгляните, — сказала София-Виктория, — на этой он прозрачен, но пуст, как стекло. А зато на этой сверкает, словно бриллиант.